Ты заметный.

Настоятельно рекомендую читать эту главу под песню Paramore-The Only Exception. _______________________________________________________________________ Поначалу рисовать вслепую было жутко тяжело. Ньют всегда делал это на полу: он садился и брал в руки планшет, на котором сверху были листы, и пытался нарисовать хоть что-то. Первой его работой, к огромному удивлению Томаса, стал лист, начисто закрашенный в черный цвет так, чтобы не было видно ни единого проблеска белого цвета. Художник гордо показал лист бегуну, с надеждой спрашивая: – Белого не видно? – Не видно, Ньют. Абсолютно, – брюнет мягко улыбнулся, рассматривая лист. По сути, мало что значащий для остальных, но для этих двоих он был символом того, что блондин всё-таки может рисовать на ощупь, и, стало быть, еще не всё потеряно. Дальше пошли работы посложнее. Как истинный художник, Ньют начал с натюрмортов. После того, как Томас сбегал в магазин и принес целый мешок фруктов, блондин еще несколько часов ощупывал каждый плод и каждую ягодку пальцами, при этом жмуря глаза так, словно он может видеть, просто на данный момент ему это не нужно. Натюрморты получились с первого раза. Томасу жутко нравилось смотреть на художника, пока тот рисовал. Движения его становились резкими, но очень аккуратными и трепетными, при этом он весь напрягался, как в те разы на стрельбище. Нахмурив лоб, он периодически останавливался и, как-то странно поворачивая голову набок, прислушивался к звукам, окружавшим его, но после сразу же возвращался к работе. Его руки быстро ощупывали лист, запоминая, где есть нужные штрихи, а где им еще предстоит появиться, брови то поднимались, то опускались от напряжения, а пальцы, уже изрядно почерневшие от мелков, быстро хватали очередной мелок, которые, кстати, блондин, при помощи Томаса, все заточил под разными углами, чтобы было удобнее. В один из вечеров, когда Томас уже лег спать, завернувшись в одеяло у себя на матрасе, Ньют сидел в темноте на полу, дорисовывая натюрморт, состоящий из нескольких апельсинов, банана и россыпи ягод голубики. Почти закончив, художник поежился – в квартире было жутко холодно, потому что отопление отключили аж до следующего утра. Вздохнув, он нанес последние штрихи на апельсины и, тщательно ощупав всю работу пальцами, довольно улыбнулся, после вытирая руки влажными салфетками, которые перед сном возле художника услужливо оставил Томас. Вообще, Ньют сам для себя не знал, как относиться к брюнету. С одной стороны, его память всё еще напоминала ему о том, что он сделал – картинка его поцелуя с Брендой навсегда засела в его голове. Но с другой стороны... Он ведь всегда был рядом. Всегда, даже если его не пускали, он был где-то неподалеку, готовый прийти на помощь, что бы для этого ни было нужно, и это крайне приятно грело душу. Плюс к тому, заботливее Томаса в последние дни было не найти. Даже при условии, что всю неделю блондин мало разговаривал, в основном только рисуя или слушая музыку, так как слишком стеснялся и боялся завести разговор, опека брюнета всё равно ощущалась, пусть и в мелочах – он то набрасывал плед художнику на плечи именно тогда, когда тот замерзал, сидя на полу, но был слишком увлечен работой, чтобы отвлечься, или же готовил на ужин именно то, что нравилось невидящему парню, и другие такие, вроде, обыденные, но при этом настолько особенные мелочи заставляли сердце Ньюта трепетно сжиматься, принуждая упертый мозг признавать, что он практически простил бегуна. Прямо в домашней одежде блондин забрался в кровать, однако, почти сразу же вылез обратно, дрожа – она была обжигающе холодной. Задумчиво поведя головой в сторону, он чуть улыбнулся – в ночной тишине комнаты было слышно, как сопит Томас. Наклонившись, Ньют осторожно дотронулся до него рукой, проводя прохладными пальцами по сильной широкой груди – бегун спал на спине, в своей любимой позе, заложив одну руку за голову, а вторую откинув в сторону. Художник осторожно присел на колени на пол и, наклонившись чуть ближе, глубоко вдохнул этот сладкий, но при этом терпкий запах карамели и кофе, который всегда сопровождал брюнета по жизни. Решив, что терять особо нечего, блондин осторожно и тихо забрался на матрас Томаса, аккуратно ложась рядом с ним и кладя голову на плечо руки, откинутой в сторону. В следующую секунду Ньют удивленно вдохнул, замерев – во сне, по всей видимости, на автомате, Томас одной рукой, на которой лежал Ньют, обнял его за плечи, прижимая к себе плотнее, а второй рукой, которую он даже вытащил из-под головы, быстро укрыл блондина одеялом до самого носа, укутывая для пущего тепла. Как только Ньют почувствовал, что дыхание Томаса выровнялось, и он, снова подложив руку под голову, крепко уснул, художник одной рукой ощупал свое лицо – казалось, что его счастливая и глупая улыбка должна была светиться в темноте. Неопределенно, озадаченно-довольно вздохнув, он не нашел ничего лучше, как заснуть, прижимаясь к бегуну поближе.

***

Проснувшись утром, Томас понял, что что-то не так. Во-первых, почему-то было явно тесновато, да еще и теплее обычного. Открыв глаза, он сразу же закрыл себе рот рукой, чтобы не издать умиленно-удивленный стон – у него под боком, цепляясь тонкими пальцами за футболку бегуна, мирно спал Ньют, утыкаясь носом в сильное плечо. Осторожно, чтобы не разбудить художника, брюнет вылез из-под него, после сразу же укутывая его одеялом, а то, не дай Боже, заболеет. Сходив в душ и наспех позавтракав, Томас заглянул в комнату, беря с пола свою сумку. Он посещал пары как попало, однако, сегодня обязательно надо было сходить хотя бы на две из них, на которых слишком жестко следили за посещением. Присев на одно колено, он осторожно убрал несколько золотых прядей с лица спящего художника и, окончательно осмелев, быстро наклоняясь, мягко коснулся губами виска Ньюта, после сразу же вставая и направляясь к выходу из комнаты. Одевшись, он пулей вылетел из квартиры, не видя, что, как только хлопнула дверь, блондин быстро сел и, слепо поводя головой из стороны в сторону, сглотнул. Его щеки пылали, а рука сама собой легла на висок, стараясь сохранить ощущение теплых губ бегуна на коже. Черт, это всё так неправильно… Именно с этими мыслями Ньют завернулся в одеяло и с улыбкой ткнулся лицом в подушку Томаса, вдыхая такой знакомый запах. Почему не позволить себе маленькую поблажку? Ну, пока никто не видит...

***

– Эй-эй, че происходит-то? – Минхо удивленно смотрел на Ньюта, который, сосредоточенно нахмурившись, держал лицо азиата в руках, пальцами проводя по каждому сантиметру его лица. – Ты наконец-то хочешь, чтобы наша дружба переросла в нечто большее? – Да куда уж мне, я знаю, что ты по девочкам... Успокойся хоть на секунду, дай запомнить! – Ньют фыркнул, большими пальцами проводя по бровям, а после вискам и скулам Минхо, чуть повернув голову набок. – Так, всё с тобой. Арис! – Да, мой лорд, – чуть улыбнувшись, барабанщик сел перед блондином, предоставляя свое лицо в полное его распоряжение. Тереза, которая сидела в кресле, быстро глянула на азиата, который, остановившись в дверном проеме, задумался, стоит ли идти на кухню, где был Томас, или нет. Синие и черные глаза встретились, и брюнетка уверенно кивнула, стреляя глазами в сторону кухни. – Чел, меня только что облапали, – Минхо зашел на кухню, где Томас готовил ужин. Кстати, с кулинарией он обходился уже лучше – его блюда, конечно, были не такой феерией, как у Ньюта, но, по крайней мере, не пригорали и были вполне съедобны на вкус. – Ему это нужно для портретов. Он устал фрукты рисовать. Говорит, по людям соскучился... – Томас легко улыбнулся, помешивая в сковородке овощное рагу, чуть наклонив голову набок. – Тогда пусть рисует. Я не против... Короче... – Минхо, прости меня, – отложив лопатку, брюнет повернулся в сторону азиата, как-то нелепо и неловко улыбаясь. – Я козел. Я очень много намудил. Надеюсь, мы с тобой сможем когда-нибудь снова дружить. Мне... Договорить Томас не смог, так как его быстро и грубовато заграбастали в крепкие объятия, и он, широко улыбнувшись, тоже обхватил друга руками, хлопая его ладонями по спине. – Чел, ты такой дебил! Мы и не переставали дружить! Вместе напролом? – Минхо, довольно смеясь, чуть отстранился, протягивая Томасу ладонь для рукопожатия, сопровождая это фразой, которую они, еще в детстве, когда только начинали дружить, сделали своим девизом. – Вместе напролом, – брюнет хмыкнул, крепко пожимая руку другу, выдыхая. – Бро, я тебя обожаю. – Так, ты меня не тяни в свой голубой омут! Лучше кое-кого другого туда обратно затяни, – подмигнув, азиат сел за стол, довольно потерев руки. – Ну, чего ты там наварганил?

***

Ньют творил. В тот день он не зря ощупывал лица друзей, чтобы запомнить всё до последней детали – он задумал нечто особенное. Так как он не мог видеть и в глубине души уже практически смирился с тем, что темнота для него – это почти навсегда, он решил, что нарисует друзей такими, какими он видит их мысленно. Первой на очереди была Тереза. Это было чуть легче, чем со всеми остальными, ведь художник ее уже рисовал. Несколько дней подряд он, стоя на коленях и прерываясь лишь на еду, сон и душ, рисовал ее, пальцами ощупывая каждый миллиметр рисунка, нанося небольшие штрихи один за другим, складывая их в одно целое. В конце концов, он изобразил девушку беременной, и она, держа в руках ножницы, перерезала ими ленточку, которой было отгорожено здание с гордой табличкой "Больница имени Терезы Агнес", а у нее за спиной отчетливо угадывался Минхо, который держал её за руку. Следующим настал черед Минхо. С ним было намного сложнее – его художник решил изобразить в движении, так как, действительно, в движении была вся его жизнь. Несколько раз Ньюту приходилось начинать рисовать заново, так как, ощупав свою очередную попытку пальцами, он недовольно сминал бумагу, откидывая ее в сторону с криком: «Слишком неживой!», и сразу же принимался за новый рисунок. Конечный вариант рисунка выглядел фантастически. На нем Минхо, разгоряченный и напряженный, немного опустив голову с хохолком вниз, первым из многих пересекал финишную черту на стадионе. Вокруг были нарисованы трибуны с огромным количеством людей, толпа ликовала и бесновалась, а по логотипам и вывескам несложно было догадаться, что это не просто соревнования, а Чемпионат Мира по Бегу. С Арисом Ньют тоже очень долго возился. Он тихо сетовал, водя пальцами по эскизу, нарисованному мелками, что плохо помнит, как выглядит барабанная установка, и что вообще рисовать музыкантов – дело неблагодарное. Один раз блондин настолько задумался, одной рукой выводя силуэт друга, играющего на барабанах, что сам не заметил, как закусил один из мелков, увлеченно отгрызая несколько сантиметров. В итоге Арис выглядел потрясающе – художник изобразил его сидящим за барабанной установкой, закинувшим обе руки вверх для того, чтобы ударить финальный аккорд песни. На рисунке пепельный блондин, нарисованный черными мелками, улыбался раскованной, немного уставшей, но победной улыбкой – он буквально чувствовал, как он хорош. Настал черед Томаса. Его лицо Ньют ощупывать не стал – он слишком хорошо его помнил. Каждый раз, когда он наклонялся над листом, стоя на коленях и начиная выводить силуэт или лицо брюнета на бумаге, на его лице начинала играть легкая улыбка – он получался с первого раза. Однако заканчивая очередной рисунок, блондин хмурился, откладывая его в сторону – это всё было не то. Он нарисовал уже, по меньшей мере, десять Томасов в разных ситуациях: на одном портрете брюнет бежал, на другом – смеялся, на третьем – спал, и всё, казалось бы, хорошо, но нет – это было не то, всё не то. В один из дней Томас, возвращаясь в квартиру блондина после колледжа, открывая дверь ключом, услышал какие-то крики из самой квартиры. Быстро забежав внутрь, он остановился в дверном проеме комнаты, удивленно глядя перед собой. Ньют сидел на кровати в окружении рисунков, на которых изображен сам Томас, и, схватившись за голову, кричал: – Почему? Ну почему? Почему?! – Ньют, что... Блондин поднял голову вверх и, глядя на Томаса невидящими глазами, в слезах прокричал: – Почему я не ненавижу тебя, Томми?! Почему? Какого черта ты получаешься такой идеальный?! Сумка Томаса гулко упала на пол. – Я знаю, что должен тебя на дух не переносить, потому что ты со мной ужасно поступил! Я знаю это!.. Так какого же хрена я тогда тебя так сильно люблю?!.. Томаса прорвало. Он кинулся вперед, вставая на колени перед кроватью, и, обвив руками блондина за талию, в голос разрыдался, с трудом выдавливая из себя слова: – Прости меня… Господи, Ньют... П-прости меня... Я самый ужасный человек… На свете… Ты можешь меня прогнать, если хочешь… Это я во всём... – говорить дальше брюнет не смог – слезы едко жгли глаза, а за горло словно схватили мертвой хваткой, он мелко дрожал от эмоций. Он задрожал сильнее, когда на его голову сверху легли холодные тонкие пальцы, которые ласково стали гладить его по волосам. – Томми… Тебе... Тебе подстричься надо… У тебя хохолок скоро будет больше, чем у Минхо... И, Господи, тебе всего двадцать один, а у тебя уже седые волосы? Томас мгновенно перестал плакать. Резко задрав голову вверх, он посмотрел во влажные, но на этот раз такие живые, невероятно яркие медовые глаза Ньюта, которые смотрели не с уже привычной пустотой, а необыкновенной нежностью с легкой толикой грусти. Собравшись с мыслями, брюнет поднял руку вверх, проведя пальцами по бледной щеке художника, хрипло прошептав: – Ты вообще понимаешь, что происходит? Еще несколько секунд блондин так же нежно смотрел на бегуна, но потом его брови резко дернулись вверх, и он, удивленно вскрикнув, вскочил с кровати, быстрыми шагами подходя к зеркалу. – Господи! Я... Я вижу!.. – одной рукой облокотившись на стену возле зеркала, второй рукой художник провел по своему лицу. – Я… Я вижу… Я... Я всегда так на оленя был похож, ты не замечал? – он обернулся в сторону Томаса, который сидел на полу, согнув одну ногу в колене и закусывая костяшку кулака правой руки, в то время, как по его щекам текли слезы, однако, на этот раз, этим слезам брюнет был очень рад. – Я заметил это еще в первый день, как тебя увидел… Господи, да я тебя поэтому и заметил, дубина… Ньют плавно присел на колени перед Томасом и, обвив тонкими руками за шею, мягко и чувственно поцеловал его, не говоря ни слова. Отныне каждый вечер, когда они ложились спать, прежде чем пожелать друг другу спокойной ночи, художник и бегун лежали друг напротив друга, и блондин, чуть смущенно улыбаясь и глядя брюнету в глаза, шептал: – Томми, я здесь. Заметил? – Заметил, Ньют. Конечно заметил...