Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Альба Франк присоединилась к Амору за завтраком. Он смирно стоял в очереди к кухонному блоку, радуясь, что никто не признает в нем, одетом в больничные майку и брюки, священника; она стала рядом. Улыбнулась ему, спросила: «Не возражаете, если я составлю вам компанию?». Амор пожал плечами и покачал головой. – Избавите меня от необходимости говорить, что я рад вас видеть и прочее? – добродушно спросил он. Альба хмыкнула. – Верх куртуазности эта ваша фраза, от... – она вовремя замолчала, перехватив молящий взгляд Амора и злорадно ухмыльнулась, когда он расплылся в благодарной улыбке. – А на самом деле вы не рады и прочее? Амор поморщился, отмахнулся и честно признался: – Говорить лень. Альба скептически подняла брови. Он подмигнул ей и уставился перед собой. Кофе они пили у нее в кабинете – Альба настояла. Амор не отказывался: себе дороже, предложение было высказано категорическим тоном, каким, наверное, майоры отдают приказы. Можно было воспротивиться, и Амор мог даже преуспеть – но это стоило сил, которые он не хотел растрачивать по пустякам. А помимо этого: замечательное утро, отличное настроение, зачем усложнять жизнь, в первую очередь, себе? И из совсем корыстного: Альба пообещала очень хороший кофе. И он послушно последовал за ней – вспомнил часы у нее на запястье, не бросающиеся в глаза, но снисходительно свидетельствующие и о своей ценности, и об умении владелицы их носить; и что-то было в ней такое, что показывало: Альба привычна была к тому, что ей подчинялись, и о власти, в частности, ее денежном эквиваленте, имела вполне четкое представление и страха перед ней не испытывала. В любом случае, спорить с ней, противостоять Амор не собирался. Он знал за собой такую черту: охотно подчиняться людям, чья способность к управлению была им признана. Ему было проще быть ведомым, и Амор очень удивлялся, когда кто-нибудь языкастый заявлял, что это куда проще, чем вести. Возможно, это зависело от человека. Может, от ситуации. В любом случае, он шел, куда вела Альба, и радовался тому, что другие отвечают и за цель, и за путь к ней. Кофе действительно был хорош; Амор смело предполагал, что он значительно лучше, чем тот, доставшийся бы ему в кухонном блоке. И он наслаждался пряным запахом, насыщенным вкусом, даже тем, как горяча была чашка в его руках. Альба со снисходительным удовлетворением смотрела на него, но ее взгляд не был навязчивым; она не вмешивалась в его кофейную церемонию, и он был благодарен ей вдвойне. Когда Амор поставил чашку и удовлетворенно вздохнул, Альба отложила планшет. – Местный кофе. Совершенно новый сорт. Стоит шельмовских денег, – с гордым видом заявила она, подняв бровь и бросив на его чашку выразительный взгляд. – В принципе, своих денег он не особо стоит, если хотите знать мое мнение, но до тех пор, пока мы не говорим о цене, им вполне позволительно наслаждаться. Амор поднял в вежливой улыбке уголок рта, удержался – не посмотрел на запястье; а захотелось – проверить, те же на ней часы или другие, но того же класса. Пожав плечами, он с виноватой миной признался: – Боюсь, я просто наслаждался и совершенно не пытался оценить его. Альба усмехнулась. – Я заметила. Хотите еще? Амор покачал головой. – Этого будет слишком много. Давление, тахикардия, все дела, – отмахнулся он. Альба издала скептический смешок. Амор проигнорировал его, только устроился поудобней в кресле, скрестил ноги, зажал между колен руки и широко улыбнулся. – Ну и ладно, – произнесла она. – Собственно, я утащила вас в свое логово не для того, чтобы травить кофе. У меня есть куда более значительные вещи на повестке дня. – Вещи, более значительные, чем мое здоровье? Вот она, ваша табель о рангах, – с упреком произнес он. Альба развеселилась. – Подумать только, благочестивый отец Амор Даг жаждет признания и поклонения, – покачала она головой. – Я маленький человек, Альба, и на все смотрю со своей кочки, – невозмутимо отозвался он. – В данном случае, опасливо выглядываю из ямки, оставленной копытом осла, и удивляюсь, до чего велик мир. Альба удивленно подняла бровь. Этот жест получался у нее очень красиво: многозначительно, выразительно, осуждающе и одобряюще одновременно. – Помилуйте, святой отец, ложное смирение из ваших уст? – сардонично спросила она, и в воздухе заколыхалось это скользкое слово – «ложно», оно одно. Амор развел руками – и промолчал, только улыбнулся еще шире, прищурился лукавей. Альба снова хмыкнула. – Н-ну хорошо. Возвращаемся к нашим баранам, – пробормотала она. – Я поговорила со своими знакомыми. Они смогли принять мою точку зрения, что интервью с нигерийским епископом тоже может оказаться интересным. С учетом политической конъюнктуры, сложной ситуации на континенте, тяжелого экономического положения, и так далее. Кстати. А почему вы подчиняетесь ему? – Не поверите, не знаю совершенно. Знаю только, что даже когда конференция африканских церквей получила определенную автономию, в ней принимали участие три епископа из Нигерии, и ни одного из Нигера. Альба опустила глаза, переплела пальцы, расплела, снова подняла взгляд на Амора. – Я не могу не восхищаться вашим мужеством – вы все-таки отправились в эту глушь, даже для Нигера. Он поморщился и отвернулся. – Бросьте, – буркнул он. – Давайте к делу, что ли. Вы убедили кого-то из ваших знакомых, что интервью с епископом Обеном окажется годным материалом, они не осмелились возразить вам, вы убедили пресс-службу епископа, что интервью с ним будет очень привлекательным, и даже в ней не нашлось смельчаков, обладающих достаточной силой духа, чтобы возразить вам. Так? – Почти, – усмехнулась Альба. – Это было проще, чем я считала. Признаться, я даже была разочарована. – Здорово, великолепно, прекрасно. И что я делаю в вашем кабинете? Она засмеялась. – Хороший вопрос. Вы не хотите знать, получите ли вы разрешение на проведение служений? Амор опустил голову, пожал плечами. Он пытался определить, что именно испытывает. Любопытство – нет, слишком простое и скучное определение. Амор не ощущал достаточной для него бодрости, а вот страх – еще как. – Я думаю, что узнаю об этом в любом случае. В конце концов, мне их проводить, – пробормотал он. – Или вы уже знаете ответ? – Я не вижу радости, – нахмурилась Альба. – Я почему-то считала, что это высшее удовлетворение и привилегия для священника – эта возможность служить. – Альба, – мягко улыбнулся Амор. – Как возможность служить сама по себе может удовлетворить? Почему она – привилегия только священника? И вы действительно считаете, что возможность служить – это привилегия? – Я не думаю, что сильна в теологических тонкостях, – осторожно заметила она. – При чем здесь это? Сама по себе возможность служить мессу – не хороша и не плоха. Я ей пользуюсь, результат приносит с собой и какие-то чисто эмоциональные переживания. Это – как в вашем случае. Возможность говорить с епископом Обеном на равных вас едва ли развлекает, но ее осуществление – вот где развлечение, правда? Альба злорадно улыбнулась. Амор понимающе опустил глаза. – Он замечательный администратор, правда, – с отчетливыми виноватыми нотками в голосе признал Амор. – И плут отменный. Очень ловко превратил половину Нигера в один приход своего епископата. С моей стороны это отвратительно непорядочно, это ужасно, безобразно нечистоплотно, но я рад, что он оказался вам по зубам. – Ах, святой отец, помилуйте, – игриво взмахнула рукой Альба. – Мне даже не доставили удовольствия поскандалить. Все были так решительно настроены на сотрудничество, что даже скучно. – Прошу вас, не называйте меня святым, – взмолился Амор. – Это совершенно не подходит мне, абсолютно! Зовите так отца Обена. – Увольте, – поморщилась Альба. – Ну тогда и меня не следует так величать. Просто из солидарности, – добродушно попенял ей Амор. Она подняла руки, признавая свое поражение. Амор пожал плечами и замер, всем видом изображая готовность слушать. – Я почти уверена, что его преосвященство в ближайшее время обрадует вас своим решением, и не буду отнимать у него этого права... – Едва ли, – скептически отозвался Амор. – Не думаю, что уведомление простых священников о незначительных событиях в их жизни входит в круг его прямых обязанностей, как он его понимает. Да простит Всевышний мою дерзость. – У меня сложилось такое же впечатление. Но оставим это. Я хотела о другом вас попросить. И предложить тоже. – Она изучающе смотрела на него, словно прикидывала что-то. Начала издалека: – Я рада тому, что вы проводите много времени с Иге. Почти не сомневаюсь, что и его приятелю будете уделять много времени. Эти дети – они очень нуждаются в человеке, который был бы совершенно иным, чем те, с кем они сталкивались до этого, и это здорово, невероятно, замечательно, что они встретили вас. Им нужен если не образец для подражания, то живой человек, самим своим существованием показывающий, что можно быть другим... У Амора вытягивалось лицо. Ему становилось все больше не по себе, и он почти собрался с духом, чтобы перебить Альбу; она, внимательно следившая за ним, предварила этот момент, заговорив о том, что к ее глубочайшему сожалению – отчаянию – бессильной ярости – ни Иге с Эше, ни Майк, с таким восхищением рассказывающий каждому, кто на свою голову оказывается в непосредственной от него близости, что у них в лагере есть настоящий священник, ни другие дети – не будут последними. Она и о другом говорила – о количестве людей, взрослых и детей, которые оказываются чьими-то рабами, и в ее голосе звенело бешенство, когда она рассказывала, что методики оценки, принятые в фондах, с которыми она сотрудничает, отличаются не только от правительственных и лигейских в Африке – это традиция, еще колониальная, – но и от европейских – а они там считают себя самыми либеральными. И методики эти отличаются не в сторону ужесточения, а наоборот, и получается десятикратная разница между тем, что считает возможным, в частности, Альба, что подтверждают, помимо прочего, ее наблюдения, и тем, что готовы признать правительственные организации. Она рассказывала о лагерях, куда вооруженные люди сгоняют людей, о том, что в ряде провинций простые люди запросто говорят о концлагере «Астерры», или «Тонароги», или дюжины других мегакорпов, и это дает достаточные основания считать, что и власти в курсе, кто и как там заправляет, – но никто ничего не предпринимает. Она говорила и о том, что предпринимают они, чтобы в меру своих тщедушных сил менять ситуацию: программы реабилитации бывших рабов, медийные кампании против самых одиозных корпораций, сбор доказательств о причастности людей самых разных рангов – от управляющих до надзирателей – к этим безобразиям. О том, с чем они сталкиваются, когда работают с жертвами. И о том, с чем сталкиваются люди, работающие с теми, кто работает с жертвами. – Самое важное – это не быть излишне самонадеянным, отец Амор. – Невесело усмехнулась она. – Я в свое время решила, что могу изменить мир, и, как ни странно, мне было далеко не пятнадцать лет. Знаете, я была вдохновлена вашими, если позволите, коллегами, говорившими о великой чести и награде, заключающихся в возможности служить другим, о широчайших путях и головокружительных высотах, дожидающихся нас. Мне пришлось очень жестоко разочароваться в себе. И мне помог священник, как ни странно. – Я рад слышать это, Альба, – беспокойно глядя на нее, произнес Амор, – но мне очень не по себе, что вас ввел в соблазн тоже священник. – Это свойственно людям. Многие очень любят указывать путь, но сами им не идут, священники или не священники. Хотя я все-таки подозреваю, что вы предпочтете никого в соблазн не вводить, а сами будете сражаться с чужими демонами. – Помилуйте, – усмехнулся Амор. – Мне бы со своими разобраться. Альба решила рассказать ему немного о том, как оказалась в этом лагере администратором. Мол, начинала с самого низа, была простым социальным работником, благо для этого ничего не нужно было, кроме базовых знаний из международного и национального права, психологии и медицины. Последнее было усвоено на интенсивных курсах, где Альбу и других добровольцев готовили к миссии. Первыми она была оснащена в значительной степени – училась в свое время, даже мечтала о карьере юриста корпоративного права, но вовремя поняла, что недостаточно талантлива. «Я хорошо организовываю, а этого слишком мало, чтобы стать звездой юриспруденции», – насмешливо заметила она. И предпочла использовать этот талант, в котором не сомневалась, начиная со школы, на самые разные мероприятия, частью незначительные, иногда выдающиеся. Этот же талант оказался донельзя востребованным, когда речь зашла о том, чтобы удерживать на плаву лагерь, когда ситуация вокруг меняется с головокружительной высотой. – Признаюсь, отец Амор, мой бывший муж иногда рассказывал о своих миссиях. Он любил удирать из Европы, прикрывался героическими поводами. Ладно, пусть это остается на его совести. Иногда, когда у него было хорошее настроение, которое совпадало с моим, я была готова слушать, он был не прочь развлечь меня. Я думала тогда, какие глупости он рассказывает. А оказалась здесь – и не поверите, вспоминала его увертки не раз и не два. Амор только усмехнулся – он понимал это слишком хорошо. Насколько простой казалась жизнь в строго регламентированной, дряхлой и поэтому крайне недружелюбно относящейся к переменам Европе, настолько от них, пришлых, требовалась бесконечная ловкость на этой земле. Это был третий лагерь Альбы. В первых двух она находилась на второстепенных ролях, в этот была переведена по собственной просьбе, когда освободилось место главного администратора. – Здесь сложно, если честно. На наших совещаниях постоянно присутствуют военные. Иногда они приходят прямо после вылазок. Пахнут собственными выделениями, оружием, джунглями. И выглядят соответственно. Случается, что мы сначала оказываем им помощь. Криоаккумуляторы выдаем, царапины прижигаем, и только потом переходим к насущным делам. Это глупо звучит, но я действительно видела своими глазами, как эта земля загоралась, отец Амор. Еще три года назад она была мирной... относительно, – поправилась Альба. – В ней было куда безопасней, чем в некоторых кварталах южно-европейских городов. Теперь мы вынуждены наращивать штат охраны, обращаться с ходатайствами к Лиге об увеличении их военных здесь. И она все распаляется. Вы знаете это – вы, насколько я знаю, всегда были слишком близки к неспокойным регионам, чтобы закрывать глаза на это. Амор опустил глаза: он думал, часто думал, что следовало привлечь внимание людей из высоких эшелонов власти к тому, как все разваливается. И не к муниципальной администрации обращаться, а выше. Он предпочитал заниматься своими делишками, играть в милосердие один-на один с другими, хотя следовало бы выходить на площадь и кричать, призывая внимание важных людей. Ему не хватало смелости, он предпочитал надеяться, что другие, более умные, настойчивые, более пригодные для геройства, отреагируют на это быстрей и ловчей. Теперь же эту волну едва ли можно было остановить; наверное, только чудом. Или дождаться, пока она не снесет все, а затем строить новое общество. В любом случае, признавал Амор, и его вина в этом была. – Не буду утруждать вас жалобами, – поморщилась Альба. – Тем более поводов достаточно... Она могла рассказать о том, что Лигейские советники внезапно начали полагать, что лагеря, в том числе и этот, обладают подозрительно крупным штатом вооруженной охраны, чтобы их можно было называть миротворческими. Указания на близость к регионам, в которых ведутся военные действия, осыпалась как песок о их заявления: «Согласно нашим данным...» – и дальше заявления о преувеличении опасности. Даже части Лигейских вооруженных сил, до этого получавшие распоряжения о сотрудничестве с ними, разводили руками: им приказывали отправляться в другие места, мол, там они нужней. Имена чиновников, отдававших такие распоряжения, были разными, у Альбы – и не только у нее – складывалось впечатление, что они меняются слишком, подозрительно быстро. Но сделать она ничего не могла, вынуждена была довольствоваться малым и уповать на личные контакты. Ей везло: офицеры, с которыми она заводила личные знакомства, шли ей навстречу. Ей не везло: в Президиуме Лиги тоже шла война не на жизнь, а на смерть, и ее лагерь мог оказаться разменной монетой. Но пока Альба видела, что они что-то могли предпринять, и пока – пусть и ненадолго – они могли функционировать в относительной безопасности. – А вот о чем я хотела поговорить, отец Амор. Попытаться убедить вас остаться с нами. Амор поднял голову и удивленно посмотрел на нее. – Вы можете считать меня самонадеянной и избалованной дамой, но я считаю, что вы сможете здорово и замечательно нам здесь пригодиться, – торжествующе улыбнулась она. У него было написано на лице недоумение, и Альба пояснила: – Вы здесь сколько времени? Трое суток? И за вами уже вьются хвостиком почти все ребятишки, вы уже побывали почти во всех бараках, и вас знают в лицо практически все работники. Не поверите, сегодня я не меньше пяти раз слышала от врачей об отце священнике, и каждый раз – с надеждой в голосе: ах если бы придержать его для нас. Амор спрятал лицо в ладонях жестом безмерного отчаяния. – Если вы, конечно, решите, что вам милее маленький приход в недосягаемой глуши, я не буду противиться, – все говорила Альба. – Тем более если вам будет обеспечена безопасность. Но если вы останетесь у нас, мы обеспечим вас работой до такой степени, что вы не сможете вздохнуть. Так как? – Альба, – взмолился Амор, – я был бы счастлив, но как на это посмотрит начальство? Его преосвященство наверняка обладает своими представлениями о моем дальнейшем назначении... – Он произвел на меня впечатление человека, легко принимающего решения, – перебила его Альба. – Тем более если аргументы весомы. – Вы собираетесь послать к нему еще журналистов за интервью? – Зачем? Есть и другие методы воздействия. Мы в Африке, помните? – Такое забудешь, – хмыкнул Амор. Альба ухмыльнулась и отвела взгляд. – Он, разумеется, тоже не из местных, если я правильно сужу по его имени и цвету кожи. – Она помолчала, рассматривая что-то в окне, и улыбка на ее лице была зловещей, словно Альба готовилась к смертельному выпаду. Обратится ли он на Амора – позволит ли она Амору узнать о нем – сдержится ли, он мог только гадать. Альба продолжила, и его любопытство было удовлетворено: – Должна признать, что некоторые из местных реалий он усвоил очень хорошо. Я возьму его на себя. Ладно, – она внезапно вскинула руки. – Не на себя. Я женщина, а епископ Обен не отличается особой толерантностью к особам женского пола. Африканское, кстати, наследие. Но я буду контролировать это. – И во сколько оно вам обойдется, это намерение придержать меня здесь? – не сдержался, полюбопытствовал Амор. – Отчасти это будет зависеть и от вас. – Он вопросительно посмотрел на нее, Альба пояснила: – Ваше ясно выраженное желание помогать тем из ваших прихожан, которые находятся пока в нашем лагере, тем, кто еще появится, и тем, кто не относится к вашему приходу, но нуждается в духовной поддержке и наставлениях. – А ваше начальство в Европе? – поморщившись, тяжело вздохнув, спросил Амор. – Они согласятся с таким раскладом? – Когда они пришлют священника и тем самым наконец подтвердят, что их попечение о лагере не ограничивается чисто материальными нуждами, мы еще раз вернемся к вашему положению здесь. До тех пор я и более двух тысяч здесь – работников и пациентов – оказываемся без непосредственной заботы о наших душах. И это в экуменической миссии. Отец Амор, это может быть не очень важно для нас... я глупо прозвучу, но для большинства выходцев из Европы вера – это скорей формальность и возможность лишний раз встретиться со знакомыми по существенному поводу: свадьба там, крестины. Воскресная служба, а по окончанию церковный праздник, ради которого можно перетерпеть и службу. Для местных священник – это куда более значимая фигура в жизни их самих и их общин. Не мне вам это рассказывать. Я могу дать ссылки на десятки наблюдений и даже исследований, и в них как раз указывается, что священники, особенно в малых деревенских приходах выполняют функции регистратора, третейского судьи, психотерапевта, консультанта по самым разным вопросам, и они настолько хорошо вписываются в систему локального права, что лишение священника большинство общин может рассматривать как трагедию. Саморегуляция малых замкнутых систем в действии. И представьте: люди приходят сюда, узнают, что это миротворческая церковная миссия, а все, что мы можем им предложить – это еда и медпомощь. Амор кожей ощущал громоздкость, искусственность, стерильную идеальность аргументов Альбы. Он, знавший изнутри, чем жив небольшой приход в глуши, не соглашался с ней. Но это был его опыт; возможно, она сталкивалась с чем-то иным. И кроме того, в чем она действительно была права: люди, вырвавшиеся из плена, из рабства, откуда угодно, пришедшие сюда, искали утешения. И не все они доверяли психотерапевтам – особенно белым. В действительности, Амор ощущал желание остаться здесь. Ему не хотелось идти дальше куда бы то ни было – было страшно столкнуться с иным, шумным, многолюдным, несравненно более опасным миром; он словно уже создал себе кокон и уютно устроился на зимовку. Сама мысль о необходимости снова куда-то идти, что-то решать, с чем-то сражаться вызывала у Амора дрожь. А откажись он от предложения Альбы, и придется: сначала в епископат, затем, выяснив, что случилось с деревней, возможно, предпринимать вылазку туда – за документами, архивом, утварью. Затем – обустраиваться на новом месте. И ладно, если оно окажется на мирной территории. А если его преосвященство, чем-то недовольный, сошлет его в приход, примыкающий к странам с радикальной мусульманской культурой? Тем более даже от этого лагеря дотуда было всего ничего – пара дней на машинах, с учетом частого отсутствия дорог и присутствия банд. Там оказаться – гарантированная смерть, а епископ Обен ведь объявлял о планах по распространению религии до Средиземного моря в том числе. С него станется благословить Амора на миссионерство – мол, до этого он с впечатляющей настойчивостью знакомился с местной психологией и этнопсихологией, так почему бы не применить полученные знания на деле? Чисто эгоистичные мотивы тоже подталкивали Амора согласиться: Яспер Эйдерлинк, знавший, где его найти. Иге, Вера, Эльшадай, остальные, к которым болезненно привязался Амор – словно узы эти, насильно соединившие, стали частью их. Наверное, надежда все-таки вернуться в свой приход, узнать, как поживают староста, тетушка Николь, остальные – хотя Амор понимал, что если доберется дотуда, то лишь для того, чтобы ощутить, как в его душе одна за одной прорываются прорехи там, где хранились у него воспоминания о них, его бывших прихожанах. Когда Амор сказал, что ему нужно подумать, Альба изобразила понимание, но тень по ее лицу скользнула – она, как показалось Амору, почти не сомневалась, что он согласится. Сам Амор тоже был почти уверен – сомнение в правильности такого решения оставалось, и он очень хотел стороннего совета, при этом понимая, что его получить не от кого. Он подозревал, впрочем, что если решится обратиться за помощью к кому бы то ни было – Ясперу, отцу Юстину, епископу Обену, кому-нибудь из местных, – они сразу и однозначно скажут: оставаться, и Амор подчинится. Ему будет хорошо, скорее всего, – замечательно даже. Он будет достойным священником, будет старательно отрабатывать свои деньги, которые заплатит за него Альба Франк – или ее фонд – или кто там из доброжелателей, и при этом осознавать, что это не было его решением. Тревожное ощущение, с которым Амор очень не хотел сталкиваться. И ситуация эта, в которой он оказался волею провидения, ничем не напоминала десятки случаев, когда Амор подчинялся решениям старших по чину, возрасту и положению. Возможно, это было тем самым испытанием, заставлявшим Амора делать то, что он не любил до изжоги – принимать решения, касавшиеся только и исключительно себя, и едва ли в этот раз получится спрятаться за чьими-то призраками, как это было в свое время, когда он отправился из благополучной Европы за миражом. Иге сидел у барака – на корточках, обхватив руками колени, сжавшись в комок. Амор опустился на корточки, заглянул ему в лицо. – Доброе утро, – поприветствовал он мальчика. Иге угрюмо посмотрел на него исподлобья и не ответил. Амор встал, потянул его за руку вверх – Иге подчинился, но смотреть на него отказывался, держал голову повернутой в другую сторону и был крайне напряжен. Амор затащил его в учебную комнату, усадил за стол, сел рядом. – Что случилось? – мирно спросил он. – Эше умирает, – прерывающимся голосом сообщил Иге. – Да? И почему ты так решил? – У него было много врачей, много-много. И там машины всякие пищали. Я зря его тащил, надо было нам там остаться. У меня было пять патронов. Нам бы хватило. Мы бы умерли как герои. – Ты убил бы себя и Эше и позволил шакалам жрать ваши тела? – поднял брови Амор. Он умудрялся оставаться спокойным, хотя ему очень хотелось отшвырнуть стол, трясти Иге, пока тот не посинеет, чтобы эта дурь вылетела из его головы, или что-нибудь еще. Главное, чтобы в его голове не осталось этой дряни. – Мы бы умерли как герои! – упрямо повторил Иге. – Как герои. Как настоящие мужчины! – Эше бы погиб от руки друга, а ты бы умер как убийца своего друга. – Поправил его Амор. – Не герой. Герои как раз тащат друзей к тем, кто может им помочь. – Эше все равно умрет! – выкрикнул Иге, вскочив. – Все равно! Амор повернулся к нему. Удивительно, но порадовался, что мальчик плачет. Он невозмутимо сказал: – А врачи говорят, что Эше очень хорошо поправляется. Они выводят его из того глубокого сна. Я рассказывал тебе о нем, помнишь? И они довольны, как у них все получается. – Они врут, – категорично заявил Иге. Прозвучало почти убедительно, но сопли и мокрые от слез щеки, которые он потянулся вытереть, испортили спектакль. – А давай проверим, – предложил Амор. – Пойдем. Иге сопротивлялся. Амору приходилось тащить его, и это было нелегкой задачей. В бараке, завидев Амора, медсестра воскликнула: – Отлично! Отец священник, вы подойдете к тому подобратышу? А то он, бедняга, боится. – Мне можно будет взять с собой ассистента? – Амор указал кивком головы на Иге. – Они с Эше, кажется, только друг друга здесь и знают. – Хм, – сурово произнесла медсестра, складывая руки на груди. – Боюсь, у нас не найдется спецодежды такого большого размера. Сейчас что-нибудь придумаем. Через пять минут Амор тащил Иге, облаченного в маску и шапочку, в огромной рубахе, подпоясанной невесть где найденным шнурком, в бокс Эше. Там были только врач и медбрат, проверявшие показания приборов. – Отец священник! – обрадовался врач. – Отлично! Вас просто ангелы к нам прислали. А это кто? – поинтересовался он, посмотрев на Иге. – Ангел, – пожал плечами Амор. Медбрат фыркнул: – И крылья в наличии. Врач наградил его тычком в плечо и приказал внимательней следить за показаниями. Эше, встревоженный разговорами, открыл глаза, испугался, увидев еще посторонних, но Иге уже вцепился в кровать и тянулся вверх, чтобы попасть в поле его зрения. Амор встал за ним сзади и положил руки на плечи. Поздоровался, представился. Спросил, как дела. Эше заметно боялся. Иге, повторявший его имя, говоривший только: «Я здесь, я здесь», – не помогал особо. Амор неторопливо рассказывал, где Эше находится, кто те люди вокруг него, говорил, что с Иге все в порядке, и что они далеко от своего отряда и в безопасности. Эше смотрел то на него, то на Иге, отчаянно шмыгавшего носом и часто моргавшего. – Ты не хочешь рассказать своему приятелю, как вы сюда попали? – спросил Амор. – А я пока потолкую с врачом. Договорились? Иге кивал, глядя вниз перед собой. Амор мимоходом погладил его по голове и медленно отошел в сторону. Врач сказал ему: – У вас хорошо получается. Мальчик успокоился. Я уже думал накачивать его успокаивающими. В его состоянии еще стрессов добавлять – это крайне опасно. Он рассказал Амору, как у Эше дела, попросил побыть с ним, ушел по делам. Амор сел рядом с Иге, улыбнулся Эше; едва ли мальчик мог видеть это – но почувствовать, увидеть улыбающийся взгляд мог вполне. И Иге с ним. Кажется, подействовало. Иге повторял после долгих пауз беспомощное: «ты живой». Эше пытался держать глаза открытыми. Амор перебирал четки и вспоминал псалмы. Затем он вел Иге на очередной допрос. Иге послушно семенил рядом с ним, спрашивал каждые полминуты: «С Эше правда все будет в порядке? Он правда выживет?», и Амор терпеливо повторял в сотый раз: да, в порядке, да, выживет, да, ты настоящий герой, что так защищал своего друга. В кабинете майора Ниссена их снова ждал кофе, несколько вазочек с печеньями и конфетами и лейтенант Кваси. Помимо него – еще один офицер, представившийся майором Тафари из военной полиции Лиги. Он строго посмотрел на Иге, протянул ему руку, и тот сжался, втянул голову в плечи, смотрел на него перепуганными глазами, как кролик на удава. Амор чуть подтолкнул его вперед, сказал мягко: – Следует быть вежливым, Иге. – Я не кусаюсь, – не меняя ни взгляда, ни выражения лица, подтвердил майор Тафари. – Так точно, сэр майор, – выдавил Иге. Глаза майора Тафари налились кровью. Амор не мог ничего поделать – как зачарованный следил за этим, хотя понимал недопустимость праздного любопытства. Майор Тафари, закаменевший от бешенства, тем не менее заставил себя сказать: – Это – обращение не по уставу, молодой человек. Обращайтесь ко мне «майор Тафари» или «сэр». Понятно? – Так точно, сэр. Майор Тафари. – Повторил Иге, вытягиваясь еще больше. – Отличная стойка смирно. Плечи выше, не отводи так назад: сломаешь. Спину ровно, не выгибать. Смотреть в глаза. Молодец. Садись. Иге подчинился, сел на краешек стула, сложил руки на коленях, украдкой посмотрел на майора Тафари, опустил голову. Амор подал майору руку. Тот – склонил голову в привычном жесте, испрашивающем благословения. Получив его, сказал: – Я рад, что вы присутствуете на беседах моих коллег и моей с этим молодым человеком. Спасибо. – Рад услужить, майор Тафари. – Амор вовремя прикусил язык и не добавил «сэр», хотя ему отчаянно, по-мальчишески хотелось проверить, взбеленится ли он еще и от этого, или все-таки оценит иронию. То ли майор Тафари был куда понятливей, то ли он мог читать мысли, но Амор смутился от откровенно насмешливого его взгляда. Майор Тафари предложил Иге кофе и даже порекомендовал конфеты. Он невозмутимо объяснял: – Эти очень вкусные. Эти – сладкие, и только. Эти – не очень сладкие, их делают с медом, а шоколад выращивают рядом с городом моих родителей. А это печенье пекут волшебники на местной кухне. И я свидетельствую, молодой человек: они истинно волшебники. Если будете на ней, обязательно поблагодарите их за меня. Амор восхищался ловкостью майора Тафари: Иге ел конфеты, соглашался с майором, брал печенья, запивал их кофе, снова соглашался, что они просто замечательные, а попутно отвечал на простые вопросы. Что-то вроде: мама не умела печь сладкое, но хорошо готовила хлеб; Иге не помнил, любили ли его младшие братья и сестры такое, у него их, кажется, вообще не было, только младшая сестра совсем маленькая, и старших, наверное, тоже; а потом, когда он служил в отряде майора-самозванца, они ели жуткую бурду, но пару раз они останавливали машину с продовольствием, и там были консервы –мясные и рыбные, и вкусный хлеб, Иге это хорошо помнит. Майор допил кофе, предложил доесть печенье («чтобы не расстраивать поваров, а то они решат, что нам не понравилось») и взялся за дело серьезно: Иге вспоминал мельчайшие подробности того захвата, количество людей, в нем участвовавших, марку машины, сколько людей ее сопровождало, куда она двигалась. Иге рассказывал: «сэр майор» взял Ндиди и еще восемь человек, и их с Эше, когда разведчики доложили, что едет фургон. Для них с Эше это должно было стать боевым крещением. «Сэр майор» долго говорил об ответственности и чести, которые возлагает на них, и на то, как он рассчитывает на их верность и боевые качества. Затем они стреляли по машине, потом Ндиди дал ему и Эше ружье, приказал стрелять в водителя и еще одного, уже раненных, вытащенных из машины и избитых. Эше отказался, «сэр майор» ударил его так, что он упал, сказал, что изобьет Иге так, что он будет мочиться кровью, и Иге выстрелил, сначала в одного, потом другого. Они еще дергались, и тогда Ндиди велел стрелять еще раз. Иге послушался. Когда они вернулись, майор угостил Иге бренди, а затем, напившись, избил Эше – «воспитывал в нем дух мужчины». Иге сначала не мог есть консервы и хлеб, его тошнило. Но через два дня ему было плевать, откуда еда, он ел черствый хлеб, заедал им консервы и жалел, что ему не досталось сыра. Ндиди хвалился, что он был очень вкусный. Другой раз было проще, хотя машины с продовольствием охранялись куда лучше. Тогда был тяжело ранен приятель Иге, им вообще было несладко, удалось отбить машину, и трое из них уехали прямо на ней, а Ндиди приказал отступать, и приятель остался прямо в лесу. Майор сказал, что это приемлемая жертва – во имя спасения остальных. – Помнишь, где это было? – спрашивал майор Тафари. Они снова подходили к стене. Майор Тафари учил его обращаться с интерактивной картой, показывал пару трюков, вроде корректировки спутникового изображения, рассказывал и о ней немного. И задавал вопросы. Майор Ниссен тихо ушел, пояснив Амору, что посмотрит потом протокол допроса, и этого будет более чем достаточно – такая у Тарафи репутация. У Иге была неплохая память на все, что касалось оружия и машин. Он охотно рассказывал, что за авто пригнали однажды Кеви и его кузен, а он и Эше должны были отмывать от крови и «такой серой фигни», – добавил Иге сдавленным шепотом и повесил голову. Эше вывернуло, пить у них было всего ничего, и Иге бегал за полкилометра, чтобы принести нормальной воды из родника, о котором знал Уфуома. Потом им досталось от «сэра майора», что к концу дня машина еще не была чистой. – Как именно? – спросил майор Тафари. – Выпороли. – Безразлично сказал Иге. – У сэра майора был такой хлыст. Эше рассказывал, что сэр майор учил даже его такой делать и вплетать в него камни, чтобы было больней. Майор Тафари предпочел не останавливаться на этом, начал спрашивать о другом. Куда они ездили, о каких местах говорил их главарь, о каких людях. – Я не очень знаю, каких людей знал сэр майор, – признался Иге, покосившись на Амора. – Эше лучше знает. Он часто был у сэра майора. – Зачем? – спросил Кваси. Иге задержал дыхание, пожал плечами, повернул голову к Амору, но поднять ее не смог. Амор погладил его по голове, положил руку на плечо. – Так Эше часто был у сэра майора? – тише спросил Тафари. – Часто. Он красиво писал и рисовал. И еще у него получалось быстро печатать, когда сэру майору что-то было нужно. И еще на ночь оставаться. – Только Эше? – уточнил Тафари. – На всю ночь? – Ну... – Иге замялся. – Иногда раньше. Иногда Эше возвращался. Иногда сэр майор хотел, чтобы я приходил. Иногда другие. – Вот как, – тихо произнес Тафари. – Давай-ка вернемся к местам ваших стоянок. Кое-что мы уже установили. И он снова спрашивал, Иге отвечал. Кваси делал кофе, и Тафари прерывался, чтобы потребовать от него съесть еще печенье или конфету, выпить еще кофе. Иге усаживался рядом с Амором, косился на него, словно убеждаясь, что тот никуда не собирается сбегать, и тянулся за печеньем. Тафари иногда подходил к окну, стоял там, затем шагал к стене с интерактивной картой. Снова усаживался напротив Иге, как понял Амор, только достаточно успокоившись. Закончив допрос, он попросил Амора чуть задержаться. – Вы ведь не оставите его? – требовательно спросил он. – И того другого. Эше. С ними будут работать местные психологи, но что бы они понимали! – Не оставлю, – пообещал Амор. Майор Тафари снова склонил голову, испрашивая благословения. Амор снова рисовал крестик на его груди. Иге стоял у двери, вжав руки в бока, уныло повесив голову. – Мы очень много плохого делали, отец священник, – тихо говорил он. – Очень-очень много плохого. Амор потрепал его по плечу. – Ты сейчас сделал очень-очень много хорошего, Иге, – ответил он. – Ты помог остановить плохое. Они шли к Эше; Амор заметил Альбу Франк, говорившую с доктором Декрит. Стоявшую совсем близко к ней, улыбавшуюся и убиравшую волосы с ее лба. Она заметила Амора, застыла; он помахал ей рукой. Она ему в ответ, и доктор Декрит. Удивительно, но от такой мелочи – оттого, что он просто застал их за интимным разговором – у Амора поднялось настроение: человеческое в человеке так просто не уничтожить.