Восьмой камень

Я сосредоточенно следил за встречными машинами, поэтому не сразу заметил все повторяющиеся и повторяющиеся знаки, говорившие, что мы подъезжаем к Честерс Милл. Это был небольшой город, рядом с Моттоном и Фрипортом, где жил отец. Я бывал здесь в детстве только проездом, когда мы с папой, мамой и сестрами ездили в луна-парк в Касл Роке. Город этот был настолько обычным и непримечательным, что у меня ничего не отложилось о нем в памяти, кроме названия. Какого черта мы забыли в этой Богом забытой дыре? Меж тем отец въехал в город и стал выбирать, как мне казалось, самые темные и неприметные улочки, которые привели нас к совершенно неприглядному бару. Если бы не вывеска, я бы и не догадался, что это бар. Думаю, такие есть в каждом городе: грязные дыры, созданные только для того, чтобы была возможность набраться до усрачки. Здесь бармен не перестанет наливать, если решит, что вам уже хватит. Впрочем, он такого никогда не подумает. — Зачем мы сюда приехали? — спросил я. Проигнорировав мой вопрос, отец приказал: — Сиди в машине и жди, я тебя позову, когда понадобишься. Наверное, я должен был взбрыкнуть, потребовать объяснить мне все прямо сейчас, но мне вспомнились его слова: «Запишешь в блокнот, когда все закончится, Чарли». Я весь сегодняшний вечер цеплялся за них. Эти слова грели меня не только потому, что в них было обещание вытащить меня из той дряни, в которую я влез, но и потому, что они просто исходили от отца и этим уже давали надежду. Я ведь запросто мог бы не поверить ему: у меня был наглядный пример в виде троих человек, но как-то все сегодня складывалось так, что мне верилось во все слова папы. В общем, я просто кивнул и остался в машине. Отец скрылся за дверями бара, а я уткнулся взглядом в светящиеся цифры электронных часов на приборной панели, радуясь каждому четному числу и чувствуя болезненный укол в сердце на каждом нечетном. Незаметно для себя я задремал. * Мне приснился запах. Это было первое, что я почувствовал. Тот самый запах, который я ощутил, стоя на поле Аккермана, когда ветер подул со стороны тьмы посреди круга камней. Гниль и разложение. Даже тогда он пронял меня. Но сейчас это было не едва улавливаемое носом дуновение, а тяжелый смрад, заполняющий весь воздух вокруг меня. Он был везде. Я попытался прикрыть нос рукой, но во сне такое действие мало чем могло помочь. Запах мертвечины ввинчивался в мозг и облеплял меня, как мокрая одежда. Вдыхать его было тяжело, он с трудом входил в легкие. Хотя какие легкие у меня могут быть во сне? Перед глазами была чернота, но, вспомнив предыдущий сон, где важные вещи всегда оказывались у меня за спиной, я обернулся и тут же зажмурился, потому что в глаза, привыкшие к темноте, впился тусклый багровый свет. Он шел из круглого отверстия передо мной. Я двинулся туда. Мне показалось, что я нахожусь в пещере. С каждым моим шагом под ногами что-то чавкало и хлюпало, словно я шел по грязи. По мере приближения выход становился все шире. Один раз я чуть не поскользнулся и не упал только потому, что быстро схватился рукой за стену. Схватился и тут же отдернул руку, потому что поверхность под пальцами была измазана теплой вязкой жижей, которая тут же прилипла к ладони. Я в омерзении встряхнул кистью. Самым противным мне показалась именно теплота этой жижи: словно ее только что произвело чье-то живое тело. Наконец я достиг выхода из пещеры. Около этого круглого отверстия света было достаточно, чтобы понять, что иду я не по грязи, а по… Содержимое моего желудка взметнулось вверх по пищеводу, когда я попытался подобрать слова для того, что увидел под ногами. Кровь — наименее противное из них. В надежде, что за пределами пещеры воздух будет хоть чуть-чуть свежее, чем внутри, я выглянул из отверстия… Я ошибся. Запах разложения был везде, вне пещеры он к тому же накатывал волнами. Вот ветер принес откуда-то справа кислый смрад, похожий на тухлую капусту, слева же налетел сладковатый запах увядших цветов. Я не стал поворачиваться, я смотрел вперед. До самого горизонта, насколько хватало моего взгляда шли холмы, сплошь залитые чем-то, имеющим все оттенки красного: от полыхающе-алого до черно-багрового. Поверхность холмов подрагивала. Небо тоже было красным — того темного цвета, какого бывает засохшая кровь на поверхности раны. Я прямо видел эту рану во все небо. Только потом я увидел их. Местных жителей, хотя, возможно, и не местных, но каким-то образом оказавшихся в этом гниющем мире. Одни скользили по холмам, используя щупальца, ноги, присоски, просто перемещаясь каким-то сокращением мышц, другие летели, дергаясь и выбрасывая во все стороны отростки, больше похожие плавники, чем на крылья. Все они были черными и отчетливо выделялись на красном фоне. Этих существ было так много, что вскоре по всему горизонту ко мне потянулись черные щупальца-очереди. Только когда они стали подбираться ближе, я понял, насколько эти твари огромны. Та, что лезла сквозь черное облачко в круге камней, была лилипутом по сравнению с ними. КТГУН! Этот звук прокатился над красной долиной под багровым небом. Черные существа замерли, словно приклеившись к холмам, а потом раздался тяжелый удар и по земле прошла дрожь. Через несколько секунду вновь удар и расходящаяся дрожь. Мне вспомнился фильм «Парк Юрского периода». Подобные удары и дрожь были, когда к героям приближался тираннозавр. Они не видели его, но заранее знали, что он уже идет. Сейчас на меня тоже что-то КТГУН! надвигалось. И оно пугало даже тех тварей, которые пришли раньше. Их всех что-то манило во мне. Что же? Запах? Может быть, в этом смраде мертвечины они могли уловить запах мыла и шампуня? Или, может быть, просто запах того, что я жив? Или вообще то, что я жив? Единственный живой в этом мире если не мертвых, то уж точно не живых. Забавная штука: я понимал, что сплю, но проснуться не мог. Сколько ни говорил себе, что надо убираться отсюда и самый простой способ сделать это — открыть глаза, ничего не получалось. Я застрял здесь, и, похоже, мне оставалось только ждать прихода КТГУН! того огромного существа, топавшего покруче тираннозавра. Мне вспомнилось, как кто-то говорил, что если умереть во сне, то уж точно проснешься. Да, в этом мире способов проделать подобное у меня было полно, но, честно говоря, я боялся попробовать любой из них, потому что не был уверен, что действительно проснусь. Может быть, умерев здесь, я больше никогда не открою глаза? Кто знает? Кто может сказать точно? Я сел у выхода из пещеры и обхватил колени руками. Хотелось закрыть глаза — дать им хоть чуть-чуть отдохнуть от бесконечного красного, а удары раздавались все громче — все ближе. Все чаще… Тут-тук-тук! * — Чарли! — отец стучал в окно, к которому я привалился, задремав. Я открыл глаза, взглянул на него и вздрогнул: фонарь был за спиной папы, так что он казался мне не человеком, а черной тенью. Отец, видимо, понимая мое состояние, замер, чтобы я мог спокойно рассмотреть его. — Чарли, открой двери, а? — попросил он, заметив, что я более-менее пришел в себя. Этот сон, хоть и не был таким кошмаром, как предыдущий, все равно оставил после себя гнетущее чувство. Я попытался вникнуть в слова папы. Двери? Открыть? — Чак, двери! — отец за окном показал пальцем на кнопку блокировки замков — они все были опущены. Я не помнил, что сделал это, но больше было некому. Я быстро закивал и нажал на приборной панели кнопку отмены блокировки. Штырьки со щелчком поднялись вверх. Только тут я заметил, что рядом с отцом, раскачиваясь из стороны в сторону, стоит какой-то мужчина. Папа быстро занял свое место за рулем, а этот человек тут же ввалился на заднее сиденье. Оттуда сразу пахнуло немытым телом и перегаром. — Это Билл, — представил его отец. — Мой друг, — последнее слово он произнес как-то странно — не то насмешливо, не то сердито. — Я обещал подвезти его домой. — Да… — пробормотал мужчина с заднего сиденья. — У тебя мировой папаша… — говорил он медленно, с трудом произнося слова заплетающимся языком. — Взял, купил мне бутылку виски… И такой… «А давай я тебя домой закину». Подтверждая свои слова, он шумно хлебнул прямо из горлышка. — Хочешь? — он качнул бутылкой в мою сторону, так что виски чудом не расплескалось. Я покачал головой. Билла мой ответ, видимо, несказанно устроил, потому что он тут же принялся прикладываться к горлышку, шипя и матерясь после очередного глотка. Я покосился на отца. Мне было интересно, что все это значит, но он только улыбнулся и шепнул: «Так надо, Чарли». * «Друг» Билл выпил половину бутылки и теперь спал на заднем сиденье, наполняя салон своим храпом и перегаром. Время от времени я оборачивался, пытаясь понять, что же такого отец нашел в этом человеке. В какой-то момент его отвратный запах напомнил мне о красных холмах, которые я видел во сне. Это сравнение было настолько ощутимым, что на миг дорога передо мной мигнула багровым, деревья по обочинам стали мертвыми черными тварями, которые тянулись ко мне. Даже машина не могла меня защитить, я чувствовал это. Гнилостный смрад уже пробрался внутрь, облепил меня со всех сторон… Я сжал кулаки, пытаясь остановить расшалившееся воображение. Ногти больно впились в ладони, чуть отрезвив меня. Наваждение постепенно исчезало: запах в машине хоть и был неприятным, но вполне живым и человеческим, ночная дорога больше не отливала краснотой, а деревья мирно шелестели листвой. Я немного опустил окно, в салон ворвалась волна свежего — такого сладкого и теплого — воздуха. — Все нормально? — спросил отец. Он, видимо, услышал, как я с облегчением вздохнул, когда меня отпустил морок. Теперь я мог сосредоточиться на дороге, поэтому сразу заметил, что мы уже выехали из Честерс Милл. Вряд ли Билл жил в другом городе, а в мэнское захолустье приезжал специально для того, чтобы напиться в этом баре… — Куда мы едем? — вместо ответа задал я свой вопрос. Честно говоря, учитывая, что отец не так много мне рассказал обо всем, что происходит (и готов был рассказывать еще меньше, если бы я сам не узнал, например, о Дане), я ожидал, что и сейчас он ответит как-нибудь размыто, но этого не случилось. — На поле Аккермана, — сказал он, и я почувствовал, как моя кожа покрывается мурашками, желудок ухнул куда-то вниз, ноги стали ватными, дыхание сбилось. Да что ж это такое! Взрослый человек, а не умею справляться с паникой. Но я мог говорить себе все, что угодно, только поле все равно вызывало у меня страх. — Это из-за летнего солнцестояния, — пояснил отец, в который раз верно оценив мое самочувствие. — Зимой ты бы мог и не увидеть, как пропадает восьмой камень, а если бы и увидел, то сразу бы вернул его на место и не испытывал бы потом кошмаров. Лето — самое плохое время. Уж не знаю, из-за чего. Может, звезды так сходятся, может, у них там красный прилив начинается. Папа сказал это таким праздным тоном, будто говорил не о кровавой волне, идущей по багровым холмам под рдяным небом, а о ежевечернем приливе в бухте Мэн. Я не мог даже улыбнуться. — Два равноденствия — как точки перехода, — продолжил папа. — После осеннего станет лучше, после весеннего — хуже. Через две недели солнцестояние. Из всех это худшие дни, когда ты мог оказаться на поле. Поэтому у тебя все так быстро. — Значит, продержусь эти дни, а потом полегчает? — уточнил я. Отец покачал головой: — Тебе не придется. Есть другие способы. * Обратная дорога до поля Аккермана была долгой. Конечно, я понимал, что этого не может быть, но ощущения были именно такими. Мне казалось, что мы уже давно должны были переехать мост Бейл-Роуд, а мы все ехали и ехали. Я подумал, что, может быть, мы где-то умудрились свернуть не туда — не просто на другую дорогу, а в другую реальность. Читал в какой-то газете подобную историю. Один старик утверждал, что его друг нашел короткую дорогу от Дэрри до Бангора, которая занимала всего пять минут езды. Газетенка была из бульварных, мне просто нечего было читать в аэропорту, пока я ждал своего рейса. Я тогда посмеялся: вот же фигню пишут! А сейчас подумал, что, может, так оно и есть. Убей-мост появился в свете фар внезапно. Он был похож на тысячи других мостов, но я не смог бы спутать его ни с одним из них. Он отчетливо, во всех деталях возник в моей памяти, когда я узнал о смерти Джонни и Шейлы. Удивительно, я не вспоминал о нем столько лет, а тут прямо-таки увидел его перед мысленным взором. Когда-то нам было так смешно звать мост Бейл-Роуд «Убей-мостом». Кажется, это я придумал ему такое название. Мы подходили к ограждению и, перегнувшись через перила, свешивались вниз. Сердце приятно замирало. Мы с Джонни подшучивали над Шейлой, которая была всего на два года нас младше, но казалась нам малявкой. Для того, чтобы взглянуть вниз, ей необходимо было встать на бетонные блоки, которые являлись креплениями для решеток, и тогда уж перегибаться через перила. Мы дожидались этого, а потом хватали ее под бедра и поднимали, будто бы желая столкнуть. Шейла визжала и даже однажды расплакалась, мы обещали, что больше так не будем, но в следующий раз опять все повторялось. По-моему, ей и самой нравилась эта игра. Мы все знали, что это игра. Я вдруг представил, как спустя много лет — совсем недавно — Джонни, а потом и Шейла, так же, как когда-то, перегибаются через перила, свешиваются и смотрят вниз, а потом… Не знаю… Может быть, они сами отталкиваются ногами, а может быть, глядя вниз, они вдруг понимают, что не хотят, чтобы вот так, в этот миг все закончилось, но поле Аккермана не дает им выбора. Оно стаскивает их с моста прямо на острые камни по берегу узкой реки, впадающей в Андроскоггин. Оно —, а вернее, то, что находится посреди круга камней, — пожирает их жизни. Мы должны были проскочить Убей-мост в несколько секунд — мост Бейл-Роуд был коротким, но в моем ощущении время словно замедлилось. Он все продолжался и продолжался. Фары высвечивали черные резные решетки и бетонные блоки между ними, словно перебирали их — световые пальцы, бегущие по струнам. Мелодия, которую они издавали, была тревожной и пробирала до самого сердца. И на мгновение я увидел их. Джонни и Шейлу. Они стояли у края дороги и смотрели на машину, в которой мы ехали. Они были мертвы уже не первый день. Я не был на их похоронах, да, впрочем, и, если бы был, ничего не изменилось: в бюро ритуальных услуг с ними, наверняка, хорошо поработали, так что они выглядели в своих гробах даже лучше, чем при жизни. Но мои друзья, стоявшие на краю дороги, были такими, какими их нашли полицейские. Шейле повезло больше: удар пришелся на затылок, поэтому она смотрелась почти живой, если не считать выгнутой под странным углом шеи и перекошенных плеч. Она была похожа на чучело нахохлившейся птицы. Джонни же упал лицом, поэтому ни на секунду нельзя было подумать, что он жив: вдавленная правая часть головы, красное — кровь — и белое — кости черепа — было перемешано, чудом сохранившийся глаз торчал откуда-то из щеки, правая рука, которую Джонни, должно быть, выставил перед собой во время падения, висела переломанной длинной плетью. Они стояли у перил как пародия на красавицу и чудовище, по сути оба являясь монстрами. Или жертвами? Потому что монстр тут был только один — поле Аккермана. Я дернулся всем телом и уткнулся в застопорившийся ремень безопасности, на секунду подумав, что попался в какие-то силки, но быстро понял, что происходит. Отец проехал мост. Я обернулся и взглянул на него через заднее окно: никого не было — ни живых, ни мертвых, только черные решетки и тьма за ними. Предупреждающая надпись осуждающе сияла в свете фар, пока отец их не выключил. «Друг» Билл на заднем сиденье все еще спал тяжелым пьяным сном. Папа вышел из машины и кивком указал мне на заднюю дверь с моей стороны: — Надо вытащить его. — Зачем? — спросил я. Ночь, поле Аккермана и человек в отключке, которого мы не собираемся будить — все это наводило на не очень-то хорошие мысли. — За тем, — отрезал отец и взглянул вверх, на холм, туда, где посреди поля, как я знал, нас ждал круг камней. Я непроизвольно посмотрел туда же и понял, что даже в темноте не могу оторвать взгляда от… Семи… Нет, нет, нет! Восьми камней! Это не был обычный взгляд, потому что я понимал, что не могу ничего увидеть в темноте. Впрочем, и днем отсюда, от начала грунтовки, ведущий на вершину холма, поля нельзя было разглядеть. Я видел те камни особым зрением не то памяти, не то воображения или, может быть, в каком-то сне наяву. Они отчетливо стояли передо мной, ночной ветерок гнал волны по траве вокруг них, я слышал шелест и кое-что за ним КТГУН! Я чуть вжал голову в плечи, словно услышал громкий звук. Но я знал, что это слово КТГУН! прозвучало только для меня. Отец говорил о чем-то, он успел достать из багажника большую черную сумку. Я осторожно открыл заднюю дверь. Билл спал, привалившись к ней, поэтому начал вываливаться следом. Я подхватил его под мышки и выволок на дорогу. Не знаю, сколько он выпил в баре, но за время нашей поездки он не проспался и теперь мешком лежал около колес. Хорошо было бы проделать это дважды, но не затаскивать же его опять в машину, чтобы через секунду выволакивать вновь? Мне нестерпимо хотелось что-нибудь считать. Это желание занимало все сознание. Мне казалось, что каждое мгновение, в которое я ничего не пересчитываю, ломает мою защиту и подталкивает к тому, что может пролезть сквозь тьму. — Потащишь его наверх, — сказал отец. Он словно знал, что чем ближе каменный круг, тем больше сил я трачу на то, чтобы ему сопротивляться, поэтому его собственным приказам подчинюсь беспрекословно. — Зачем? — все-таки попытался расспросить я. Он взглянул на меня, как на надоедливого ребенка. — Камней уже могло стать семь, — он пристально смотрел на меня, голос его звучал вкрадчиво, говорил он медленно, чтобы я разобрал и осознал каждое слово. — Семь, Чарли. Семь. Как гипноз. Я был уверен, что не склонен к нему, но сейчас все вопросы и сомнения улетучивались из моей головы сами собой. Единственной моей мыслью стало число «семь». Оно пульсировало перед глазами, как солнечный ожог. Занимало все сознание. Наполняло звуком. Дребезжало на языке. Оно пахло мертвечиной. Папа знал, что так будет. Он помог мне перекинуть Билла через плечо, и мы двинулись на вершину холма. * Удивительно, но в темноте мы легко добрались до поля. У отца был фонарик, но вряд ли он так хорошо помнил дорогу, по которой шел два года назад с Даной, чтобы сейчас, ночью, двигаться настолько уверенно. Даже я нигде не подвернул ноги и не споткнулся, несмотря на порядочный вес Билла на плече. Нас словно что-то вело вперед: выпрямляло дорогу, убирало камни и ветки. Ничто не должно было отвлекать нас от пути наверх. «Семьсемьсемь», — билось в моей голове. Вскоре стал слышен шум Андроскоггина. В темноте он был похож на шелест чешуи бесконечной змеи. Эдакий Йормунганд. Если днем это место мне хотелось сравнивать с древней первозданной природой, самой настоящей, самой земной, то сейчас она получила налет сверхъестественности. Я шел, и мне казалось, что лес вокруг меня вообще никогда не видел людей, но не потому, что они еще не появились здесь (как мне думалось утром), а потому что они здесь никогда и не появятся — этот мир не для нас. Может быть, тут могли бы жить наши легенды: эльфы, феи, оборотни, ругару — существа, не слишком расположенные к людям. Сейчас тот «древний» запах, исходивший от сваленных деревьев и земли, не казался мне приятным. Я знал, что он скрывает. Поле Аккермана неожиданно возникло из-за поворота дороги, словно кто-то резко распахнул дверь и из узкого коридора мы попали в огромный зал. На мгновение я замер, мне поразило, насколько иначе поле выглядит ночью. Отец выключил фонарик. Луна висела в небе тонким серпом, но ее света хватало, чтобы выкрашивать траву в серебристые оттенки. По ней пробегали волны, делая ее похожей на волосы. А посреди поля из нее торчали камни, словно восемь пальцев странной, лезущей из-под земли нечеловеческой руки. — Отвернись, Чак! — скомандовал отец, а заметив, что я не хочу следовать его приказу, сам так резко дернул меня за руку, что я чуть не свалился вместе с Биллом. — Потом будешь на них глазеть! — рявкнул он. — У нас полно работы. «Семьсемьсемь», — как звон колоколов. Мне казалось, что стоит мне качнуть головой, и эти незримые колокольчики тут же начинают звенеть. Я осторожно уложил Билла под деревом на краю поля. Он что-то пробормотал во сне и перевалился на бок. Трава, будто одеяло, льнула к нему. Я бросил взгляд в сторону отца. Тот открыл сумку и теперь что-то доставал оттуда. Его тень падала как раз так, что я не понимал, что именно он вытаскивает. Эта вещь не была большой, но, видимо, достаточно весомой. Походила она на полукруг, состоящий из изогнутой дугой пластины, и перекладины, идущей от одного конца дуги к другому. Папа отложил эту штуку в сторону и начал вытягивать крепившуюся к ней цепь. Я слышал, как звякают звенья. — Что там у тебя? — спросил я. Не поднимая головы, он ответил: — Лучше думай о том, что камней может стать семь, Чарли. Я почувствовал, как моя голова будто сама собой дернулась в сторону. Мне захотелось обернуться, и я бы сделал это, если бы в этот же момент отец не рыкнул на меня: — Не оборачивайся! Я замер. — Просто думай о семи камнях, — продолжил он. — Их может быть семь. Семь. Это число опять начало разрастаться в моей голове. А вдруг камней действительно стало семь? Я мог бы посмотреть на круг и узнать, так ли это. Мог и не мог. Потому что приказ отца был таким же сильным, как желание обернуться. Этот приказ шел из далекого детства. Таким тоном он произносил когда-то другую фразу. Например, «Иди делать уроки, Чарли». Он говорил так, и я больше не мог сидеть и смотреть телевизор, как бы мне ни нравилась идущая там программа или мультфильм. Мне полагалось идти в свою комнату и делать уроки. Я должен был. Отец смотал цепь кольцами, перекинул ее через руку, подхватил странный предмет и пошел куда-то мне за спину. А я все стоял и пытался сладить с раздирающими мой мозг разнонаправленными приказами. «Семьсемьсемь», — стучался круг камней. «Делай, как я сказал, Чак», — требовал у меня отец, словно я был мальчишкой. Я слышал, как звякает цепь. Позади меня раздавались звуки: металлический скрип, скрежет железа по камню и шелест травы. Действия отца заняли немного времени. Когда он вернулся, я уже практически пришел в себя, если так можно было назвать состояние, в котором я находился. — Так… — пробормотал отец, подойдя к Биллу. — Давай, хватай его под руки, а я за ноги. Отнесем его к… — Зачем? — потребовал я, пока еще мог требовать, потому что знал: малейшее упоминание семи камней опять заставит меня водить бесконечные хороводы. — Или ты объясняешь мне прямо сейчас, или я… — Или ты что? — перебил меня папа. — Уедешь отсюда? — он холодно рассмеялся. — А сможешь? Если бы тебе так легко было избавиться от этого поля, ты бы не поперся ко мне. Уехал бы обратно к себе и, как обычно, забыл бы о родителях. Мне неприятно было слушать его, я собирался огрызнуться – да, давно надо было высказать все друг другу, —, но в это время вновь почувствовал зов круга камней. Они словно спрашивали у меня: «Чарли, сколько нас? Ответь! Нас восемь. Убедись». Всю дорогу до поля Аккермана я ничего не считал и ни к чему не прикасался, защита, отделяющая меня, да и просто наш мир от другого, истончилась донельзя. Отец молчал, а потом сказал: — Семь. Их может быть семь. Ты станешь думать об этом все то время, пока мы будем тащить Билла поближе к камням. Он говорил все это, но я слышал совсем другое. «Выйди из комнаты, Чак». Мне восемь лет, я убегаю от несущейся за мной Элис. Я залетаю в спальню родителей и с разгона натыкаюсь прямо на книжную полку, с верха которой на пол падает большая ваза. «Выйди из комнаты, Чак! — слышу я голос папы. — Ты наказан на сегодня». Да, я опять наказан. Я снова пытаюсь справиться с завывающей в голове «семеркой». Я держал Билла под руки, и мне приходилось пятиться задом. Отец направлял меня. — Стой, — велел он. Мы положили спящего мужчину на траву. Папа подошел к нему и настойчиво похлопал по щекам. Билл застонал, что-то пробормотал, но глаза так и не открыл. Отец сходил к своей черной сумке и принес оттуда бутылку с водой, а потом щедро полил Билла. Какое-то время ничего не происходило. Я даже задумался над тем, не подсыпал ли отец чего-нибудь в купленную бутылку виски, которую Билл распивал в начале нашего пути. Но потом он начал плеваться и материться. — Ты, урод… — заплетающимся языком пробормотал он. — А ну… брось меня поливать! Пока я тебе не врезал… Вода в небольшой бутылке закончилась. Отец отошел ко мне, а Билл, фыркая, начал подниматься. Мы стояли и смотрели на него. Наконец он, пошатываясь, встал и уставился на нас. На его лице появилось узнавание. — А, Генри или как тебя там… — пробурчал он и огляделся по сторонам. — Ты ж меня вроде домой обещал отвезти. — Извини, не вышло, — ответил отец. — Слышь, ты не дури, — Билл озирался, пытаясь понять, где находится. Я мог ему только посочувствовать. — Скажи, в какую сторону идти, я сам дойду. — Туда, — папа указал Биллу за спину, где находился круг камней. Впервые за все время я тоже взглянул на них. Их было восемь. Обычные серые камни: несколько высоких, несколько низких, и один, едва виднеющийся над травой. Под лунным светом они не вызывали на капли страхи или омерзения. Просто камни. Всего лишь камни. Билл обернулся, едва не упав. Даже ночью легко было понять, что спуска вниз с той стороны не имелось, он был с нашей. — Шутка, да? — буркнул он и, качаясь, двинулся нам навстречу. Я не знал, что собирается делать отец, но понимал, что Билл явно не в духе. У любого испортилось бы настроение, если бы пришлось проснуться посреди какого-то поля, а не в своей постели. Я бы пропустил Билла, но отец смотрел на приближающегося мужчину и не двигался. Только стал улыбаться. Улыбка эта вышла грустной. Словно он расстроился, что Билл настолько предсказуем. — Нет, — ответил он и поднял руку. В изумлении я уставился на небольшой черный предмет, зажатый в ней. Он тускло поблескивал. Пистолет. Это что еще за фигня? — Ты свихнулся? — с трудом выдавил я. Наверное, мне следовало что-то сделать, но я смотрел на оружие в руке отца и, кажется, никак не мог поверить, что это действительно происходит. Билл остановился. За его спиной я видел камни, из-за которых все и началось всего-то часов шесть-семь назад. Мне это время казалось вечностью. Письмо секретарше, которое я написал сегодня утром, просьба Хейдена заменить меня в качестве ведущего, поездка до Мэна — все это, казалось, принадлежало другой жизни. Другому мне. Держа Билла на прицеле, папа, наконец, обратил внимание и на меня. — А вот теперь давай, Чак, рассмотри эти камни хорошенько, — сказал он. — Их же восемь? Посчитай-ка. В этом было что-то странное. Когда он говорил, что камней может быть семь, я мог бороться с собой, но когда он предположил, что их восемь — правильное количество! — я начал сомневаться. Желание считать стало нестерпимым. Все равно что мне разрешили почесать заживающую рану и теперь я не хотел останавливаться, хоть и знал, что, если долго ковырять болячку, она оторвется и из-под нее может вновь пойти кровь. В моем случае это сравнение значило, что камней станет семь, а следом — появится и разрастающееся черное облачко. Остановившийся было Билл решил, что отец не сможет выстрелить. Пистолет — это так, глупая угроза. — Отвалили с дороги. Оба, — потребовал он, исподлобья глядя на нас. Он сделал шаг, второй… Тут отец выстрелил. В ночном безмолвии этот звук раскатился громом. Здесь ничего не могло звучать настолько же оглушительно. Билл вновь остановился и сердито уставился на отца. — Сейчас ты развернешься и пойдешь в ту сторону, — папа говорил спокойно и равнодушно. Словно не приказывал человеку под дулом пистолета, а просто объяснял дорогу заблудившемуся прохожему. — У тебя же пистолет, — буркнул Билл. — Чтобы я повернулся к тебе спиной? — он усмехнулся. — Хочешь убить, стреляй в лицо. — Я не стану тебя убивать, — пожал плечами папа. — Ты просто должен пойти в ту сторону. Вот и все. Билл бросил быстрый взгляд через плечо и, конечно, ничего не увидел, кроме травы и камней. Не увидел ничего опасного или вообще особенного. Зато видел я. Камни, все то время, что мы были здесь (а мне казалось, что это длилось уже очень долго, но у меня сегодня вообще со временем были странные отношения), стоявшие обычными истуканами, наконец начали проявлять свою особую сущность. Сначала мне показалось, что на самый высокий из них набежала тень от облака, закрывшего луну, но я взглянул вверх и понял, что это не так: тонкий серп четким серебристым росчерком висел в чистом ночном небе. Но тень с камня никуда не делась. Она скользила и извивалась. «Как змея», — вспомнился мне сегодняшний сон. Словно услышав мои мысли, тень вытянулась и поползла. Только теперь это происходило в реальности, не во сне. Я перевел взгляд на другие камни — они все покрылись этими тонкими извивающимися полосами. Число «змей» еще не достигло того количества, которое я видел раньше, когда вся поверхность заполнилась копошащимися телами и языками. Камней все еще было восемь, и казались они пока просто камнями, но я уже чувствовал, как что-то приближается: так слышен рев мотора до того, как из-за поворота появится машина, которая собирается тебя сбить. Билл постоял некоторое время, потом выругался, смачно плюнул в траву и пошел в сторону круга. Поначалу он ежесекундно оглядывался, ожидая выстрела в спину, но, заметив, что отец опустил пистолет, пошел увереннее. А я не знал, хочу ли остановить его или нет. Ощущение, что за последние часы я не просто приехал в город, где жил когда-то, а сам впал в детство, только усиливалось. Я уже не мог решать сам, я полагался на папу.