ennui

      Джетин чувствует себя одиноким. И брошенным. И больным.       Больным страшной, неизлечимой болезнью, которая сначала просто толстым слоем ложится на легкие, а потом попросту в них въедается, не давая сделать ни единого вздоха без того, к кому привязан.       Джетин не может дышать без Джонатана.       Эта истина оглушает его так сильно сейчас — почему же она так кротко отмалчивалась, когда он наблюдал за тем, как его Джонатан, его умирающий артист, собирает чемоданы, и, на прощание крепко поцеловав его, закрывает за собой дверь?       Джетин сам не свой, Джетин чувствует какое-то дикое жжение внутри себя, и если это у обычных людей зовется любовью, то пусть забирают ее обратно — Джетин готов даже доплатить.       Джонатан ушел, а у Джетина на ладонях искрится соль, у Джетина чешутся руки запустить в стену какую-нибудь вазу.       Джонатан ненавидел вазы.       Он говорил: «Пустая трата места, Джей», смягчая свой отказ этой своей нежно-колючей улыбкой. Джонатан ненавидел вазы, а Джетину хочется одну прямо сейчас просто для того, чтобы разбить её.       Ему абсолютно все равно на недобитый символизм, и разбитая ваза никак не будет связана с его разбитым сердцем, ему просто хочется разбить вазу. Просто хочется швырнуть что-то изящное и, несомненно, гениальное об стену и наблюдать, как оно осыпается на пол, падая рядом с осколками стеклянного шара с радугой внутри и крупными кусками некогда дорогой чернильницы, которую он прихватил, сбегая из дома.       Джетину почему-то кажется, что подо всем эти хламом тихонько скулит его душа, но он отбрасывает эти мысли прочь, отворачиваясь к противоположной стене. Мысли о Джонатане в узел скручивают все внутренности, и Джетин натужно сглатывает, смаргивая скупые слезы.       Джонатана больше нет в его жизни — удивительно, как из-за какой-то мелочи все может порушиться так основательно. Джонатан ушел, и Джетин не собирается плакать. Возможно, завтра, послезавтра, но никак не сейчас — это не входит в его план на сегодняшний день, состоящий из двух одиноких пунктов: 1) Купить чертову вазу; 2) Разбить чертову вазу.       Не так уж и много, но Джетин начинает с малого — завтра в его плане на день будет уже три пункта. Возможно, день на пятнадцатый он позволит себе заплакать: тогда, когда дел будет больше чем желания зарыться руками в волосы и кричать от невыносимой тоски.       Тоскливо, да, без Джонатана Джетину тоскливо, ему холодно и внутри он чувствует себя долбанной Англией: так же холодно и дождливо.       Рядом с Джонатаном он был Францией — в меру солнечно и тепло. Рядом с Джонатаном он не чувствовал себя таким смертельно одиноким и больным — видимо, потому, что Джо все же имел больше багажа в этом плане.       И он ушел.       Собрал все свои вещи, забрал все светлые воспоминания и улыбки и ушел. Так просто.       И Джетин невольно думает о всех своих порывах уйти — его порывах, потому что иногда становилось невозможно, потому что иногда от этого вечно спокойного взгляда хотелось кричать, потому что иногда внутри бушевали страсти, и Джонатан вовсе не чувствовал себя виноватым, даже если ему было все равно.       Джонатан ушел, а Джетин скучает.       Тихо, потчи безболезненно, но чертовски ощутимо — скучает. Скучает так, что иногда целыми ночами сверлит дыру в потолке, надеясь увидеть там хотя бы образ Джонатана. Впустую.       В темноте осенних ночей Джетину кажется, что ему вычистили все воспоминания, выскребли все самые дорогие сердцу крупицы, что убили все то прошлое, каким он владел когда-то.       В одиночестве вставать по утрам, в одиночестве пытаться выучить новый рецепт, в одиночестве ходить по гостям, поминая Марка — чертовски одиноко.       Марк ушел, ушел Джонатан, ушло лето — Джетину кажется, что весь этот адов механизм работает специально против него, подводя его все ближе и ближе к той зыбкой черте, где ад кажется раем.       В магазине пыльно и скучно — Джетин едва заставляет себя дойти до отдела с посудой и найти более-менее приличную вазу. По пути домой он еле сдерживается, чтобы не разбить несчастную прямо на улице, но оставшиеся крупицы гордости не позволяют ему упасть в глазах остальных и так не очень хорошо настроенных соседей.       Придя домой, Джетин разбивает долбанную вазу о стену, на которой висит миниатюрный портрет Джо, и хрипло смеется, наслаждаясь этим коротким моментом, когда на тысячи кусков разлетается не только он. Он смеется, позволяя горькой слезе впитаться в ткань на черном траурном — он хоронит своё неразумное сердце — галстуке.       Трель звонка обрубает его безумие — и если не в корню, то достаточно хотя бы для того, чтобы на свежем срезе начали появляться жухлые ростки надежды. Джетин сглатывает, пытаясь собраться с мыслями и пригладить волосы, растрепанные до состояния взрыва за эти дни.       Чертовски долго, специально растягивая действия и боль, Джетин спускается по лестница и подходит к двери, напуская на себя беспечный и не страдающий вид.       Когда он видит Джонатана, он падает. Безотчетно тонет в этих его мудрых глазах, позволяет губам дрогнуть в слабой улыбке и, не отрываясь, смотрит в глаза своему убийце.       Когда он видит Джонатана, его сердце не пропускает удар, но пропускает любовь обратно в свою надежную крепость.       Когда он видит Джонатана — ничуть не раскающегося, помятого и почти совсем чужого — он хрипло спрашивает:       - Соскучился по мне?