Мелодия во мраке. В погоне за ускользающим

      В один из самых обычных осенних дней Шкура вместе с Красноглазым должны были привести одну из пленных на очередной допрос к Гортхауру. Верно, хватило бы и одного орка - плен и допросы уже измучили эльфийку - но она была из нолдор, от которых всего можно было ожидать. Нолдор Шкура страшился даже сейчас, хоть и навидался бессильных пленников. Красноглазый отпер дверь. Шкура своим ключом отомкнул цепь, которой эльфийка была прикована к стене, и тут же, пока не опомнилась, заломил скованные кисти. Дальше он собирался, как бывало не раз, выволочь пленницу к приятелю, ухватить поудобней, вдвоём затащить наверх и швырнуть на пол перед Повелителем Волков. Его остановила песня.              Как с изумлением понял орк, пел Гортхаур, и хорошо пел! Орки порой горланили что-нибудь хором или поодиночке, любил это дело и сам Шкура, особенно выпивши. Но только теперь он уразумел, что такое настоящая песня и зачем она нужна. Не забава пьяных, ни на что более не способных, и не род издёвки. Это оружие - сильнее меча и стрелы! Орочьим песням для того, чтобы стать оружием, недоставало ни сил, ни огня, ни смысла, ни мелодии. Гортхауру - доставало, и сейчас он своей песней поражал врагов. Своих её хитросплетения завораживали, побуждая вслушиваться. Так притягивает взгляд совершаемое на глазах колдовство. До орков доносилась лишь слабая тень безжалостной мощи, которая сейчас сдирала с кого-то всякую защиту - доспехи, шлемы, маски, одежды, обличья, а, может, и кожу, пытаясь обнажить и вывернуть наизнанку всё тайное.              Красноглазый хрипло захохотал, как видно, представив себе, в какое жалкое зрелище превратит врагов сила Гортхаура, и вдруг поперхнулся, беззвучно разевая рот. Враг тоже владел этим оружием - и отчего-то нацелил его не в Гортхаура, а во всех, кто только находился на Острове. Этот - тоже из нолдор, мелькнуло в уме Шкуры: тот же страшный, невыносимый, ослепляющий свет, как свет их глаз, как жгучий свет Солнца, которое они, да, они принесли за собой на муку оркам! Красноглазый рухнул на пол, зажав уши. Так же, с зажатыми ушами валялись кто на полу, кто на земле все орки Волчьего Острова, а волколаки, скуля как щенки, бежали дальше от моста, дальше от крепости, дальше от песенных чар.              Шкура не мог сделать ни того, ни другого. Пленница, которую он держал, встрепенулась и рвалась из его лап. Ей-то песня сородича лишь придала сил. Ослабь хватку - сбежит: ноги не скованы, дверь отперта, второй страж, охваченный ужасом, валяется на полу. Пока орк помнил, что он - тюремщик Тол-ин-Гаурхот, раб Гортхаура, раб Самого, пока боялся пытки и казни за побег эльфийки, пока считал, что во всём мире нет ничего важней его собственной шкуры, пока надеялся выжить после этой песни, как выживают после ранения - он прилагал все силы к тому, чтобы удержать эльфийку и самому удержаться от рвущегося наружу вопля. Трясясь от ужаса, он мог лишь зажмуриться, а уши зажать мысленно, в действительности слушая и слушая то, чего хотел бы никогда не слышать.              А мелодия взлетала ввысь, звенела и сияла всё ослепительней, рассекая и разрывая мрак Волчьего Острова. Орк цеплялся за последние его клочки, без которых не мыслил ни себя, ни самой жизни, но уже видел себя не в темнице, а между книжных полок светлой эльфийской крепости. Обречённым на гибель. Окружённым строителями и хозяевами Минас-Тирита - верными, стойкими, бесстрашными, свободными, полными надежд, спасёнными неведомым певцом от сил Тьмы... И вдруг осознал: он понимает, что всё это значит.              Верность. Стойкость. Бесстрашие. Свобода. Надежда. Спасение. Радость. Красота. Добро. Правда.              Сами слова Шкура, разумеется, слышал и прежде, а иные даже относил к себе и своим сородичам: к примеру, он не раз надеялся избежать наказания, а орков, исполнявших всякий приказ во что бы то ни стало, считал особенно верными Твердыне. Что в словах этих скрыто много большее - и не подозревал. Другие же слова, слышанные всё больше от пленных, считал пустыми - как неведомо чьё имя, которого никто не помнит. Теперь же орк знал, что всё это есть не только в эльфийских россказнях, но и в жизни. Всё это в самом деле принадлежит эльфам, они не лгут. Даже в самой этой песне есть настоящая красота. И правда. И верность, и стойкость, и надежда, и свобода…              Орк так изумился этому, что забыл свои страхи. Впервые в жизни он ничего не боялся, даже смерти. Так - можно даже умереть, даже исчезнуть в никуда, до конца растворившись в этом свете и этой красоте, пришло ему на ум.              Но он не умирал - да и сияние, не угаснув, перестало мучить и слепить. Песня нолдо не убивала его. Она вообще не была оружием, как песня Гортхаура - она была даром всем, кто только захочет его принять. И даже тем, кто не захочет, но услышит и поймёт. Он принял этот дар, пусть и против своей воли, просто потому…              …Потому что он тоже мог быть стойким - и был, когда решился терпеть муку, причиняемую этой музыкой, пусть только ради исполнения приказа. Потому что услышал и понял правду. Потому что увидел красоту и захотел её - до того, что согласился в ней раствориться. Потому что, согласившись умереть, стал бесстрашен. И стал свободен, избавившись от страхов - кто поработит не побоявшегося мук и смерти? И испытал радость спасения - когда осознал, что не погиб, а освободился! Даже добро, даже свет не чужды ему!              Всё это принадлежит не одним эльфам, но и ему - да, ему, рабу Твердыни, созданию Тьмы, Шкуре… нет, это неподходящие имена, они вовсе не соответствуют его сущности. А какое - соответствует? Он попытался вспомнить то, что прежде считал бесполезным. Когда-то, ещё и Твердыню не достроили, он был мал, и у него была мать, и она звала его не Шкурой, а просто Чёрным. Он тогда любил возиться в жидкой грязи, размазывать её, а грязь в развалинах, где они жили, была как раз чёрной… Нет, не то. Совсем не то.              Не было у него пока настоящего имени. Ему только предстояло найти его, найти самого себя - там, впереди, за вратами, что открывала перед ним музыка. Он больше не помнил, где находится и что сейчас должен делать - верней, не считал нужным помнить: более это не имело смысла. Цвела весна, и над рекой звенели птичьи трели. Впервые он наслаждался ими, а не думал, как легче поймать и зажарить птиц.              А перед ним открывались ещё врата - в такой свет и такое блаженство, которого он не то что до этого дня, до этого мига не мог и вообразить. Неужели ему можно и туда, к этим сияющим жемчугам, которые никто не станет вырывать друг у друга, к этому тихому и могучему морю, к этим безмятежным небесам, к невозможной чистоте золотого и серебряного сияния? Неужели и этот дар он может принять? Отчего нет - он уже столько получил даром! Значит, и сейчас не стоит терять надежды! Он жаждал коснуться хоть кончиком пальца светлого, немыслимого, и во сне не бывающего края, но медлил сделать шаг. Долго медлил. Мгновенья стали так долги, что каждое вмещало в себя более всей прошлой жизни. Да жил ли он прежде или это был лишь кошмарный сон?              Нет, позабыть прошлое, словно ничего и не было, неверно, не по правде, слышимой сейчас так ясно. Его стоило сохранить в памяти и отобрать самое лучшее, самое главное, что не покинет его и в новой жизни. Ведь начинается его жизнь, а не чья-то чужая, и войти в неё должно со своим именем, со своим лицом, найдя свои слова, которые он мог бы сказать миру, свои сокровища, которые мог бы с ним разделить. Пока - даже слова и образы были не свои, а взятые из песни или подслушанные прежде. Врата распахнуты, но нельзя же войти в них таким - не вполне проснувшимся, почти что не рождённым! Не знающим, как и чем жить в этой новой жизни! Даже зачем жить – он не мог бы ответить: если всё, о чём он не мог и помыслить, ляжет в руки, чего ждать или желать ещё? Что дальше, и есть ли смысл в этом "дальше" - или за вратами жизнь не начнётся, а закончится, и он в самом деле растворится в небе и море?              Одно он, впрочем, знал. До шага за последние врата или после него, он желал увидеть лицо нолдо-менестреля. Желал узнать его имя. И ещё спросить: примет ли он присягу в верности от того, кому открыл самый смысл верности? Примет ли в ученики того, кого научил столь многому? Где-то в уголке сердца ли, ума ли всколыхнулось изумление: неужели он и впрямь хочет этого - того, что час назад счёл бы безумием и предательством? И не было ли тут, в самом деле, предательства? Нет, ответил он себе. Он не приносил клятву верности, чего порой добивались от пленных эльфов - служил из страха и в расчёте на долю добычи, малую, но свою. Твердыня не родила и не вскормила его - это сделала мать, о которой он не вспоминал целые века, как не жалел, когда её убили в драке. Эта правда причиняла боль, но отвергнуть её означало бы строить новую жизнь на лжи. Прежде, чем принять так щедро предложенный дар, следовало честно разобраться в себе. Просто на это требовалось время…              …Но времени - не было. Сквозь ясный свет эльфийской песни уже прорастала, поначалу вкрадчиво и незаметно, потом - властно и безжалостно, тема Гортхаура. Он обращался лишь к своему противнику, и орк слушал его песню рассеянно. Как бы хитро ни сплетались слова и мелодия, в сущности, она была скучна и однообразна - не открывала ничего нового ни в мире, ни в себе, не звала ни в высь, ни в глубину. Гортхаур пел о вещах давно известных: войне, крови и смерти, предательстве и разрушении, о волках и воронах, цепях и темницах. А свет всё тускнел, словно догорал факел в безлунной ночи, и та, главная, мелодия стихала, но ещё слышалась - без слов, без голоса, одна лишь тема.              Орк ждал одного - чтобы та песня вновь зазвучала в полную силу. Тему Повелителя Волков он воспринимал как более слабую, напряжённо вслушиваясь в другую. Орк видел темницу и Красноглазого на полу - и стоял перед вратами, из которых лился неведомый прежде свет, всё более далёкий и призрачный. Он придерживал на поясе ключ от пристенной цепи пленницы - и продолжал подбирать ключ к себе самому, подлинному, и к подлинной, счастливой, жизни, в которую верилось всё меньше.              Ветер задул факел, оставив лишь чад. Врата захлопнулись. Незримые ключи упали и затерялись во мраке.              Мелодия оборвалась.