О закатах и рассветах

Викарий никогда не понимал людей, жаждущих власти. Иметь власть в какой-то мере означает держать ход большого количества вещей под своим контролем, и много кто, возможно, купился бы на такое – но Викарий в свои девятнадцать успел понять одну немаловажную вещь, столь часто упускаемую из виду всеми тщеславными персонажами жизни: если под твоим контролем случается нечто отвратительное, то и последствия его упадут на твои многострадальные плечи. Чем больше власть – тем тяжелее будет твоим плечам. В обиходе такой эффект зовётся ответственностью. Личной. И на поверку она всегда оказывается личной. Так власть многократно утяжеляет бремя свободы воли. Всегда, конечно, можно успеть заявить, что, мол, ситуация вышла из-под твоего контроля, и вроде бы остаться не у дел – но навряд ли это сработало бы, например, сейчас, в ситуации Викария, когда ответственность буквально дышала ему в спину, отбрасывая все казуистические изыскания в холодную тишину ночных Имперских улиц. Ответственность встревоженно вздохнула, приобняв имперца тонкими руками – Викарий почувствовал, как пальцы в белых перчатках обхватывают его пояс. Цокот копыт эхом отзывался за всадниками. – Викарий, – протянула Юстина, – ты уверен, что всё в порядке? Как и полагается женщинам, нордка была излишне проницательна. – Разве я похож на человека, который в чём-то не уверен? – собираясь с мыслями, отозвался Викарий – в какой-то момент ему даже показалось, что посыл вопроса соответствовал истине, пока перед имперцем не предстала вся невыгодность уверенности в положительном ответе. – Я не знаю, Викарий. Я вижу только твою спину. "Хотел бы и я довольствоваться таким видом". Никогда ещё вид вечереющего города не вгонял, пожалуй, имперца в такое смятение, как сейчас. После прошедшего на закате дождя тени леденящими пятнами ползли по стенам, плясали в языках зажжённых факелов, и Викарий, сморгнув, угрюмо опустил взгляд на мощёную дорогу. Казалось, стены улиц смыкались над ним, будто створки гроба, захватывая прозрачную синеву ночного неба. Лошадь спокойно несла всадников по пустынным улицам Имперского Города – ночь опускалась на мир, и с каждым клочком густеющего сумрака, дышавшего дождём, имперец чувствовал, как впадает во всё более и более смутную тревогу – и за себя, нарушевшего наказания отца, и за Юстину, угроза жизни которой давила на душу Викария удушающим камнем – и, казалось, за сам воздух, влажно звенящий в переплетении городских теней. Рвано метались они в порывах ветра – и что-то, с содроганием думал имперец, было с ними неладно; что-то надвигалось на мир – что-то, злобно ворошившее кроны чёрных деревьев, шуршавшее листьями по мощёным дорогам и прижимавшее невидимую траву к земле порывами ветра. Отгоняя наваждение, имперец раздосадованно зажмурился, до боли сжав веки – пока в черноте не поплыли красные круги, а Юстина не вцепилась ему в плечо, перекрикивая ветер; лошадь встрепенулась, наровя встать на дыбы. Викарий судорожно натянул поводья, успокаивая животное – краем глаза он увидел, как мелькнули в темноте вспышки факелов и две бледные луны, воцарившиеся на небесах; недовольно фыркая, лошадь нервно заходила ходуном – тогда он, Викарий, и увидел данмера. Нордка нервно вздохнула, что-то быстро зашептав имперцу – не разобрав ни слова, Викарий ошеломлённо отмахнулся. Явившийся из темноты незнакомец смотрел прямо на всадников. И что, во имя всего святого, дёрнуло их ехать окраинами? – Неужели игра продолжится? – воскликнул данмер, распростерев руки. Очерченное пламенем факелов, лицо его потонуло во тьме собственных глазниц – и Викарий содрогнулся, чувствуя, как шевелятся на затылке волосы при взгляде на этот череп, зияющий в темноте. Что это? Засада? Не раз имперца учили, как следует управляться с подобной ситуацией – ощутив слабый прилив сил, парень решительно отгородил Юстину рукой, другой вцепившись в рукоять меча. – Ты один? – сорвавшись на фальцет, выпалил он. – Но разве остался смысл – ты же сама знала, что завершил твой прошлый исход! – Кхм. Я знаю, сколько вас, и я знаю, где засели твои дружки! – Закат – и ваша вечная ночь! – Я вижу их, слышишь? Вижу! – Или же рассвет – но что же ты тогда делаешь здесь, о ты, порождённая... – Я всё предвидел! Твоим приспешникам не скрыться под пологом мра... – Викарий, прекрати, – шёпотом взмолилась нордка, нервно теребя рукава платья. – Ты увлёкся. Ему явно нужна помощь – дай ему денег и поедем! Он же просто... Безумец! – А если засада? Мы не знаем, с кем вместе он пришёл сюда. Подул ветер, пламя задрожало – и Викарий почувствовал, как прожёг его насквозь полный презрения взгляд данмера. Осмысленный взгляд сумасшедшего, нашедший для тебя место в мире своего безумия. Чувство было отвратительным, но ещё более странным – это как избивать подушку, а потом получить от неё под дых. – Какой смысл, – прошипел данмер, наклонив голову, – знать об этом, когда не знаешь, разделяешь седло. Нордка судорожно вздохнула, издав тихий стон ужаса, и Викарий, слабо улыбнувшись, успокаивающе взял её за руку. – Это Юстина, дочь графа Ланнея из Брумы. Юстина, это данмер. Вам приятно? Пожалуй, мы разворачиваемся. Данмер издал невидимый смешок, и что-то вынудило Викария убрать руку с поводьев. Возможно, интерес. Возможно, то самое болезненное чувство, что при виде отвратительного заставляет тебя вновь и вновь разглядывать его, деталь за деталью вымусоливая себе пищу для будущих ночных кошмаров. – Но ты, что прячет лицо за белыми кудрями – ты помнишь меня. Ты помнишь всё. Помнишь жжёный паслён, что пеплом овевал печальные просторы Морровинда – и прямые, будто ленты, полосы света в зелёных саммерсетских лесах; звёздное небо, что звало детей – пламя и две души, павшие, чтобы подняться – и встретить тебя на своих тяжёлых путях восхождения из царства бесконечной энтропии. Имперец не хотел слушать – но слушал методичнее, чем искал когда-то лазейки в современной системе престолонаследования. Слушал – и содрогался, раз за разом осознавая, что то невидимое, что затаилось в глазницах свинцового лица, нашло свою цель за спиной имперца. – О чём ты? – голос нордки, конвульсивно громкий – и сорвавшийся в тихий хрип, прозвучал одиноко, будто прощальный солнечный луч. – Викарий, мне... – Представь, что это твой учитель по саммерсетской философии. Легче? – Викарий! – Да он всего лишь городской сумасшедший! – нарочито громко сказал Викарий, выдавливая из себя легкомысленную улыбку. – Он всего какой-то чокнутый, он безумный бездомный, один из сотни подобных ему! – Прояви уважение! Он – учёный муж! – Я... – Будь я одним из сотни – я бы тут не стоял, – жёстко возразил данмер, шагнув в сторону – тени дёрнулись за его спиной, сгущая ночной сумрак. – Скажи мне, где они, скажи мне? Ранвен обещал мне, что вернётся – а потом я нашёл его тело, испещрённое колотыми ранами; стражники сказали мне, что его загрызли собаки. Ингир шагнул во мрак – и исчез, а на следующее утро его хоронили в пустом свистящем гробу; я сам видел, как сыпался из него оловянный песок, вторя монотонным молитвам одетого в алое жреца. Задохнувшись собственной кровью, распласталось по свинцовой скатерти тело Адарана; врачи сказали, он ел слишком много солёного перед кончиной, и почки подвели его. Они старались, но под конец перестали утруждаться. Эксперимент канул в глубокое прошлое – пролёг кроваво-звёздным шлейфом минувшего великого – теперь мы уже не нужны. Мы раскрыты. Я раскрыт. Я – последний. Сглотнув, Юстина судорожно вцепилась в руку имперца; обуянный странным ощущением, Викарий перехватил её запястье и тяжело выдохнул, надеясь отойти от предательского оцепенения. Что-то было не так. Что-то было нехорошо, неправильно во всём этом: в полусорванном голосе данмера, в его взгляде, устремлённом на Юстину, в самой Юстине и... в тенях. Надо было уезжать. Лошадь нервно переступала с копыта на копыто – интересно, с удивлением пронеслось в голове у имперца, где эта лошадь, принадлежавшая графской дочке, научилась такой железной выдержке? – Кинь ему денег, – дрожащим голосом выдавила нордка, – и уходим. Пожалуйста. – Мы же не можем помочь всем, – нервно возразил Викарий. Факел бросал на стену пятна света – и эти пятна проваливались в щели между камнями, вздрагивая чёрной сеткой. Имперцу захотелось крепко зажмуриться и совершить величайший изо всех побегов – побег в явь из цепкого ночного кошмара. – Нам... Нам стоит ехать, да. Я должен вывести тебя из города до того, как тебя станут искать. Ты в опасности. "Теперь особенно". С отрешённым безумством глянул данмер по сторонам – и опустился на колени; без мольбы, без страха, с отчаянной индифферентностью уже казнённого по своему смыслу, но всё же живого по жестокой насмешке времени. Девушка сочувственно выдохнула, блеснув глазами в темноте – и Викарий сдался. – Ладно, – буркнул он. – Дрожащими пальцами полез он в кошель на поясе – руки двигались судорожно, липко, и имперцу подумалось, что кошель, наверное, придётся отмывать от пота – такова была его последняя мысль перед тем, как он понял, что тени – тени плясали на границе его зрения, и тени росли, и тени были не тенями больше. Вскрикнув, имперец выронил всё из рук – и конвульсивно дёрнул поводья; лошадь издала раскатистое ржание, вскинув верхние копыта над дорогой. – Я – последний, – хрипло сказал данмер, уткнувшись в голову белёсым обрубком левой руки. Тени дрожали – плечами, ветками, ногами и силуэтами, разроставшимися в кругу безобразно тёплого света. Люди – нет, тени людей! – или не людей? – окружали его, слишком забитого, чтобы проявлять отчаяние. – И, как полагается последнему из последних, скоро стану ничем. Ты победила. Пальцы Юстины до боли вцепились в предплечья имперца. Викарий медленно поднял голову. В пляске света окружали данмера людские силуэты; их руки вырывались из тьмы, тянулись вперёд гротескными тенями; конь сдал назад, исступлённо отбивая гулкий камень копытами. Захлёбываясь шёпотом – был ли шёпот его, или губы его вторили воцарившейся инфернальной мантре? – данмер схватился за рукоять кинжала. Оцепенев, имперец бездумно отгородил девушку рукой – но поздно; оттолкнув руку, она взметнулась с седла – и бросилась вперёд в ореоле водяных брызг – к сжимающемуся кругу теней, к тускло сиявшему силуэту данмера, занёсшему блеснувшее лезвие над своей грудью. И казалось имперцу, что само время сжалось в этот удушающий круг между самоубийцей и Юстиной; полная ужаса, она едва перехватила руку мера и, вздрогнув, испещрённая черными брызгами, в тщете женской слабости перехватила его, опавшего к земле. Тогда-то и взметнулись тени – восстала стена пепла – мрак разлетелся женским вскриком и мерцающими осколками сгорающей плоти. Силуэты, пылая, как просмоленный факел у огня, стремительно таяли в темноте. Когда, преодолев оцепенение минувшего ужаса, с лошади сорвался имперец, не было больше ни нападавших, ни встречного безумца, вещавшего слова поражённого безумием рассудка; был доживающий труп, сжимавший блестящий кинжал в скользкой руке; была Юстина – в белом окровавленном платье припавшая к телу и тихо рыдающая; был до исступления правильный круг взвиваемого ночным ветром пепла – и сгущающаяся тьма по сторонам. Конвульсивно дыша, нордка наклонилась к лицу данмера, и белёсые локоны, опав в кровь, почернели в темноте, будто поражённые чумой конечности. – Во имя всех богов, Юсти... – Тс-с! Юстина требовательно подняла дрожащую окровавленную руку. Викарий, поняв, оборвал возглас, нагнувшись к девушке и обратившись вслух: губы данмера беззвучно шевелились. Имперец чувствовал: он говорит; и слова его слышны онемевшей Юстине, распростёртой над умирающим телом. То единственное, пойманное Викарием на пределе слуха, донёс до него ветер, что, с шумом пригасив пламя коптящего факела, бросил на лежащих длинную пустую тень. Данмер шептал с безразличной уверенностью. – Она простит меня. – Он хрипел, судорожно сжимая кинжал под взглядом скорбящей Юстины. – Алесса всегда умела прощать. Даже тех, кто...

***

По правде сказать, Викарий знать не знал, за что ополчились на Юстину невесть откуда взявшиеся враги её семьи. Он знать не знал, что на самом деле послужило причиной её срочного побега с императорского двора; и уж точно он не имел ни малейшего понятия о том, как всё это связано с накалившейся политической обстановкой мира. Но он знал её отца и отдавал отчёт в том, что тому бы точно не пришёлся по вкусу вид окровавленной дочери, ревущей на руках императорского наследника и беспрестанно причитающей что-то в духе "она простит его, понимаешь, он воткнул себе лезвие прямо в себя"... Именно поэтому этим отвратительным вечером один хозяин одной никому не известной таверны заимел столько денег, что уже вполне мог обзавестись какой-нибудь известной таверной, не прилагая ни капли усилий. – Вот ты, Юстина, никогда не задумывалась о том, как много иногда платят людям всего лишь за то, чтобы те лишний раз не утруждали мышцы своей гортани? – Пожав плечами, Юстина приподнялась в медном тазе и продолжила отмывать волосы. Викарий покраснел и отвернулся к окну. – "Плата за молчание", ха! Ведь согласись, молчать в общем-то куда легче, чем убить человека, или, например, не молчать. Между прочим, за эти деньги я мог бы уже нанять с десяток второсортных ассасинов хоть на собственного отца. Вот было бы весело, когда после поимки все они назвали бы моё имя. Ну, отцу бы весело не было. Он не любит, когда его отвлекают от дел. А я бы вошёл к нему и такой: "Ха, я тебя разыграл"! – Кто были эти люди? – отстранённо воскликнула нордка. Имперец потупился, почувствовав на себе утомлённый взгляд. – Они ведь развеялись в прах, ты видел? Может, он был некромантом? – Ага. Видимо, так. Юсти... – Очередная попытка убежать от чувства вины закончилась обжигающим раскаянием – отвратительно томящим, как медный блеск пламени свечей. Викарий повернулся к нордке. – Прости меня, Юсти. Я не сделал абсолютно ничего. Я должен был увезти тебя сразу же. "Или повязать этого парня, чтобы сдать закону. Как сделал бы мой отец. Да, так было бы лучше всего – но я не он". Юстина с болезненным безразличием поднялась над водой и начала вытираться полотенцем. – Не беспокойся, Викарий. Это... Это ведь был форс-мажор. Вовсе ничего страшного. То есть, конечно, страшно – но стража сама разберётся. – Иногда мне кажется, что, родись я нищим крестьянином – принёс бы миру в разы больше пользы, чем теперь, сидя под сенью императорской мантии отца. – Решился бы крестьянин, пренебрегая жизнью и наказами, выводить любимую девушку из Имперского Города в такое время? – Круги воды слепили Викария в полутьме, будто расплавленное золото. Медно светились мокрые пряди, прилипшие к лицу нордки – Юстина, уже отошедшая от шока, выглядела до странности спокойной и серьёзной. – Не решился. А если бы и решился – не сумел бы. – Конечно, а почему нет? – развёл руками имперец. – А я так и не вывел тебя. – Куда бы ты поскакал с зарёванной графской наследницей в полубессознательном состоянии? – Слова обрывались и утекали вниз, отдавая тяжестью, как капли, падающие в золотую воду. – А ещё я измазалась в крови, как тот каджит, разодравший соперника на Арене. Когда-то она с ужасом припоминала тот случайно увиденный ею случай – теперь же она, будто опьянев от произошедшего, выдала эти слова с улыбкой сонного человека. При взгляде на её темнеющий силуэт, на тонкую кисть, которой она с загадочной тщательностью провела по губам, Викарию подумалось, как, возможно, сильно изменится она после произошедшего; некромант-безумец, в агонии взывающий к чьему-то прощению на твоих руках – ситуация не для слабонервных. Имперец надеялся, что у девушки останутся силы улыбнуться ещё хоть раз в жизни. Он с состраданием взглянул на нордку – и содрогнулся той смехотворной частью человеческого существа, что опасается всевозможных диссонансов. Девушка улыбалась – и тени, пролёгшие на её теле в контраст золотым бликам, стирали тот образ болезненной жертвенности, что, порождённый близостью смерти, печалью ложится на молодые души – свято верящие в бесконечность жизни. – Всё хорошо, Викарий, не бойся. – Вода всплеснулась, когда Юстина неторопливо поднялась; волосы липли к ней прожилками медных вен, нистекая блестящими каплями. – Завтра мы уже покинем город. Мы оба сделаем то, что должны – верно ведь? – Завтра поднимемся на рассвете, – буркнул Викарий. – Тебе пора спать. – Нас разбудит рассвет? – Нас разбужу я. Он подхватил Юстину на руки, взяв под коленями; она отрешённо прижалась к его груди, и когда имперец, пронеся девушку по снятой комнате, усадил ту на кровать, мокрая одежда липла к нему, а по полу за ними тянулись следы луж. Свечи ему гасить не хотелось. Он знал, что не заснёт, а Юсти всегда, по её словам, любила спать со светом – однако какая-то неумолимая привычка тушила фитильки рукой имперца. К его удивлению, нордка не возражала. Какой отвратительный вечер, пронеслось в голове у Викария, когда тот, отпихнув ногой шерстяное одеяло, уселся у стены на своей кровати. Нет ничего хуже, чем ожидать рассвета в густой темноте неизвестной комнаты, медленно, но верно распадающейся на сумбурные тени. Нет, действительно, лучше бы всё было не так. Страсти, угрозы, истории – всё это хорошо на страницах запылённых книг, но только не в жизни. Здесь не только тяжело бороться за правое дело – здесь тяжело даже с самими правыми делами; ты – как человек, ведущий корабль, знакомый со всеми способами его управления – вот только компасом и картой тебя обделили. Викарий уже и вспомнить не мог, как ему вообще пришла в голову мысль, что ничто не может быть лучше, чем тайно и в одиночку выводить возлюбленную из Имперского Города, чтобы потом, в Бруме, предстать спасителем и потребовать её руки. Он что, проснулся однажды утром с этой мыслью и воскликнул: "О! Гениальная идея! Я как раз ничего не умею – рождался ли провожатый лучше меня вообще?" Он не мог просчитать последствий. Не мог предсказать будущего. Ему казалось, что он делает всё верно. Но он ошибся. И ведь таким делом занимаются все, кто рождается в этом треклятом мире. Все разные. Все ошибаются. А ведь на каждом – величайшая ответственность за свои поступки. Быть может, всё мы ошибаемся в чём-то куда более глобальном? Может – ошибка в нас? Или все мы, рождаясь и умирая, день за днём пригреваем и растим эту ошибку у себя за пазухой? Какой отвратительный вечер. Путаясь в собственных мыслях, Викарий с отвращением чувствовал, как плывёт в ночи привычный ему мир, обращаясь в пучины неизвестных измерений. В нос ударил запах пепла – и крови; и прощение, и скользкие от крови ладони, сжимающие утекающий сквозь пальцы кинжал, и тихий плач, и сеть безобразных теней – всё это потянулось к нему из темноты, будто чьи-то цепкие конечности. В какой-то момент ему даже показалось, что в комнате исчез пол. – Викарий! Имперец вздрогнул. Из-за грани наступившей ночи ему виделось, что мир разделился надвое – и Юстина, заснувшая, не может говорить; действительно, вдруг подумалось ему, как те, кто спят, разговаривают? Юстина – его Юстина – спит; но кто же позвал его? – Викарий, – протянул из инфернального мрака невидимый женский голос. – Я не могу заснуть. – Я тоже, – отозвался имперец. Удивительно, но от звука собственного голоса ему полегчало. – Но ты спи, спи. Завтра вставать. Позабудь про всё, постарайся. – Мне страшно, Викарий. – Я понимаю. "Кто знает, может, я не трусливый, а просто эмпатичный". – Расскажи мне что-нибудь, – с мольбой в голосе протянула девушка. – Расскажи мне ту историю, Викарий, что столько раз рассказывал тебе отец. Ты помнишь её? Конечно, он помнил. Имперец улыбнулся. Да, вот что разгонит призраков. Рассказ. Отвлечься. Может, даже заснуть. Что ж, он расскажет; он разгонит призраков, сожжёт; и те обратятся в пепел, что витает над камином в пляске светотени в залах северных таверн.