Бруклинский мост

Спустя час он просто выдирает дверь из стены. Алексис скатывается с постели вниз и прячется между тумбочкой и спинкой кровати, пока Барнс молча, методично выкорчёвывает монолитные петли из пазов. Срывается и падает вдребезги старинное зеркало в прихожей, предвещая скорое несчастье. Оно тяжелое и грохочет так, будто пробило бетонное перекрытие и приземлилось в пустующей квартире этажом ниже. Зеркало висело здесь уйму лет, хозяйке было чихать на него, Алексис даже хотела сдать его в антикварную барахолку, как только найдёт свободную машину и пьяниц-грузчиков за бутылку портвейна. Но оно, бедное, не дождалось. Здесь никто не выходит на помощь, отсиживаясь в своих каморках и уповая на то, что чужая беда обойдёт их дом стороной ― пока Барнс выламывает куски кирпича и цемента, бросая их с грохотом посреди коридора, ни одна живая душа не выглядывает из своего укрытия. Только полоумная старушка из сорок шестой высовывается наружу, глядит мимо него почти белыми, подслеповатыми глазами и звенит в колокольчик. Она ворочает трясущейся головой, как кукла на шарнирах, шоркает в тапочках по коридору — два шага налево, два направо, и скрывается снова, а за запертой дверью ещё слышится приглушенный звон. Старинный латунный колокольчик для вызова прислуги, одному Богу известно, с каких времен он у неё хранится! Правнуки почти не навещают её, и Алексис часто заходит к ней, чтобы просто накормить несчастную и убрать разбросанные по квартире мусор, тряпьё и дерьмо. Джеймс убирает в сторону дверное полотно, переступает порог сквозь туман цементной пыли, оседающей на его тёмных волосах и одежде, и врастает в старый паркетный пол ровно посреди прихожей, не движется и даже не дышит. Он глядит на своё расколотое отражение в тяжёлой, дубовой раме, а зеркало сплошь в тёмно-серых точках и полосах пробившейся наружу амальгамы, будто мухами насиженное. Он видел его раньше. Это зеркало и эту раму. Точно видел. У Алексис есть пистолет, но он на кухне, в ящике с приборами, до него никак не добраться, она тянется за металлической шпилькой и зажимает её в кулаке, как заточку. В квартире так тихо, что она слышит, как оседает взъерошенная бетонная мгла, крадётся к приоткрытой двери спальни, чтобы вырвать себе путь на волю. В коридоре ― незнакомец, рвавшийся к ней ночью, Алексис теперь видит его ничем не скрытое лицо, неровно бритую ножом щетину, грязные, свисающие на лоб пряди и тускло-серые глаза — бездну невысказанной боли. Наркоман, психопат, маньяк — ему не нужны её деньги, ему нужно что-то другое. От страха и неведения у неё колет в груди, не хватало получить сердечный приступ до кучи, а она ещё пожить-то толком не успела. Она движется вперёд с зажатой шпилькой в ладони, в стене зияет провал, Алексис пока еще невдомёк, что с собой у него ничего ― ни бензопилы, ни даже элементарного лома, чтобы уничтожить хитроумные дверные петли, Джеймс нервно тянет на затылке волосы, намеренно делает себе больно, жадно осматривает каждую точку, каждый угол, вбирает, впитывает, ждёт озарения. Оно приходит ударом под дых, слабостью в ногах, приливами жара и испариной на лбу, Барнс мчит строго на юг, в ванную, распахнутая дверь с размаху грохает о стену, забирая с собой кусок штукатурки. Внутри — та самая голубая плитка в золотой кант, потускневшая под слоем многолетнего налёта сырости, она уложена по пояс и наполовину отстала, являя после себя грубые цементные шлепки. На потолке плесень и ржавые потёки — следы частых прорывов старых, изгнивших труб. Стеклянные банки в ряд у подтекающего унитаза и под ванной на кованых ножках, Алексис забывает их опустошать, вокруг них плещутся лужи, и слышится мерная капель. У Джеймса заходится сердце, он сворачивает деревянный, кем-то наскоро сколоченный короб, который скрывает плачущие изморосью трубы, отламывает хилые бордюрные плиточки и выцарапывает пальцами многослойную штукатурку, как собака выкапывает запрятанную кость. Из надорванных перчаток поблёскивают кончики стальных пальцев, хозяйка квартиры маячит где-то на периферии, глядит из коридора и прикрывает перекошенный от изумления рот ладонью. В глазах её паника, но она не опасна, и шпилька в её руках не причинит ему вреда, если не знать, как верно ей воспользоваться. А она не знает, это факт. Он отрывается от дела, когда та бочком просачивается в кухню и набирает на мобильном девять-один-один. Джеймс движется бесшумно и молниеносно, вырывает у неё из рук трубку и разбивает её об стену, Алексис шепчет «Не трогай меня. Не трогай меня!», едва шевеля застывшими губами. ― Стой так, чтобы я тебя видел! ― Барнс кивает на коридор, она едва переступает, и ему хочется подтолкнуть её в сутулую от страха спину. Алексис застывает напротив выломанной двери, сквозняк хлещет по её голым ногам, а в ступни впиваются кирпичное крошево, она смотрит, как он бухается на колени у развороченных коммуникаций и что-то тащит из проломанного отверстия. Простая жестяная коробка, ребячья заначка, детский клад ― маячки утерянных воспоминаний. Внутри — замурованная память, запах того времени, вещи, которые были когда-то важными. Её запрятал двенадцатилетний пацан в далёкие, голодные, оборванные тридцатые, и Барнс боялся открывать её, боялся выпустить на свою голову тридцать три несчастья, будто за «хуже, чем сейчас», есть ещё хуже. В ней лишь деревянный солдатик, пара центов, давно вышедших из обращения, и рисунки. Согнутые напополам трухлявые, желтые листки с растаявшими оттисками грифельного карандаша, рисунки Стива Роджерса ― малыша с соседнего двора, а на них он — Баки Барнс. Он сидит, он читает, он курит, он смеется, у него короткие волосы и лихой взгляд, но это он, он! Барнс слышит свой надсадный смех, будто со стороны, прелые листки рассыпаются в пыль на глазах, самоуничтожаются, исполнив свою злую роль, Джеймс чувствует, как дико устал и как медленно сходит с ума. Эти стены, которые он искал так упрямо, не принесли ни облегчения, ни ответов, лишь замкнули круг безысходного отчаяния ― возвращаться не к кому и некуда, его оплакали и похоронили, и дом этот давно предназначен на слом. На самом дне портрет девчонки, которая нравилась им обоим, у нее тонкие плечи и длинная шея, Стив не решился подарить его ей и, махнув рукой, отдал Баки, ― может, хоть ему повезёт. Тогда Баки не решился тоже. Джеймс глядит на рисунок, держит его на вытянутой неживой руке, сравнивает его грифельные черты с чертами живой Алексис, застывшей прямо по курсу в тёмной прихожей, и даже находит сходства. Она стоит, поджимая замёрзшие ступни, в одной майке, растянутой до прозрачности, блеклый свет из общего коридора касается её белых, тонких, стройных ног и острого, голого плеча, а глаза её и влажные обкусанные губы блестят во тьме, вызывая ненужный, неуместный, дурной зуд внизу живота. — Штаны надень, — бросает он сквозь смех, сминает в кулаке линованный клочок. Живая рука давно и прочно держит острый скол кафеля, Барнс не чувствует, как на пол бежит кровь, он привык не обращать внимания на такие мелочи. ― Пошел вон, ― цедит сквозь зубы хозяйка разорённой квартиры, ещё секунда, и она сорвалась бы на крик и истерику, Барнс не хочет этого слышать. Он поднимается на затёкшие ноги, и, шатаясь, уходит в цементный туман, оставляя следы подошв на полу, припорошенном белой пылью, точно снегом. Алексис собирает ценные вещи и одежду, чтобы перебдеть эту ночь в сорок шестой под звон колокольчика и шамканье сумасшедшей старухи. Это лучше, чем стать жертвой очередного психа — всё равно ей уже не уснуть. Она ступает в ванную, поднимает с пола центовую монетку, датированную тридцать пятым годом и изображение буйного незнакомца на вылинявших, разлагающихся бумажках.

***

Старушка угомонилась к шести утра, и Алекс удаётся поспать пару часов, пока её не разбудил равномерный стук и визг циркулярной пилы. Она бросается в коридор, героически спасать остатки имущества от мародёров и замирает на пороге. Её вчерашний ночной кошмар ставит на новые петли выломанную им накануне дверь, по полу разбросан инструментарий из её родной подсобки в баре, Алексис надеется, что хотя бы там он не устроил погрома. Джеймс вколачивает распорки для дверной коробки, он не помнил, откуда у него этот навык, но помнили руки — наверняка до войны он подрабатывал на стройке. Он слышит её медленные шаги, но не оборачивается, лишь выпрямляется с молотком в руках, во весь безнадёжно широкий разворот плеч и могучий рост, с закатанным рукавом толстовки. Левая рука всё так же надёжно скрыта, и острый взгляд Алексис задерживается на ней снова. Он чувствует этот взгляд не хуже, чем удар в двести двадцать ― настолько обострены его инстинкты, хочет поскорей закончить дело и свалить подальше, пока она не стала задавать ненужных вопросов, а он не стал на них отвечать. Это теперь чужая территория, напрасно он вторгся в сомнительно отлаженную, постороннюю жизнь. Цель всегда оправдывала средства. Побочные жертвы, лишние свидетели, улики, всё уничтожалось дочиста, легендарная слава советского призрака досталась ему не просто так. Сейчас цель оказалась призрачной, а последствия реальными. Он сжёг всё, что нашёл в тайнике, и сейчас уничтожает следы своего присутствия, неожиданного воскрешения бывшего жильца. ― Я стояла тогда за дверью, — она на расстоянии вытянутой руки, наверняка, уснула одетой, на ней кожанка и джинсы в противовес вчерашней фривольной полу-наготы. У неё тёмные глаза и волосы с винным оттенком, Джеймс не смотрит на неё прямо, лишь косится и сжимает челюсти. Она тянет ему листок с его карандашным профилем ― густые брови, короткий нос и ямочка на подбородке, и перекатывает меж пальцами монету, как истинный шулер. Он не успел уничтожить все улики, мелочь то исчезает в её ладони, то появляется снова, ― ты сказал, «я вернулся». Откуда? Джеймс не хочет говорить, но считает, что должен — девчонка имеет право знать, за что с ней так жестоко обошлись. Она ничего не знает о Зимнем Солдате, а его неумолимо тянет к людям, как подранка, отбившегося от стаи, и он не знает, что с этим делать. Джеймс мнёт в кулаке протянутый ею листок, безвозвратно уничтожая последнюю реликвию тридцатых, бросает себе под ноги, в груду ржавых гвоздей и строительного мусора. ― С войны. Неловкий диалог прерывает визг инструмента, который катится громовым эхом по пустым коридорам, Алексис закрывает рот и терпеливо ждёт, когда снова сможет заговорить. ― С какой войны? ― когда слух снова привыкает к тишине, она делает шаг в сторону, ему чуть за спину, огибая груду мусора и приближаясь на полшага. Его нервируют её движения, он едва заметно передёргивает плечами, и протез предательски гудит под рукавом. — Ирак? Афганистан? — он не отвечает ей, вдумчиво вколачивает очередной длинный гвоздь из пачки. Алексис перебирает историю, уходит глубже в прошлое. Ей и в голову не приходит, что там мог быть изображён его отец или дед, о подобных тайниках не болтают, их находят либо случайные люди, либо их хозяева.— Вьетнам? — Вторая мировая, ― отвечает он просто, будто в этом нет ничего особенного, бросает в пустоту впереди себя минус семьдесят лет, а перед глазами, ровно на секунду ― дымные окопы и перекрестье снайперского прицела. — Как? ― её голос сел, она почти шепчет, она изумлена, прижимает ладонь к губам, и странно, но будто бы верит. Гладкий, литой инструмент звякает, прислонённый к стене, Барнс отряхивает руки и впервые глядит ей прямо в глаза. Топкая тьма, на дне которой обломанная сталь бесполезно бьётся с пустотой. Этот её живой интерес путает мысли и манит, ему непривычно, он помнит холодные, пустые глаза и белые медицинские маски, которые сканируют показатели приборов и повышение болевого порога, и которым плевать, как дерьмово он себя при этом чувствует. Ему хочется остановиться, завернуться в это чуткое внимание, как в тёплое, поеденное молью одеяло, которое мать надшивала и штопала, или убить девку ко всем чертям, потому что она уже слишком много знает. За её спиной возникает вчерашняя старушка, Барнс в прострации, и не услышал её шоркающих шагов — за такую оплошность легко поймать башкой пулю. Он беззвучно взывает к чёртовой матери за свои испорченные нервы, старушка крутит в дрожащих, по-птичьи скрюченных руках очки и прилаживает их на носу, а колокольчик в кармане передника перекатывается и дребезжит от её шагов. Звук его выбешивает, он представляет, как сминает блядскую железку в плоский, бесформенный кусок вместе со старушьим запястьем, которое хрустит под бионикой, точно сухая ветка. Его задолбало ловить своё состояние от вселенской апатии до желания сворачивать шеи каждому встречному. ― Кто-о-о там, Лекси? ― соседка не может сказать её имя полностью, слишком истёрся зубной протез, она щурится и глядит на него, задирая высоко голову, потому что сгорблена так, что едва достаёт ему до груди, — Джимми? Джимми, ты вернулся?! Она узнаёт его или бредит, Барнс её не помнит, как ни старается, от напряжения ноет в висках и зашкаливает пульс. Наверняка ей столько же, сколько ему, и в ней, в этой трясущейся, полуживой старухе — вся его непрожитая, брошенная псу под хвост жизнь. — Миссис Джонсон, идите в дом, ― Алексис берёт в руки себя, старуху ― под локоть, и торопливо ведёт к дверям сорок шестой. — Ле-е-еди Джонсон! ― она злится, поправляет её, наскоро переключивши слабые мозги с Барнса на Алекс, и упрямо прижимает старую, обтянутую рябой кожей руку-кость к себе. — Ну, конечно же, леди Джонсон, простите меня. Идите к себе, — старуха безнадёжно застряла в Старой Англии, юной девочкой, сбежавшей на американскую землю за любимым, утратившей титул и наследство, и получившая взамен нищету, сухой закон и войну. Её воспоминания разрознены и отрывисты, как и воспоминания Джеймса, Алекс глядит на него из-за плеча и кивает на злополучную дверь своей квартиры. У неё ещё есть вопросы, а он между исчезнуть и войти уже званым гостем, он выбирает второе.