Мелодия во мраке. В погоне за ускользающим

      Его первоначального имени никто не знал - все вокруг были куда младше. Не помнил его и сам орк. Верней, не считал нужным помнить. На что имя, которым тебя никто не зовёт? Бессмысленные и бесполезные звуки, и только. Подчинённых, которые могли бы произносить его имя со страхом и придыханием, у него не было. Обыкновенно его звали Шкурой – когда не обходились "эй, ты!", "раб" или бранными словами.              Он и сам называл ту же кличку, если спрашивали. Шкурой своей орк и впрямь очень дорожил - иначе и не прожил бы так долго. Он принадлежал к первому ангбандскому поколению, но об этом не распространялся. Те из его ровесников, кто не сгинул в первых войнах, вовсю хвалились, что видели ещё мир без Солнца. И где они теперь? Младшие подставили или вырезали - из зависти: им жизнь в тёмном, бессолнечном мире представлялась невообразимо лёгкой и приятной. А Шкура жил себе, как все, не высовывался, и лишь щерил острые зубы, когда молодые, совсем ещё дурные орки рвались в бой, заранее хвалясь друг перед другом добычей. В Твердыне готовились к новой большой войне - разумеется, победоносной.              Орк втайне надеялся, что в ней как-нибудь обойдутся без него - он-то помнил, что такое война с эльфами-нолдор. Уцелел лишь потому, что бросился бежать одним из первых - а бегал он быстро - и даже под прикрытием балрогов особо не расслаблялся. Эльфов он, разумеется, ненавидел, иначе и быть не могло, но ещё более боялся. Особенно если те были из нолдор. Когда в Твердыню приволокли первого пленного нолдо, Шкура, как и все, выкрикивал издёвки, плевался издалека, но подойти ближе, чтобы ударить, пнуть, ухватить за волосы, не решался. Самая тугая цепь казалась ему ненадёжной защитой от этого пленника. Орк слишком хорошо помнил, как нолдо рвался вперёд на гнедом коне, с длинным мечом, что показался ему сразу двумя или тремя, и какое жуткое, испепеляющее пламя горело в его глазах - да и в волосах пламя, только тусклое, как остывающие угли. И как дрогнули перед тем пламенем огненные духи, балроги, бросив эльфийского короля недобитым. Один балрог тогда его, Шкуру, даже обогнал.              От следующей войны - той, с которой вели счёт Осаде - он, считай, отвертелся. Вместо того, чтобы идти в атаку в главном воинстве, присоединился к малой шайке, что забрала круто к западу, почти прижимаясь к горам. Это не было осознанным расчётом – на войне не до расчётов бывает – но чутьё сработало безотказно. Правда, шайку, успевшую кой-чем поживиться по пути, выследили - но Шкура, не будь дураком, побросал добычу и пересидел бой в ближайшей пещере. А после, вдоль гор, озираясь, перебежками - на север, к своим. Поражение он принял как почти неизбежное, хотя никому бы ни признался, что считает ненавистных нолдор непобедимыми.              Несмотря на все приготовления, новая война началась внезапно. Оркам заранее не объявляли о дне и часе - в том и нужды не было. Шкуру, как и других, накрыло тёмной волной жажды убивать, разрушать, калечить, уродовать. Не для добычи, не для награды, не для мести, лишь для того, чтобы залить тёмное пламя, сжигающее изнутри. Такие приступы безумия порой случались то с одним, то с другим и в промежутках между войнами. Тогда орки позлей по любому поводу кидались друг на друга и бились до смерти, а потрусливей, вроде Шкуры - отыгрывались на подростках-новобранцах или рвали, жгли и крушили всё, что под руку попадалось.              Но в начале войн эта волна накрывала всех. Орк по опыту знал об этом. Были и ещё отличия боевой ярости от обычной, несвоевременной. Во-первых, дольше не проходила. Во-вторых, хотя голову дурманила похлеще пьянки, зато чутьё обостряла так, что и не думая он сражался как надо, да и все остальные тоже. На своих никто не бросался и сдуру под стрелы не лез.              С нахлынувшей злобой в нём боролись лишь страх и желание жить. Он бежал вперёд в той же орде, только позади других, и врагов искал послабее, лучше всего раненых. На Нагорье поднялся, когда там из защитников почти никого не осталось, так что в его лапы попадалось всё больше обожжённое зверьё. Люди - куда реже.              Битва оказалась долгой. Когда волна наконец схлынула, орк ошалело обвёл глазами пространство, понял, что Твердыня на сей раз оказалась сильней эльфов, и заметил, что ухитрился ещё больше похудеть, зато где-то добыл неплохой клинок. На пепелище уже пробивалась трава, верней всего, съедобная. Орк стал соображать, стоит ли так и оставаться на разорённом Нагорье. Высматривая и вынюхивая, вскоре он понял - не стоит. Кто-то из уцелевших врагов затаился в лесу, что не выгорел, и методично выбивает орков. Порой целыми шайками. Сколько именно осталось врагов, и кто они - эльфы, люди или гномы - Шкуру волновало не особенно. Имя Барахира он услышал, уже вернувшись в Твердыню. Тамошние орки о делах Двенадцати рассказывали ещё большие ужасы, чем новопоселенцы Нагорья. Когда на истребление разбойников высылался очередной отряд - Шкура всякий раз испытывал облегчение, вскоре сменявшееся страхом: что, если больше так не повезёт?              Потому, когда по слову Гортхаура войска двинулись брать Минас-Тирит, Шкура к ним присоединился. Разумеется, не к первым, а к последним рядам. И одним из последних ворвался в крепость, уже плотно затканную облаком чёрного ужаса. На Тол-ин-Гаурхот орк впервые в жизни добился повышения - из дозорных Острова в тюремщики - донеся на одного из этой привилегированной касты. Тот неосторожно обронил: мол, в полную победу над эльфами не верит, они точно ещё что-нибудь выкинут - хорошо, если назад в Твердыню не загонят. Сам Шкура думал так же, но ему хватало ума помалкивать.              Скоро он стал считать, что ничего лучше службы тюремщика и придумать нельзя. Кормят неплохо, сорвать зло есть на ком, добычи немного - пленных в основном обирали те, кто их захватил - но есть, а главное, риска почти никакого. И от сильных, вооружённых врагов далеко, и от дракона - а он порой не прочь поживиться орками - и от балрогов, которым тоже под горячую руку не попадайся… Рядом с Гортхауром, конечно, страшно бывает, но всё полегче, чем в Твердыне. Разве что волколакам могут скормить, если покалечишься или дашь повод для доноса - но это уж по своей же дурости! А так - отличное житьё. Командиром быть куда хуже: тех часто убивают враги или казнит начальство.              Шкура был осторожен в словах и движениях, пробиться наверх не пытался и надолго удержался на своём месте. Обзавёлся и парой приятелей, с которыми можно поболтать о том о сём - конечно, держа ухо востро. Одним из таких приятелей был Красноглазый, который, как говорили, мог один осушить бочку. Правда ли это, Шкура не знал. Знал только, что Красноглазый прибьёт всякого, посягнувшего на его выпивку, а так с ним вполне можно ужиться, если попривыкнуть.              Вполне довольный своим положением, Шкура нудно жаловался всем и каждому на своё житьё и на кары, грозящие за любую оплошность – чтобы у нынешних дозорных не возникало особого желания занять его место. Орк надеялся, что раскрывшему уловку – нельзя же вечно водить других за нос – не хватит ума и терпения навредить втихаря, без брани и махания кулаками. Однако в последние два года он стал заметно слабеть, скоро уставал, не высыпался и подозревал проклятье.