Кукловод: Реквием по Потрошителю

Калейдоскоп мозаики отражался в зеркале бесцветных, словно водная гладь, глаз. Черный гранит зрачка расширился, поглощая ночными сумерками штормовой предел элегического моря. По-кошачьи тихий стук каблуков о мраморный пол разносился бесшумным эхом. Черный гранит сузился под давлением неонового света, что струился из софитов, освещающих артерию помещения, где, подобно клеткам организма, висели выставочные картины, возле которых лениво копошилось множество людей, чьи лица мелькали и исчезали, не запечатляясь в памяти. Статная точеная фигура в строгом черном классическом платье стояла напротив работы Джона Милле «Офелия»*, серо-голубыми очами разглядывая утонувшую водную нимфу. Россыпь веснушек на болезненно-бледном лице придавали отдаленно живую нотку её образу. — Рей, ну где ты застряла! — нравоучительно воскликнула подошедшая девушка с огненными кудрями, подхватив подругу под локоть, и уволокла ту в живой организм, что продвигался по коридору. — Ты должна увидеть эту картину и сказать свое мнение! Рей попыталась возразить, но слова так и застыли между пунцовых губ. Фреска, струившаяся легкими пастельными тонами, резко переходила в вульгарные кровавые оттенки к эпицентру событий. Осенний пруд, окаймленный иссохшими деревьями, что замыкались полумесяцем вокруг неопределённого пола человека, лелеющего в окровавленных руках оторванную девственно-белую руку, чьи пальцы, будто еще живя своей жизнью, тянулись к лицу обнимающего. — Жуть какая, — завороженно, но отстранёно прошептала Рей. — Да ну, — вульгарно воскликнула рыжая. — А я бы повесила у себя над кроватью. Соседка тогда меньше бы лезла на мою сторону! — Марико, мне не понять современное искусство. Ты же знаешь, я предпочитаю старую добрую классику, например, импрессионизм. — Но согласись, по сравнению с теми размалеванными кляксами, это все равно искусство! — С этим не поспоришь. Эти снобы-гурманы находят сейчас искусство даже в простом зеленном пятне, выискивая в нем глубокий смысл. — А посмотри на это. — Марико провела подругу к соседней картине, на которой было запечатлено ничто. — Да, это картина, — поспешила объяснить она, уловив непонимающий взгляд подруги, — вон тут в углу есть какая-то точка. За неё хотят 90000 иен. Слушай, давай станем художниками? Подруги заразительно расхохоталась, но смех их был прерван безжизненным, словно выкованная сталь, голосом — насколько неестественно ровным он казался: — В этом нет ничего удивительного. Искусство лишь отображает сердца людей. Девушки обернулись. Между ними, будто появившись из воздуха, стоял молодой человек. Сложно было определить его возраст. Казалось, что кожа его сделана из фарфора — ни единой морщинки или прыщика. Кукольные глаза смотрели в пустоту напротив. А темно-алые волосы, челкой закрывающие лоб, лишь акцентировали его аристократическую бледноту. — Еще Шекспир говорил, что театр — это зеркало природы, что отражает истинное лицо времени, как его низости, так и её достоинства. — Юноша перевел взгляд на девушек, от чего у тех прошел колючий морозец по коже. — То же можно сказать и о кинематографе, музыке, живописи. Так что нынешнее искусство идеально отображает сегодняшнее лицо природы наших сердец. Повисло неловкое молчание. Подруги заговорщически переглянулись, раскрыв рты. Но Рей первая озвучила ответный вопрос: — То есть вы считаете, что нынешняя жизнь — сплошная пустота с кляксой в углу? Парень подавил циничную улыбку, буквально просканировав Рей взглядом. — А что тогда насчет известного квадрата Малевича, — с видом знатока вмешалась Марико, деловито поправив выбившийся рыжий локон. — Малевич поставил точку на искусстве, решив, что человек больше не способен создать нечто новое, от чего способно встрепенуться человеческое сердце. — Юноша скрестил руки за спиной, продолжая вглядываться в пустоту, чуть откинув голову. — А я вот не согласна, — напыщенно возмутилась Марико. — Мне нравится современное искусство. К тому же человек эволюционирует, а значит, и его искусство способно прогрессировать. Марико подмигнула Рей, но та лишь возмущенно покачала головой. — Оу, если бы вы знали, насколько вы правы, — жутковато усмехнулся незнакомец, сжав пальцы. — Я, как современный художник, польщен. Рей только сейчас заметила бейджик на рубашке с именем «Ориса Накуса*». Это имя уже точно мелькало перед глазами, и тогда Рей взглянула на картину с безобразным человеком, обнимающим руку. И точно — то же имя. — Так это ваша картина. Марико тут же проследила за взглядом подруги. — Так вы художник? — кокетливо задала риторический вопрос Марико. — Не совсем. Обычно я использую другой материал. — Мне очень интересно узнать, какой. Меня, кстати, Марико зовут, а это Рейко. Накуса не удостоил их повторного взгляда, загадочно улыбнувшись краешком губ. — Кстати, о современно искусстве. Марико, вам должны понравиться сюрреалистические работы Таро Окамото*. Художник провел их к противоположной секции. Одна из картин тут же бросилась в глаза. Нечто, напоминающее скелет, резкими линиями разрываемое огнем. — «Миф завтрашнего дня». Искусство подобно взрыву? Нечто неуловимое, запечатленное в мгновении, — процитировала Рей. — Да, один мой друг уважал работы Таро-сана. Иногда я пытаюсь тоже понять их точку зрения, но безуспешно. — Скажите, а мы с вами нигде не встречались? — Рей изучающе скользила взглядом по молодому художнику. Что-то знакомое было в его чертах. Но… — Не думаю. Ориса Накуса, некогда известный в своей прошлой жизни как Акасуна Сасори, покинул выставочный зал преждевременно, даже несмотря на то, что его задержали местные девушки. Одна из них, как осеннее назойливое солнце, не по погоде яркое, — Марико — таки выпросила его номер телефона под недовольное пуританское порицание её подруги Рейко, которая тактично дергала подругу за рукав. Но Сасори был вынужден откланяться, мотивировав тем, что близится очень значительный день в его жизни, к которому ему нужно подготовиться заранее. Но перед этим ровно в 18:00 и ни минутой раньше, ни минутой позже он посетил кафе возле городского парка города Осаки, где договорился о встрече. Часы уже показывали 18:15, когда Акасуна нервно отбивал ногой ритм мелодии, струящийся из наушников. В 18:32 юное создание с искрящимися голубыми глазами и слишком глупой наивной улыбкой присело к нему за столик, поправив блондинистую шевелюру. — Ты опоздала, — констатировал Сасори. Блондинка театрально надула полные уста и пододвинула стул ближе к парню, обвив его шею холодными змеями рук. — Ну, прости-прости! Я задержалась в магазине. — Юки, ты ведь знаешь, что я ненавижу ждать. Для чего я подарил тебе сразу двое наручных часов? Юки оглядела запястья, на которых изящно смотрелись тонкие браслеты с циферблатами часов размера глазного яблока. — Ой, да ладо тебе, — девушка назойливо чмокнула юношу в губы, — ничего ведь страшного не произойдет из-за моей маленькой непунктуальности. Она прильнула к нему, устроившись на его плече. Сасори отстранённым пустым взглядом смотрел в алеющее небо Осаки, а на губах всплыла ироничная улыбка. — Действительно, что может произойти страшного после десятого опоздания.

***

Алеющие лучи сентябрьского солнца струились на небосводе над просыпающимся городом, по улицам которого не спеша брели горожане, а по дорогам, подобно кровеносным капиллярам, струились автомобили. Несколько полицейский машин, выбившихся из систематической задумки создателя, мчались по полосе, а рев сирены разрывал утреннюю тишь. Возле городского парка постепенно скапливались проходившие мимо зеваки, наблюдая, как один из уборщиков, пыхтя и дрожа всем телом, пытается объясниться перед полицией. Остановившийся черный седан отворил передние двери, и две фигуры, облаченные в классические черные плащи, направились к огороженному лентой участку. Двое местных полицейских стояли напротив слепящего солнца, чьи искры алым светом отражались в их глазах, вместе со сверкающим изваянием напротив них. Осенний ветер колыхал тонкие светлые локоны. Чуть запрокинутая назад голова застыла навеки. Лицо сверкало неестественной фарфоровой белизной под мерцающими лучами. Между полными губами зажата золотая цепочка, ведущая вниз, к часам, что покоились в неестественно переплетенных узлом руках. Стрелки указывали точное время, отчитывая пройденные секунды. — А знаешь, в этом есть какой-то смысл, — нарушил тишину полицейский, тактично откашлявшись. — Меня сейчас стошнит от этого смысла, — возмущённо воскликнул второй, сплюнув. — Это уже второй случай, мать его! Две приблизившиеся фигуры остановились возле дежурящих у ограждения перед парком полицейских. — Посторонним сюда нельзя! — возмутился один из полицейских. — Мы из службы безопасности, — беспрекословным грубым басом отозвался светловолосый мужчина, вытащив удостоверение. Полицейский, важно прищурив глаза, прочитал выведенное черным по белому имя «Сенджу Тобирама». Второй мужчина, приветливо кивнув, показал свое удостоверение «Сенджу Хаширама» и будничным тоном спросил: — Мы проезжали мимо, что тут произошло? — Ну, на это лучше взглянуть самим. Хаширама, поправив ворот плаща, прошел за огражденную линию к фонтану, в центральной части композиции на краю которого в бликах струящейся воды сидела, сложа ногу на ногу, светловолосая нимфа с запрокинутой головой. Яркие лучи солнца отражались на циферблате часов, что заменяли ей глазные яблоки, а в зубах была намертво зажата цепь от часов, что покоились в сплетённых руках. Хаширама, нервно передернул плечами, кашлянув в кулак. — Вы не против, если мы поговорим с братом наедине? Мы из службы безопасности. Полицейские кивнули, неторопливо направляясь на выход. Тобирама, перешагнув через край фонтана и натянув полиэтиленовые перчатки, подошел ближе. Не обращая внимания на воду, что доставала до щиколоток, морщась с видом знатока-сноба, мужчина разглядывал «произведение искусства». Оттянув нижнее веко, он дотронулся пальцем до вложенного в глазницу циферблата. — Больной ублюдок, — вынес он вердикт. — Кажется, они приклеены. — Гляди-ка, самое интересное, что часы в руках идут, а вот циферблаты в глазах стоят на времени 18:00 и 18:32. Возможно, в период этого времени что-то произошло. Но вот только что? Хаширама, прошлепав по струящейся воде, разглядывал изуродованные глазницы, на месте которых теперь застыло время. И перевел взгляд на сплетенные руки. — Ну, что скажешь? Кости явно раздроблены. — Или он использовал химическое вещество, превратившее их в глину. — Кажется, Итачи был прав, — обречено покачал головой Хаширама и с некой иронией произнес имя, о котором за последние два года успели забыть: — Кукловод снова на сцене. Стрелки часов в руках мерно отсчитывали время. Последние мгновения следующего произведения искусства.