Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Альба Франк нашла Амора в школе. Он помогал Иге и еще трем детям с прописями. У детей – лет семи-девяти навскидку – получалось; у Иге, подростка – очень плохо. Он старался, но был близок к слезам, и Амор вместе с ним выписывал какие-то простые слова, стирал и снова писал. Альба позволила себе постоять полминуты в дверях; Амор, слышавший, что она подошла, обернувшийся и улыбнувшийся ей, отказался отвлекаться от своего занятия. Иге – тот знал, учуял, что женщина эта – большой начальник, «главная-главная», и дернулся, встал и замер рядом со столом, боязливо глядя на нее. Амор – откинулся назад, широко улыбнулся и поздоровался. Словно желая убедить его в обратном – Альбе легко было предположить, что там такое, непочтительное в адрес начальства думает Амор, – она уселась за стол и кивнула Иге. Спросила, как успехи, попросила показать, что он там уже написал. Похвалила. Иге подтянул планшет, положил его на стол и снова замер, вытянув руки по швам. – Можно тебя попросить? – обратился к нему Амор. Иге часто закивал головой; Амор продолжил: – Ты не мог бы принести нам всем кофе? Чашки и кофейник. Попроси у дежурного. Хорошо? Иге побежал выполнять поручение, Амор ехидно прищурился: – Ваш авторитет бесспорен даже для детей. – Отчего мне кажется, что я могу с полным основанием расценивать ваше замечание как насмешку, отец Амор? – широко улыбнулась Альба. – Увы мне, самые низменные порывы моей души не остаются незамеченными вашим острым взглядом, – тяжело вздохнул Амор. – Но я рад видеть вас. И надеюсь, что не ошибаюсь и вы действительно пребываете в хорошем настроении. Могу я рассчитывать на хорошие новости? – Мне любопытно... нет, мне действительно любопытно. Если бы новости были плохими, были бы вы все так же рады меня видеть? – игриво спросила Альба. – Я был бы вынужден искать компромисс, я полагаю. Между удовольствием видеть вас и горькими известиями, которые вы бы принесли. – Амор веселился, глядя на нее. Она – посмеивалась, глядя на него. – Да ничего особенного. Я просто заглянула спросить, будет ли вам интересно посмотреть почти окончательную версию интервью с вашим епископом. Амор поднял брови. – Уже? Вы не теряете время. И насколько доволен был его преосвященство той съемочной группой, которую вы к нему послали? Или кто там брал у него интервью. Журналисты, писатели, актеры. – Амор задумчиво пожал плечами. – Не знаю, не представляю той кухни. – Съемочная группа, ваша правда. Епископ Обен был вне всякого сомнения очень доволен сотрудничеством. Долго высказывал свое удовлетворение тем почтением, которое закономерно испытывают журналисты по отношению к епископскому камзолу, что свидетельствует о благочестивости, просвященности и прочих достойных качествах. – Сложив руки, с постным лицом сообщила ему Альба. – Мне удалось убедить пресс-секретарей епископа, что и другое, более полемичное интервью с людьми, ориентированными чуть более критично, тоже может оказаться очень эффектным и прибавить популярности. Разумеется, критичность будет согласована заранее. – Разумеется, его преосвященство согласился, – хмыкнул Амор. – Он пока еще колеблется. Обсуждает концепцию такого интервью, очевидно. Амор покачал головой: и с такой славой согласится его преосвященство, лишь бы она была, – встал, чтобы перехватить поднос у Иге, волновавшегося, не знавшего, что делать с ним, пытавшегося не показать своего страха и отчаянно желавшего показать свою нужность. Амор поставил поднос, начал давать ему указания. Все так же, как раньше: ты не мог бы сделать то и то, ты не мог бы сделать так и так. Попросил другого мальчика поставить чашку перед «мадам Альбой», отправил еще одного за сахаром. Спросил, будет ли Иге кофе со сливками, – Альба молчала, не вмешивалась, одобрительно улыбалась. Иге робел, старался казаться незаметным, но со сливками в кофе согласился. Амор подозревал, что она неспроста объявилась в классной комнате; она слишком усердно расспрашивала детей об успехах, даже попыталась позаниматься с ними – неискренне, и ее попытки не вызывали у Амора одобрения: он предпочитал пить кофе и помалкивать. Альбе тоже надоел спектакль, она спросила детей, не пора ли им перейти в другую комнату, отправиться на другой урок, и они послушно ушли. Смирно, не быстро, гуськом, молча,как пленники, – Амору захотелось хмыкнуть и покачать головой, до того неожиданное сравнение пришло ему на ум. Он сдержался; Альба перевела на него пристальный, прохладный, изучающий взгляд – Амор только поднял брови. – Со следующим обозом к нам тоже прибудет съемочная группа, отец Амор. – Улыбнувшись, сказала Альба. Амору оставалось только закатить глаза. Она, заметив это, хищно прищурившись, продолжила: – И я прошу вас встретиться с ними. Амор покачал головой. Альба нахмурилась. Он – сказал: «Нет». Это был не тот ответ, который нужен был Альбе. Это был тот ответ, которого она ждала, идя к нему. Альба была уверена, что сможет уговорить Амора на нужный ей. Она даже подготовилась к паре контратак, рассчитывая, что есть не так много способов возражать и не соглашаться. Она была готова к тому, что он начнет защищаться, отказываться, нападать, к самым различным тактикам, Амор же – просто терпеливо дожидался, когда она уберется по своим делам, чтобы ему продолжить заниматься своими. Он даже не особо слушал, когда она приводила аргументы, пыталась доказать ему необходимость выступить в поддержку проекта, в который она оказалась вовлечена, обозначить важность его выступления для людей, уже знающих Амора здесь в лагере и не только, и для других, которые могут оказаться полезны, но не решили еще, колеблются – а выслушав его, примут то самое важное решение. Альба ощутила это его настроение: задумчивое, но не из-за ее слов, а по каким-то другим причинам, о которых она едва ли что-нибудь узнает. Она говорила, зная, что последовательна, логична, убедительна – а не получалось. Амор не слушал ее – прислушивался, реагировал на интонацию, не ее слова. Она поднимала голос, говорила решительно – по лицу Амора скользила тень насмешки: секунда, и она исчезала, и гадай – действительно ли видела ее. Альба уговаривала, мурлыкала, улещивала – Амор не закатывал глаза только из уважения к ней, ну, может, благодаря самодисциплине. Она опускалась до шантажа – как всем будет плохо, и говорила это трагично, с придыханием; Амор – скучал. – Признаться, была уверена, что смогу убедить вас, – заметила она. Неожиданно для Амора: он словно выплыл из оцепенения, даже вздрогнул, недоуменно посморел на Альбу. Она вредно хихикнула – худо-бедно, а компенсация за ее неудачу, это растерянное лицо и беспомощно моргающие глаза. – В качестве компесации, отец Амор, почему нет? Амор уселся чуть удобней, нахмурился, словно соображая, что именно от него хотят; пожал плечами, поглядел по сторонам, словно присматривая пути бегства, перевел печальный взгляд на Альбу. – Если вы боитесь недоразумений с епископом – не нужно. Вы уже убедились, что с ним можно прекрасно договориться. – Она попыталась зайти с другой стороны. – Нисколько, госпожа генерал, – усмехнулся Амор. – И, возможно, вы правы, что это могло бы оказаться полезным паре людей. Но многих бы ввело в соблазн. Альба, дорогая, мне кажется, вы неосмотрительно расходуете на меня ваши силы и время. А ведь могли бы применить их для чего-нибудь более успешного. – Вы здорово помогли бы лагерю, отец Амор. – Смирившись, заметила Альба будничным тоном. – Он очень важен мне. Люди, которые приходят сюда, которые работают здесь – они очень важны мне. Понимаете... – она осеклась, подняла было руки, но опустила их на колени неловким движением. – То, что есть здесь – хорошо и здорово. У нас есть возможности, средства, у нас есть благоволение начальства. У нас есть представление о будущем этого лагеря и память о прошлом, и мы ценим и то, и другое, и многое помимо этого. Мы функционируем очень хорошо. Но – при нынешнем правительстве. Этот лагерь не так уж заметен, недостаточно большой, чтобы на него обращали внимание и с ним считались, а сделать его важным может какая-то харизматичная личность вроде вас. – У Амора вытянулось лицо, он скривился; Альба усмехнулась. – Хотите вы этого или нет, о вас говорят. Я навскидку могу назвать пару дюжин интервью беженцев, причем интервью и в каких-то незначительных, почти незаметных изданиях, и в важных и солидных, и они называют вас – прямо, по имени. Ваши проповеди растиражированы невероятно... для простого деревенского священника из ниоткуда, отец Амор, и на них ссылаются новомодные епископы даже в Европе. Вы действительно достаточно велики, чтобы стать нашим ангелом-хранителем. Она говорила; Амор, после первых секунд недоумения, перестал ее слушать. Альба говорила слишком гладко и о вещах, в которых он разбирался куда меньше, чем она подразумевала – которых не желал в своей жизни, чтобы его слова что-то значили для него. И кроме того, Амор все не мог справиться с этим дурацким ощущением, преследовавшим его после того, как закончился его исход – словно все вокруг было виртуальностью, а он – неприкаянная душа: кто-то ее видит, кто-то ей верит, но этому миру она не принадлежит, а до того никак не добраться. Он делал привычные действия, занимался знакомыми делами, и при этом смотрел на себя со стороны, удивлялся, спрашивал себя же: зачем? – и понимал при этом, что ответа на этот вопрос дать не сможет. Самым печальным было, наверное, отчетливое понимание, что ответ на этот коварный вопрос может дать только он сам; и как раз на это у Амора не хватало сил – желания – ума. Он, занимаясь с детьми или ребятами постарше, получал одно за другим подтверждения, что голова соображает с трудом, реакция, требуемая для относительно простых действий, раз за разом подводит, что он не всегда понимает банальных заданий, если они сформулированы чуть сложней, чем обычно. Оставались примитивные действия – учить выводить буквы, складывать два и два, что-нибудь совсем непритязательное. И страх: оставаться одному, особенно в закрытом помещении, особенно если в нем нет света. Сделать что-нибудь неловкое. Остаться без обеда-ужина. Попасть под обстрел, вступить в контакт с больным какой-нибудь очень заразной и агрессивной болезнью человеком. Не вытравить всех глистов, и они наживую разъедят его тело. Что угодно. Причем самый главный страх – что эти глупые, бестолковые страхи станут очевидны кому-то еще. А что они бестолковы, почти беспочвенны, Амор понимал сам. При этом его удивляло: Альба действительно о нем говорит? Он жил тихо-мирно, занимался тем, что находил необходимым, время от времени отправлялся в большой мир, чтобы получить наставления, заручиться поддержкой более сильных и влиятельных товарищей по цеху, чтобы напомнить себе, что мир не ограничивается несколькими километрами тощего леса и разбитых дорог, чтобы поговорить не только об урожае, но и о более возвышенных вещах. Если подумать, то Альба права кое в чем: случалось, что он попадал в краткие статеечки, репортажи – но они были настолько бессмысленны, лишены какой бы то ни было идеи, что расценивать их как камень в фундамент медийной славы Амор отказывался категорически. И из такой шелухи сложилось нечто значительное? Глупей этого Амор не слышал в своей жизни. С другой стороны, что бы он знал о законах информации. Альба достойно приняла свое поражение. Спросила только: но вы же не будете прятаться от журналистов, когда они прибудут сюда? Амор поморщился: «Только если они будут назойливы настолько, что сделают невозможной любую деятельность». – Они могут, – задумчиво сказала Альба и встала. – Я должна злиться на вас, отец Амор. Правда. Черт бы побрал эту политику, но мы слишком зависимы от всех ее веяний. Нам категорически нужно обезопаситься. В том числе и в медиа. В том числе и за ваш счет. Но я не могу злиться на вас. – Она улыбнулась, покачала головой. – Я очень, очень рада, что у нас получилось удержать вас здесь. Амор пожал плечами, виновато поглядел на нее. Она – постояла немного и ушла. Он же остался сидеть – чувствовал себя обессиленным. Иге крадучись вошел в комнату, сел рядом с ним на край стула, сложил руки на коленях. – Вы же никуда не уедете, отец Амор? – со слезами в голосе спросил он. – Что за мысли? – нахмурился тот. – Ну... она... вы так долго говорили... а мне говорили, что вы поедете в большой город, потому что там ваши командиры хотят вас видеть, что вы уедете вместе с военными в конвое... – сбивчиво объяснял Иге. Отличная возможность поговорить о недопустимости сплетен и умении не доверять им, рассеянно подумал Амор. Сейчас бы прочесть мальчику назидание, объяснить, что его человеческого звания недостойно уделять внимание болтовне. И так далее. Что там требуют все методики – ничего не стоящие мегабайты текста и схем. Амор потянулся и щелкнул Иге по носу. – Не уеду, – торжественно пообещал он. – Останусь здесь. Буду долго-долго служить здесь. Иге подвинулся еще дальше к краю стула, и Амор дернулся вперед, чтобы подхватить его, если мальчик грохнется на пол. А Иге, все державший руки на коленях, широко заулыбался. – Я очень-очень рад, просто рад-рад! – зачастил он. – Я рад-рад, что вы меня учите, я буду хорошо у вас учиться, многому-многому! Он ерзал на стуле, только что не подпрыгивал от восторга. Улыбался от уха до уха щербатым ртом: зубов у него не хватало, некоторые были сколоты, но те, что были – ослепительно белые. Амор улыбался вслед за ним – он хотел быть рад-рад, да сначала бы от бремени избавиться. Необъяснимого, непонятного, невыносимо тяжелого, лежавшего на его груди бетонной плитой, от которого нельзя было избавиться, как ни старайся. Из-за которого что прошлое, что будущее казалось особенно мрачным. Иге провожал его до самого барака, откуда все еще не выпускали Эше. Снова нашли что-то подозрительное: врачи сначала объясняли подробно, привычно выстреливая сложные слова. Иге, на беду Амора, не отлипавший от него, начал судорожно вздрагивать от сдерживаемых всхлипов – услышал много сложных и умных слов, не смог истолковать ни одного, решил, что дело совсем плохо. И не будь рядом с Амором столько взрослых и уважаемых людей, наверняка выдал бы привычное: «Он умрет». Далеких воспоминаний Амора хватало, чтобы примерно понять, что у Эше крупные проблемы с печенью и пищеводом, что над вторым врачи работают, над первым тоже – в лаборатории уже принялись выращивать ткань для новой печени Эше. Амор почти не сомневался, что физическое здоровье Эше обеспечат – если до сих пор не сдох, то теперь ему точно обеспечат достойное качество жизни. Куда больше его беспокоило иное, то, о чем у эпидемиологов, паразитологов, гастроэнтеролологов, эндокринологов не хватало времени, не было сил задуматься. Вскользь они говорили: психпомощь. Обстоятельно – нет, хотя – «мальчик ведет себя недружелюбно, пытается отказаться от процедур, с согласием на операцию могут возникнуть очень большие проблемы», и так далее. Появился Тафари в сопровождении военного из нацармии; Иге затаился рядом с ним. Тафари поздоровался с Амором, сурово оглядел Иге – и протянул ему руку, которую тот пожал трепетно, с благоговением, глядя на него круглыми глазами, в которых мешались страх и деткий восторг. Мальчик так и топтался бы, не желая оказаться слишком далеко от своего героя – от двух: отца священника и настоящего майора из войск, не самозванца, – но Тафари сухо поинтересовался, как у Иге успехи с математикой, подготовился ли он к завтрашнему уроку. Иге страдальчески поморщился, но все-таки ушел – печально повесив плечи, трагично вздыхая, уныло загребая ногами землю. Тафари покосился ему вслед и важно сказал: – В девяноста пяти случаях из ста уроки у молодых людей вот этого возраста оказываются отодвинуты на второй, а то и на третий план куда более важными, глобальными даже проблемами. Майор Лететр, сопровождавший его, дернул углом рта, сдерживая понимающую улыбку. – У меня это была рыбалка. Тафари оскалился. – Ненавижу и рыбалку, и рыбу, – процедил он. Амор не был удивлен: Тафари, очевидно, насмотрелся на нее в детстве. И, памятуя о недавнем разговоре, он предположил, что когда у него появилась такая возможность – учиться, Тафари решительно обосновался в тех самых пяти процентах. В качестве знака почтения Тафари сообщил Амору, что майор Лететр хочет чуть подробней расспросить мальчика о налетах, местах их стоянок – и снабженцах. И это ни в коей мере не допрос обвиняемого, а свидетеля, и оба – Тафари и Леметр – просили Амора обратить внимание Эше именно на это обстоятельство. На вопросительный взгляд Амора – сначала на Леметра, затем на Тафари, последний подтвердил: – Сначала мы расспросим его на предмет этих обстоятельств. Потом остальное, то, что входит в мои интересы. Енох мне там совершенно не нужен, а вы – еще как. – В ваши интересы? – глухо спросил Амор, терзаемый очень нехорошими предчувствиями. Тафари после короткой паузы сказал: – Мы решили переквалифицировать эти случаи. Чтобы обеспечить им иммунитет как пострадавшим от насилия. Лига продавливает сейчас охранный закон для таких воробьев, как Эше, и, в принципе, у нее неплохие шансы. Мне нужно его согласие на сотрудничество. И я прошу вас, отец священник, воздействовать на него. Амор покачал головой, отвернулся, скрестил руки на груди, опустил голову. – Любой из медработников здесь подтвердит, что над ними творилось физическое и сексуальное насилие, – тихо говорил Тафари. – Благодаря кое-каким людям, в том числе и доктору Декрит и командорше Франк, жертвам насилия могут быть предоставлены определенные льготы. Но ни Альба, ни доктор Илария не смогут сделать всего возможного для этих щенят, если не будет совершено определеных шагов. Их сотрудничество – один из них. Их заявление о том, что с ними совершалось насилие – обязательно. Без этого у нас будут связаны руки. Отец Амор, – куда тише продолжил Тафари, – я понимаю, что мне придется тупым ножом вспороть брюхо, вытянуть кишки из пацана и погрузить их в ванну с солевым раствором. Меня самого тошнит, что я должен это делать, но если я этого не сделаю, доктор Илария не сможет дать ход медзаключению, а Альба привлечь юристов. Понимаете? Амор отчаянно качал головой. – Отец Даг, – вмешался в разговор Леметр, – мы должны остановить и упрятать этого ублюдка. Наказать его и остальных так, чтобы никак и никогда никто больше не осмеливался. И для них это точно так же может оказаться важным. – Я понимаю, – выдохнул Амор. – Я все понимаю. Но это может и убить его. Я поверю в то, что Иге проживет относительно уравновешенную жизнь, но насчет его, – он кивнул в направлении палаты Эше, – все может оказаться крайне печальным. – Именно поэтому мне нужны вы, – сурово произнес Тафари и вскинул голову. – Я знаю за собой некоторую нечуткость и упрямство. Но ваше присутствие – оно очень целительно. Амор попытался стряхнуть с себя его горячий взгляд – но с другой стороны стоял Леметр и напряженно следил за ним. – Ладно, – обреченно согласился Амор. А Эше был плох. Его самочувствие было сносным, но настроение – отвратительным. Он лежал, отказался поднять голову, с трудом держал глаза открытыми. Он с трудом говорил, цвет его лица казался Амору зеленоватым – наверное – синюшным, совсем нездоровым. И глаза с желтоватыми белками, и бледные губы. И тоскливый взгляд, все время возвращавшийся к Амору. Леметр все продолжал. У него, как выяснялось, была наготове очень богатая подборка самых разных типов. Он просто спрашивал: а этого ты видел? А этого? Этого опознаёшь, он тебе знаком? Это, насколько понимал Амор, противоречило каким-то инструкциям, потому что Тафари морщился и закатывал глаза – и молчал, позволяя Леметру получать подтверждение своим предположениям. У Эше по щекам текли слезы. Амор пододвинулся ближе, взял его за руку; Эше шмыгал носом – и отвечал. Когда Леметр ушел, Амор настоял на перерыве, на том, чтобы выпить кофе или чая и пожевать печенья. Тафари тихо и торжественно сказал: – Ты делаешь очень важное дело, Эше. Оно поможет нам и многим другим людям, которые страдают от таких преступников, как этот главарь Эну. Даже если не окажется возможным арестовать его, цепочка выведет к другим, возможно, к более крупным и опасным людям. Эше, сидевший на кровате с чашкой в руках, которую вставил ему Амор, повесил голову, уткнулся лбом в ее край, подтянул колени ближе к голове. – Это отвратительное состояние, Эше, – понимающе усмехнулся Амор. – Когда ненавидишь – а делаешь, потому что нужно. Иногда это нужно кому-то рядом, иногда тебе самому. Эше приподнял голову, посмотрел на него. Закрыл глаза. Тафари начал разъяснять, что именно им предстоит сделать и зачем: подписать заявление, еще раз выслушать краткий пересказ прав, гарантии безопасности и материальной компенсации, и так далее. – Тебе понятно? – спросил Тафари. Эше перевел на Амора затравленный взгляд. Тот – посмотрел на Тафари, снова на Эше. Сказать ничего не смог и просто опустил голову и положил руку ему на колено. – Я не хочу, – выдавил жалобно Эше. Отчаянно посмотрел на Амора, снова повторил: – Я не хочу, пожалуйста! – И еще раз, беспомощно всхлипнув: – Пожалуйста, я не хочу... Тафари снова начал говорить свое «ты должен». Еще «ты можешь» получалось у него особенно хорошо: глядя на него, крупного, сурового, решительного, охотно верилось, что он знает кое-что существенное и о «ты можешь», и о «ты должен». Только Эше не находил в себе сил, чтобы следовать ни первому, ни второму. О долге ему вбили нездоровые представления, возможность собственных желаний вытравливали очень решительно, оставляя разве что животные инстинкты – он и об этом рассказывал, если не допрашивавшим его, так Амору, в ночных откровениях. Простое «ты можешь» стараниями старших в их своре превращалось в «ты должен»: у тебя есть инстинкты мужчины, ты – мужчина, ты должен непрерывно, самыми грубыми способами утверждать твое право. Ты можешь быть сильным, следовательно, должен, а единственный способ, который тебе показали – это за счет других. Так, как доказывали свою силу за его счет. Очевидно, Тафари совершал подобные допросы не один раз. У него был зрелый, как показалось Амору, вполне отработанный алгоритм, по которому он работал. Тафари работал ритмично, неторопливо, но не медлил – спрашивал, дожидался ответа, настаивал на том, чтобы ответ был полным, но не допускал чрезмерных подробностей; если очевидно было, что с Эше случится истерика, он переходил к следующему, спрашивал о чем-то незначительном, но предположительно приятном, позволял Эше повернуться к Амору за поддержкой, давал возможность Амору произнести что-то успокаивающее или хотя бы коснуться его руки. И снова спрашивал. Выяснял подробности. Требовал деталей. Кажется, Тафари сомневался насчет первого времени в шайке того бандита. Снова и снова возвращался к нему, словно пытался поймать Эше на лжи. Уточнял какие-то мелочи, складывал руки на груди, хмурился, откидывался на спинку стула, словно не то чтобы не веря – сомневаясь в достоверности показаний Эше. Тот – злился, смотрел на него ненавидяще, даже выпрямлялся, словно готовился вцепиться в горло зубами и дотянуться до яремной вены во что бы то ни стало. Но Тафари внезапно интересовался чем-то другим и продолжал: так ты говоришь, вы расположились в семи километрах от города N, откуда такая точность? Точно семь? Не шесть, не восемь? Эше скрипел зубами, цедил, что именно семь, ну может, еще пара сотен метров, а знает он это, потому что Эну показывал ему карту, указывал, где их лагерь, где населенные пункты, даже издалека – ни в коем случае не давая в руки – демонстрировал какую-то штуковину, которая предположительно должна была приводить к цели куда точней, чем все эти карты. И как раз в такие моменты, когда ублюдок-«сэр майор» снисходил до него, и уточнялись расстояния до города N, до деревни Q, еще докуда-то. Майор Тафари спрашивал сосредоточенно: – Так что за штуковина была у него? Похожа? Он доставал интерактивную карту, клал ее рядом с Эше – тот рассматривал прибор с любопытством, граничившим с благоговением. Тафари пододвигал карту ближе к Эше, спрашивал: «Сможешь воспользоваться? Вот город N, покажи, где были стоянки... так, это Q, где вы останавливались?» После небольшой интерлюдии он неумолимо возвращался к Эну и его отряду, к Эше, к Иге. Эше рассказывал. Он провел в отряде что-то около двух дней – или недели, но не больше, уже был несколько раз наказан: пару раз оплеухами, несколько раз ударами кулака, еще пару раз банальным образом оставлен без обеда, часто бывшего еще и ужином; он отказался подчиняться одному из сержантов Эму – и его посадили под арест. Они уже тогда были во временном лагере, сделали навесы, чтобы худо-бедно укрыться от насекомых, и – хижину, которая даже закрывалась. И – палатка Эну. Эше заперли в хижине, около полуночи Эну, от которого отвратительно пахло алкоголем, велел следовать за ним – в палатку. Там, при очень тусклом свете лампы – аккумуляторы были паршивые, генераторы работали в режиме жесточайшей экономии, потому что не хватало топлива, солнечных батарей не было в помине – он провел первую лекцию о чести и долге солдата, товарищеском духе и необходимости полного подчинения. Там же он долго гладил Эше по лицу, словно наслаждался ощущением юной кожи под грубыми пальцами, долго всматривался в его лицо, там же схватил за одежду и бросил на кровать, обвиняя в дерзости и неподчинении. Заставил стать на четвереньки, стянул штаны, шумно дышал в затылок, насиловал, больно дрочил, словно делом чести для него было довести до разрядки и Эше. При том же тусклом свете Эну объяснял Эше снова и снова, что тот слишком дерзок, непочтителен к старшим, и его поведение бросает тень и на его репутацию – а он один из самых опасных военных командиров Севера. Затем позвал одного из сержантов, велел отвести Эше обратно в камеру. Следующей ночью тот же сержант снова отвел Эше к Эну, тот снова был пьяным, снова говорил о чести и послушании, о долге. Снова швырял его на кровать. Он следил за тем, чтобы насилие не выходило за рамки, определяемые им же и совершенно рандомно. То, что однажды Эну принимал как данность, через две недели, когда он был в боевом настроении, могло быть расценено как преступление. «Однажды мы взяли пленных, и они сбежали, и он велел повесить часовых, – тихо рассказывал Эше. – А однажды Ндиди привел в лагерь женщин, и Иге помог им сбежать. То есть они шли и шли, и Иге просто не заметил. Мы смотрели в другую сторону. И сэр майор ничего не сделал, только ударил Иге и сказал, что он плохой солдат». Эну не допускал групповых изнасилований новобранцев, называл это недопустимым; случаи были – он выстраивал отряд на солнцепеке и долго шагал перед строем, объясняя, почему это нехорошо. Но тот же Ндиди приставал к Эше – и «сэр майор» отвешивал затрещину последнему. Ндиди, очевидно, был более полезен, его слово весило больше – он был старше; и при случае Ндиди сам рассказывал, что, бывало, его тоже призывал «сэр майор». Тафари заинтересовался и этим – и вышло, что Ндиди был лет тринадцати-четырнадцати, когда Эну перестал интересоваться им. Тафари закончил допрос, позвал медсестру, попросил покормить мальчика и дать ему успокоительного. Он попросил Амора поставить подписи на бланках, угрюмо сказал: – Практически всегда одно и то же, каждый раз, приступая, думаю, что готов ко всему, и каждый раз – каждый чертов раз оно снова рассекает душу. Как будто этот мир проклят, отец Амор. Он молчал; Амор тоже. Тафари продолжил: – Благодарю вас за мужество и преданность делу. К сожалению, это не последний допрос, не последний допрашиваемый. Мне снова придется обращаться к вам. Амор понимал это – и не мог ни испугаться, ни смиренно принять это как наказание за неведомые грехи. Только смотреть перед собой и изучать камни на земле. Он не смог удивиться, когда рядом с ним оказался Петер Урбан: на том месте, где стоял Тафари, – и предложил заглянуть к нему. – У меня в клетушке есть кондиционер, свежий кофе и удобные стулья. Илария предпочла сэкономить на убранстве своего кабинета, но для моего кушетку все-таки приобрела. Амор с трудом перевел на него взгляд. – Я не предлагаю вам воспользоваться этой самой легендарной кушеткой, коллега. А просто посидеть в креслах, – бодро сказал Урбан. Амор послушно шел за ним, покорно усаживался в кресло, даже следил за тем, как Петер Урбан достает чашки, разливает кофе, кладет крохотное печенье на блюдце. – Я мечтаю о кофе, который пил однажды в Алжире. Мы были там на какой-то конференции, хоть убей не помню, чему она была посвящена, – рассказывал он. – Мы с коллегами послушно ходили на семинары и секции, и прочее, прочее, были вполне дисциплинированными, но самое интересное, разумеется, происходило за рамками программы, – он бережно брал печенье двумя пальцами, подносил его ко рту – Амор следил за его движениями, словно в мире не существовало ничего интересней. – И я пил кофе. Литрами. Кофе по-алжирски. Вы не представляете, как я себя чувствовал после нескольких суток, полностью лишенных сна. Их кофе до сих пор содержит полную дозу кофеина. Амор заставил себя улыбнуться. – Отчего же, – пробормотал он, – я отлично представляю. Мой первый опыт с африканским кофе был несколько, эм, драматичным. Урбан понимающе улыбнулся. Амор ощутил изменение его настроения – в воздухе словно запахло озоном. Миндалем. Металлом. Похолодало на пару градусов, и этот холодок скользнул по коже и затаился. – Как вы себя чувствуете? – иным, все еще добродушным, но более – профессиональным – внимательным – деловым тоном спросил он. – Допрос был непростым. Этот мальчик – он выделяется. Более развит, что ли. Более сострадателен, я прав? Амор усмехнулся, отставил чашку. Пожал плечами, отказываясь отвечать. – Должен признать, этому лагерю бесконечно повезло заполучить вас, – усмехнулся Урбан. – Священник, с образованием, позволяющим заниматься и социально-педагогической и даже примитивной психологической работой. Вас можно привлекать в качестве свидетеля в самых щекотливых делах, вроде этого Эше Амади. Вас без проблем рассматривают в качестве опекуна этих детей. Мне для подобного авторитета нужно работать и работать, и все равно местные чиновники смотрят на меня свысока. – Это не мешает вам делать свою работу. Очень полезную работу. – Механически отозвался Амор и даже попытался изобразить улыбку. Она не убедила Петера Урбана, но удовлетворила. Он что-то рассказывал, интересовался приятными мелочами из прошлого Амора, долго допытывался, откуда имя. Амор, слегка ошеломленный расспросами, нахмурился, а Урбан развел руками: «Я достаточно стар и долго живу вдали от цивилизации, чтобы позволить себе немного эксцентричности». Он задрал нос и хитро посмотрел на Амора. Тот – издал вполне искренний смешок. Около полуночи Амор снова пошел к Эше. Тот – дремал, лежа на боку, свернувшись клубком. Он заслышал шаги, приоткрыл глаза, сонно поморщился, снова опустил веки. Амор сел перед ним, опустил руки на перила кровати. Эше вздохнул. – А этот, палач, он где? Амор поднял голову, недоуменно посмотрел на него. – Этот. Из полиции, – мрачно пояснил Эше. – Кого мучит сейчас? Амор усмехнулся. У него было немало предположений: возможно, майор Тафари мучил членов своего подразделения, может – начальство, базы данных, архивы, что угодно. Наверняка занимался формальностями, которые, скорее всего, ненавидел не меньше, чем Амор – и при этом понимал, насколько они важны. Иными словами, он где-то там, в местах, о которых Амор имел смутное представление, а Эше не знал вообще, сражался за него, лежавшего на кровати совершенно обессиленным, одурманенным лекарствами, мучимым болью и страхами. Объяснить бы ему, что Тафари упрямо обеспечивает ему возможность строить достойное будущее, только Эше меньше всего волновали такие мелочи. – Мне больно, – тихо говорил он Амору. – Больно-больно. Когда сэр майор делал все то, это было не так больно, то есть больно, но телу, понимаете? Сзади, ну... там. Больно. Кричать было нельзя, он говорил, что так мужчины себя не ведут, нужно уметь сносить боль. Но ее так много, отец Амор, очень много. И тут, тут, – он тыкал в грудь большим пальцем. – Тут, тут же сердце? Сердцу больно. – Потому что оно у тебя есть, – так же тихо отзывался Амор. – Когда сердце есть и оно живое, оно болит. Значит, ты жив. Эше качал головой, утыкался лицом в подушку, замыкался, словно слышал нечто недопустимое. Он затаивался, дышал редко и осторожно – притворялся, что спит, рассчитывая, что Амор уйдет. Тот – ждал, когда Эше заснет на самом деле. Затем он заглядывал в боксы с другими больными, обменивался бодрыми репликами с дежурными и выходил на улицу. Стоял перед бараком в растерянности, не в силах определиться, что именно ему делать теперь, когда закончился еще один день. Амор с трудом помнил, с чего он начинался, с обреченностью ждал следующего, точно так же не сулившего ничего хорошего. Он заглядывал к Иге, к Вере, привычно улыбался, убеждаясь, что они спят вполне мирно, шел дальше – к часовне. К своей кровати идти не хотел, боясь, что если уляжется, то не заснет, и не потому, что выпил крепкого кофе – по иным причинам. А если сон одолеет, ничего хорошего с собой не принесет, а скорее лишит отстатков мира, упрямо сохранявшихся в его душе. В часовне Амор задремал, кажется, погрузился в то странное состояние между сном и явью. Перед ним один за другим проходили все люди, которых он встретил на пути в лагерь. Те, кто остались сидеть на дороге, смиренно дожидаясь смерти; те, чьим телам они пытались по мере сил отдать последнюю дань. Они что-то говорили: печально, покорно, – некоторые молчали. Амор не мог вспомнить их имен и лиц, но точно помнил, кто они, что за люди; он не пытался заговорить с ними – не о чем, и они не собирались начать разговор. Он проснулся – выплыл из своей дремоты: знакомый голос говорил ему: «Ты почему не в постели, неутомимый отче? Давай-ка, поднимайся, и пойдем. На этих дурацких скамьях не отдохнуть совсем», – ругался Яспер, тянул Амора вверх, поддерживал, когда он приходил в себя. – Пойдем-ка. – Сурово сказал Яспер. – У тебя какое-то навязчивое стремление избегать нормальных человеческих условий для отдыха. Я видел твое место, и оно ужасно. Моя комната по сравнению с ним – это просто королевские апартаменты. Так что мы идем туда. Амор огляделся – он помнил: нужно убедиться, что все свечи потушены, но зачем убеждаться в этом? Для чего свечи? И стоял бы он в растерянности до самого утра, но Яспер вывел его из часовни и вел куда-то, положив руки на плечи и направляя. Амор подчинялся – с ним это было так просто: Яспер очень любил принимать решения. – Что здесь с тобой делают в этом лагере, милосердный отче? – сурово спросил он – то ли пятнадцать минут, то ли полтора часа спустя. Амор приподнял голову с подушки и снова уронил ее. – Ничего сверх обычного, – непослушными губами выговорил он. Подумав, добавил: – Ничего сверх своего.