Бруклинский мост

Он бродит по городу немой тенью уже четвертые сутки. Рыщет, как бездомный пёс, учуявший запах крова и пищи. Он не помнил ни улицы, ни номера дома, и взгляду не за что уцепиться ― чёртов Бэйсин-Сити*, он слишком изменился! Он избегает широких улиц, глянцевых высоток и всезнающих таксистов, петляет переулками и измеряет шагами квадраты дворов, слушая свой собственный, внутренний компас — стянутая с уличного лотка карта ему не помогла ничуть. Он сам себе вправил выбитый Роджерсом плечевой сустав, прислонившись к кирпичной кладке спиной и вслух проклиная тех, кто стёр из его памяти этот чёртов адрес. Что и кого он хотел найти там, понимал ли, сколько прошло лет и что его уже некому ждать? Всё равно — окно, лестница, дверь, увидеть хоть что-то, чтобы память откликнулась, иначе всё слишком похоже на бред. Дом, в котором он вырос. Потемневший кирпичный фасад и пожарные лестницы до самого неба, так казалось в детстве, окна темны на последних этажах ― наверняка там давно протекает крыша, и никто не живет, кроме чёрной плесени. На ржавой голубятне распахнута дверца, она скрипит и гулко бьётся от сквозного ветра. Середина ноября, он слишком долго на улице без надзора техников, он чувствует холод и сырость дождя за воротником — капюшон слетел с головы, пока он глядел на ровные ряды этажей. Вдоль дорог стекают ручьи, утаскивая за собой мусор и грязь в забитые ливнёвки, под неоновыми буквами толпятся девки в чулках и крохотных юбках, он ступает под вывеску «Джеки-бой» угомонить взбаламученное сердце двойным неразбавленным. Виски здесь дрянной. Он крутит живыми пальцами стакан, крошево льда бьётся об стекло, «Барби» с толстыми ляхами вертится на тонком стальном шесте, исполняя модные в этом веке танцы. Он помнит, что в его время такого не было, но «Барби» сошла бы на разок, будь он в лучшей форме. Вертлявая барменша спрашивает его имя и почему на нём перчатка. Он не солгал, представившись Джеймсом, и солгал, сказав, что левую руку давно и серьёзно обжог. Девчонка строит ему глазки, что-то тихо мурлычет и доливает чуть больше положенного. Он помнит, что в его время было точно так же. Опьянения не наступает, легче не становится, тоска режет тупым лезвием по рёбрам и бьет под дых, и окна, зажжённые в доме через дорогу, глядят прямо в душу, выдирая её прямо сквозь задушенное спазмами горло. Он так и не вспомнил номер квартиры, но знал, сколько окошек отсчитать сверху и справа, чтобы найти своё. Так учила его мать. Барменша беседует с другим клиентом, положив на стойку выскакивающий из выреза третий размер, Джеймс просит повторить, она отрывисто кивает с дальнего конца стойки, а в глазах её, мутных от алкоголя, он видит тревогу. Посетитель хватает её за лямку майки и дёргает на себя. В мягкий животик с простой серёжкой в пупке больно впиваются острые края стойки, выбивают из лёгких остатки кислорода, она сдавленно ахает, а клиент хлёстко бьёт её по лицу. Потасовку легко гасят двое ребят-завсегдатаев и выводят парня вон. Девчонка плачет, размазывает по щекам угольную подводку, галдеж в баре утихает до привычного мерного гула, а Джеймс отмечает, как сжаты его кулаки и зубы. Девчонку жалко. Ему нельзя привлекать к себе внимания ― плевать он хотел снова подыхать в ледяном гробу за чужие идеалы, но ещё секунда, и он сам бы выволок его на улицу, раскрошил к чертям голову и смотрел бы, как на мокром, мутном асфальте растекаются чужие мозги. Он слишком часто это делал, и этого ему теперь не хватает так, что тошно делается. ― Иди, умойся, я подменю, — вторая появляется из подсобки с полным ящиком пива, ей тяжело, она громко бухает груз на пол. На тонких, жилистых руках вспухшие вены — это не первый её ящик за сегодня. ― Двойной? Она обращается к нему. Джеймс кивает, отгоняя от себя истёртые оттиски своих прошлых заданий с приторным запахом крови, дерьма и железа, смотрит на её руки и завязанный у пояса край простой чёрной футболки. У той барменши ногти алые, посыпанные золотыми звёздами и стразами, и глазастая змея, вытатуированная на запястье, а у этой — ничего, коротко стриженные, квадратные розовые пластинки, и голубоватые жилки под кожей, играющие от её быстрых движений. Мозг его по привычке работает в режиме миссии, отмечает бесполезные мелочи, будто они тысячу раз жизненно важны. Она коротко дышит, и пульс её явно зашкаливает, но на лице ― штиль. Она глядит мимо и двигает ему стакан виски чуть ли не с горкой, коротко, дежурно улыбается и переходит к другому заказу. Джеймс тонет в своих сомнениях (зайти, не зайти?) и топит их на дне стакана до самого закрытия. Девчонка в чёрной майке демонстративно переворачивает стулья и выметает из-под столиков мусор. Бар определённо её, а получившую по лицу работницу она отпустила домой пораньше. Солдат выворачивает карманы и сыпет остатки мелочи на стойку, спрыгивает с барного стула на пол и ощущает, как его ведёт. Сержанта Барнса такая доза убила бы на месте совсем не славной геройской интоксикацией, а улучшенного солдата лишь слегка подвела координация. Он толкает звенящую колокольчиками дверь и окунается в плотный, городской сумрак, скрывая лицо капюшоном линялой толстовки, словно забралом. ― Мы договорились на понедельник, Эл! — Джеймс поворачивает голову. Хозяйка бара у пожарного выхода, напротив неё ― тот мудак, ударивший девчонку. Она машет руками, стискивает челюсти, в голосе звенит натянутая стальная ярость, а он ждал её долбанных четыре часа на улице, и готов теперь врезать и ей тоже. — Деньги мне нужны сейчас! ― тот почти ревёт, нависает над ней, под бычьей шеей заходится кадык, Барнсу хочется вырвать его голыми руками. Просто вырвать, чтобы не орал — их дела его не касаются, но для этого не время и не место, он поворачивается спиной и отчего-то медлит. Кирпичную кладку попирает стальное плечо, Джеймс шарит по карманам в поисках закурить, хотя знает прекрасно, что там пусто. ― Уговор, Эл! В понедельник! ― она говорит сквозь стиснутые зубы, напряженная до кончиков пальцев, Барнс — невольный свидетель чужих разборок в дрянном районе, выдыхает клубящийся алкогольный пар, твердит «Тебя это не касается, тебя это не касается!» через каждый вдох. — Я тебе и так всю выручку отдаю. ― Не мои проблемы! Твой папаша хером думал, когда садился против Карлоса! — громила хватает её за руку, она лишь сдавленно шипит, солдат сплёвывает «Твою мать» под ноги, разворачивается к ним всем корпусом, а под рукавом гудят шестерни, и пластины встают в боевой режим. Сумрак режет дальний свет, ослепляя и Эла, и девушку, и самого Джеймса, коротко гудит сирена, и переулок снова погружается во тьму, только габаритки полицейского «Форда» и карманные фонари обрисовывают четыре неплотных световых пятна. ― Проблемы, Алексис? — из машины выходят двое патрульных, обе женщины, они синхронно кладут ладони на рукоятки табельного, и Алексис выдёргивает руку из цепких клешней Эла. ― А то мы живо отвезём парня в участок. Говорит одна, её напарница молчит и привычно осматривает периметр, Алексис обнимает себя за плечи — она в одной майке, ей холодно, неприятно, и рука явно болит, но она качает головой и глядит куда-то в сторону. — Может, ты лучше отсосёшь у меня, а я кончу прямо тебе на форму? А, детка? ― Эл скалиться на старшую по званию, вторая, высокая мексиканка-стажёр, звенит наручниками и беззвучно закипает, как чайник, только команды ждёт. ― Нет, всё в порядке, лейтенант, — Алексис выдавливает из себя вранье. Барнс не понимает, почему. ― Иди внутрь, холодно, — патрульные ждут, когда Эл спустится с хлипких ступенек и отправится топтать грязь куда подальше. «Я зайду завтра», — кричит он ей, сворачивая в переулок. ― В понедельник! — девчонка решительна и непреклонна, она плотно затворяет заднюю дверь, и Барнс в глубине своей звериной, заботливо взращенной «Гидрой» сути жалеет, что не вырвал ему селёзенку. Левую руку преследуют фантомные боли, организм паникует от напряжения, сходит с ума от алкоголя и дрянной пищи, без тренировок до предела, без привычной дозы адреналина. Где тот тумблер, переключающий состояние мир/война? Он не мог его найти. ― Сэ-э-эр? — солдат вздрагивает, когда свет фонаря исполнительной мексиканки бьёт ему прямо в лицо. Ей наверняка хочется проверить его документы, которых само собой нет, и узнать, отчего он бродит по улицам так далеко за полночь. Джеймс делает шаг в темноту и растворяется в ней, как призрак, под визгливое «Постойте, сэр!», преследующее широкий разворот его плеч до ближайшего угла. *** Он долго собирается с духом, чтобы коснуться до дверной ручки, ступить на пыльный лестничный марш и ощутить под живыми пальцами кованые решётки пролётов. Стены за семьдесят лет перекрашены дважды, но краска всё равно сыпалась в крошево под ноги, превращалась под подошвами в пыль. Семь пролётов до нужного этажа, каждый шаг наверх становится тяжелее, будто чёртова гравитация вот-вот размажет его по ступенькам. Впереди длинный, гулко пустой коридор, ему всё также неуютно на открытых пространствах. Направо, налево ― чисто. Чёрная, железная дверь, конечно, новая ― хлипкая фанерка Барнсов давно сгнила на ближайшей свалке, звонок и полустёртая фамилия «Проктор»** под эпоксидкой. Скотти Проктор, долговязый мальчишка, который ухаживал за Бекки, Джеймс гонял его со двора взашей. Бекки тогда было всего шестнадцать, совсем еще ребёнок. Неужели всё-таки поженились? В тот день все двери были распахнуты настежь, шуршали пластинки, пахло едой и отцовским бурбоном, дети смеялись, мужчины сидели с пасмурными лицами, а женщины плакали. В тот день на их этаже на войну уходили двое — он и Марти из сорок третьей. Марти высокий, нескладный, дрожал, как осиновый лист. Ему вчера только справили восемнадцать, Джеймс был постарше, и уже тогда ему хватало мудрости принимать неизбежное. Роджерс не солгал ему, так всё и было. Мать смахивала с новой формы невидимые пылинки, оправляла воротник двадцатый раз и чистила мокрым от слёз платочком сияющие медные пуговицы мундира: ― Только возвращайся, сынок… ― Не натвори глупостей, пока я на войне, — щуплый мальчишка в плаще с отцовского плеча, стоял тогда один, у пожарной лестницы, и глядел на него с гордостью и завистью, а у Джеймса ныло сердце. Он прощался с ним и благодарил Бога, что его друг остаётся в тылу… ― Я вернулся, — он говорит это вслух табличке с фамилией «Проктор», касаясь стены вспотевшим лбом и сжатым кулаком в перчатке. ― Что тебе надо? — ему не пришлось долго решаться, стучать или бросить эту бессмысленную затею ― дверь отворяется сама, натянутая стальная цепочка держит её, как сторожевого пса, не давая открыться больше, чем на три дюйма. Тусклый свет из коридора подсвечивает знакомые черты и тонкие, ловкие пальцы. — Я видела тебя в баре, чего тебе надо? Я сказала Элу, что деньги будут в понедельник. Алексис, хозяйка того злосчастного паба напротив, живёт теперь в его квартире, когда-то его квартире, и прячет под пятимиллиметровой сталью и сейфовыми замками припорошенные многолетней пылью клочья чужих воспоминаний, тонкие красные связующие нити, сама того, бедная, не зная. Он машет головой ― к Элу он не имеет никакого отношения. ― Проктор, — голос его подводит, сдёрнутое спазмами горло пропускает лишь простуженный шёпот, он не глядит на неё, скрывает лишний, влажный блеск в уголках глаз. ― Что Проктор? — она не понимает, и Барнс тычет пальцем в истёртую табличку над дверным звонком. ― Здесь за двадцать лет только трубы поменяли, иначе дерьмо посыпалось бы нам на головы, а уж это… — она кивает куда-то в сторону, наверняка на покрытые прозрачной смолой чёрные буквы, ― Я снимаю эту квартиру. Хозяйка живёт на Манхэттене, сто лет её не видела. Я тебе ничем не помогу. Она собирается захлопнуть дверь, но левая рука не даёт створке двинуться ни на дюйм. Внимательная Алексис определённо слышит стук металла об металл, её настороженный взгляд мечется от его ладони в перчатке до непроницаемого, скрытого капюшоном лица. — Я должен увидеть… Открой. ― С чего бы это?! Ты время видел?! ― для него время давно остановилось, девчонка злится, дёргает, тянет на себя ручку, её усталые глаза полны тоски, отчаянной ярости и мольбы (ну, пожалуйста, хотя бы ты оставь меня сегодня в покое!), и Джеймс отпускает дверь. Она хлопает с грохотом, слышится шорох ключей в замочных скважинах, лёгкие, удаляющиеся шаги и дождь за окном. Он откидывает капюшон, отрывисто оправляет отросшие до плеч волосы и сползает по стенке на пол — он не знает, куда двигаться дальше, путь его оборвался у этой злосчастной двери и глухой к чужим бедам девчонки.