Путники: одна дорога на двоих

      На не успевшем потемнеть окончательно небе забелел месяц. Сумерки серым туманом затопили лес.       Кобыла вздыхала совсем уж нехорошо. Нужно было искать место для ночлега и как можно быстрее. Надеяться, что еще свезет найти ручей, уже не было смысла. Как говорится, лучше синица в руке, чем журавль в небе. Стоило сейчас обустроиться как следует, клячу на хорошую поляну поставить да и спать лечь. Утро вечера мудренее, а воды еще на завтра хватит.       — Возьми влево, чуть южнее, — сказала вдруг девчонка.       — Это зачем еще? — огрызнулся Шакал. И без того днем немалый крюк сделали, вновь отдаляться от Восточного тракта после такого не улыбалось.       — Затем, что будет обидно не дойти до воды совсем немного, если можно все-таки дойти, — спокойно ответила девчонка. На сей раз в ее голосе не было яда, но то, как она завернула свой ответ, все же взбесило Шакала — ишь, умную строит из себя!       — Тебе-то откуда знать, что до воды недалеко? Или, скажешь, каждый куст в этом лесу знаешь? Чего ж мы тогда сегодня плутали весь день, коль у меня такая опытная проводница под боком?       — Откуда мне местные кусты знать? Я в этих дебрях никогда не бывала, — сказала девчонка все тем же бесстрастным тоном. — Но насчет воды можешь мне поверить, вижу я это… по приметам.       Шакал смерил ее оценивающим взглядом — держалась она вполне уверенно. Огляделся по сторонам — ничего необычного, с той лишь разницей, что к югу лес становился темнее и гуще, там, похоже сосновые рощи сменялись лиственными. Значило ли это, что там можно найти воду? Да пес его знает, Шакал о таком никогда не слышал и на деле не сталкивался. А вот то, что подлесок там опять будет противный, может, и вовсе такой, что ни лошадь, ни человек не пройдет — вполне.       Шакал еще раз глянул на небо — времени до темноты оставалось все меньше, да и под лиственными кронами мрак один хрен уже сгустился. По уму стоило допросить девчонку насчет тех самых примет, по которым она прямо-таки увидела воду. Может статься, они и впрямь были. Недаром же она со своим дедом бродяжничала всю свою жизнь, авось и лес знала лучше Шакала. Но миндальничать с ней не хотелось.       Ой, да какого ляда вообще? Он дернул кобылу за поводья и пошагал к лиственному лесу. Если девчонка не права, она огребет. Если права — для всех же лучше.       Подлесок и впрямь оказался не самым приятным, снова пришлось то ломиться сквозь кусты, то огибать бурелом. Шакал уже хотел было высказать своей горе-проводнице все, что ей причиталось, но тут услышал шум бегущей воды. Глянул на девчонку — в сумерках выражение ее лица трудно было разобрать, но, кажется, она довольно задрала кверху нос.       Вскоре они и впрямь выбрели на уютную поляну, окруженную, словно крепостной стеной, старыми яблонями-дичками и плотным кустарником. За ней пологий глиняный откос спускался прямо к быстрой узкой речушке. Как знать, быть может, когда-то она была глубже и полноводнее, а тот овраг, что остался позади, был ее старицей.       Шакал облегченно выдохнул и закинул поводья через голову клячи на переднюю луку. Животиной она была спокойной и послушной, никуда бы с поляны не ушла, потому привязывать ее не хотелось — пускай вдоволь травы нащиплется.       На сей раз девчонка не стала противиться, когда Шакал протянул руки, чтобы снять ее с седла. Только с силой сжала пальцами его плечи, стоило ему прихватить ее за ребра. На землю ее пришлось ставить особенно осторожно — лишнюю боль причинять совсем не хотелось. Коротко поблагодарив, девчонка пригладила ладонями свои разлохмаченные волосы и поправила обрывки платья на плечах и отвернулась будто бы смущенно.       Шакал принялся собрать хворост — лучше было разжечь костер сейчас, пока еще хоть что-то видно, чем маяться потом в кромешной темноте. Девчонка потопталась возле него немного и побрела к реке. Пожалуй, стоило попросить ее помочь или хотя бы всучить котелок, чтобы воды набрала, но глянув, как она осторожно и чуть кособоко спускается по невысокому, покрытому сиреневатыми чашечками герани откосу, Шакал только махнул рукой — сам справится.       Закончив с хворостом, он нарубил дров — благо сухого валежника в окрестностях было навалом — притоптал траву на месте будущей стоянки и уже почти в полной темноте, чуть ли не на ощупь, развел костер. Девчонка все еще не возвращалась. Разок Шакал заглянул сквозь кусты, проверить, все ли с ней в порядке, но увидев, как она плещется в реке, оттирая кожу мочалом из сорванной и скомканной травы, полунагая, со спущенным с плеч и висящим на узких бедрах платьем, решил ее не тревожить.       Теперь он снова подошел к краю откоса, всерьез опасаясь, что увидит девчонку нагой уже полностью. Но нет. Она сидела на коленях у самой кромки воды, опять в своем порванном платье, прилипшем к телу и потемневшем — мокром насквозь, наверняка — и плескала водой на лицо.       Цыкнув зубом, Шакал быстро дошагал до седельных сумок, которые успел уже снять с лошади и бросить на землю. Достал оттуда небольшой, покрытый гарью котелок, завернутый в несколько тряпиц, чтоб не пачкал прочие вещи, кусок мыла и сменную одежду — рубаху и штаны — и пошел к реке.       Девчонка и не умывалась толком, она терла свою разбитую губу — с усилием и непонятной злостью. Подсохшая корка давно содралась, и кожа снова кровила. Зачем так издеваться над собой, Шакал не понимал. Он поймал девчонкино запястье в очередном движении, и удивился той силе, с которой она попыталась выдернуть руку назад.       — Тихо, тихо! — примирительно прошептал Шакал.       Девчонка зыркнула на него исподлобья — казалось, до сего момента она даже не замечала, что к ней кто-то подошел, — и, выдохнув, расслабилась.       Отпустив ее руку, Шакал потянулся, чтобы утереть кровь, темной, почти черной в тусклом свете луны, струйкой стекавшую по подбородку. Но девчонка лишь отпрянула и сама размазала ее своей ладонью по щеке.       Шакала передернуло. Да, когда-то в Южных землях на арене Равхайра он без зазрений совести превращал в куски мяса живых людей. Но среди них не было женщин — никогда. Что было бы тогда, годы назад, прикажи распорядители арены на потеху публике выйти на бой против такой вот сопливой девчонки — да что уж там, ладно, пусть даже против здоровенной бабени, знающей с какого конца держать меч и способной сшибить кулаком быка — Шакал не знал. Даже размышлять об этом не хотелось. Но сейчас он был уверен — бить женщину он бы не стал.       — Возьми, тут сменная одежда и мыло. — Он протянул девчонке свернутое тряпье.       — Мыло? — опешила она. — Я искупалась уже…       — Вдруг еще раз захочешь, — пожал плечами Шакал и, не дождавшись, что сверток заберут из рук, положил его рядом, на траву. Зачерпнул воды в котелок, и замер, вглядываясь в неясное отражение в воде.       В лунном свете седина в волосах особенно хорошо выделялась. Собственную морду Шакал толком уже и не мог разглядеть, но прекрасно знал, что приятного в ней мало. Кто бы, глянув на нее, дал ему двадцать шесть прожитых зим? Хотя какие там, к хренам собачьим, зимы в Южных землях?!       Зато хоть он разглядел, что клеймо на лбу до сих пор не прикрыто повязкой. Совсем про нее позабыл! Глядишь, так и вышел бы на тракт, клейменный колдун, навстречу очередным приключениям на подранную и без того жопу!       Всплеск − и поверхность воды покрылась мелкой рябью. В лицо ударили редкие брызги. Шакал фыркнул, поморщился и отпрянул. А девчонка подняла вверх руку со стекающими с нее каплями.       Вот ведь засранка! Еще и улыбается!       Шакал грозно глянул на нее, но не удержался — улыбнулся сам.       — Сколько тебе зим-то вышло, малявка?       Она горделиво вздернула свой курносый нос и объявила:       — Девятнадцать.       — Что-о?! — Поверить в услышанное у Шакала не получалось.       — Девятнадцать, — повторила девчонка с нажимом и чуть обиженно.       Вот так дела! Кажется, она и впрямь не привирала. Шакал оглядел ее с ног до головы, хотя чего там в такой темноте можно было разобрать?       Он бы семнадцать дал ей с натяжкой. Не зря же этот возраст считался возрастом «на выданье», девицы в нем как раз набирали самый сок, округлялись, где надо, и обретали женственные формы. Эта же заноза была тощей, с острыми плечами и локтями и похожим на мальчишечье телом.       Странно, но теперь, зная возраст, на девчонку Шакал смотрел уже иначе. От этого стало не по себе, потому он подхватил котелок, поднялся с корточек и, прежде чем уйти прочь, бросил ей:       — Надумаешь мыться — обожди, я лошадь напою сначала. За водой еще буду ходить.       Сходив к реке в последний раз, он объявил девчонке, что теперь оставит ее в покое и снова занялся хозяйством. Утвердил котелок на рогатинах над костром, оторвал от низа рубахи кусок полотна, чтобы повязать его на лоб и спрятать клеймо, разложил на земле шерстяную подстилку и плащ и хотел было уже усесться у огня, как зашуршали ветви прибрежного кустарника.       Девчонка вошла в круг света от костра. Ее мокрые волосы рассыпались темными кольцами по плечам. В одной руке она несла обернутый в промокшую тряпку кусок мыла, другой же придерживала непомерно большие, то и дело норовившие слететь портки — слишком длинные — из-за чего идти ей приходилось, почти не поднимая ног, чтобы не запутаться в штанинах. Рубаха, там, где не была подобрана вместе с портками, путалась возле колена, широкий ворот болтался, оголив одно плечо, слегка прикрытое волосами. Отдавая свою одежду, Шакал, конечно, не учел, насколько девчонка была его меньше.       Сглотнув набежавшую слюну и тяжко вздохнув, он снова полез в седельную сумку. Достал оттуда внушительного вида нож и плотно смотанную бечевку и решительно шагнул к девчонке.       — Эй, ты чего? — пискнула она и отпрянула назад, выставив вперед руку. О штанах, которые держала, она, похоже, напрочь забыла, и они тут же слетели с нее, сложившись гармошкой вокруг тощих ног.       Челюсть Шакала упала следом за портками.       На счастье, рубаха девчонке доходила чуть не до колен и все причинные места прикрывала отлично.       — Я чего? Я ничего, — растерянно пробормотал Шакал. — А ты чего так испугалась?       — Я? — оторопело переспросила девчонка, сделала еще шаг назад и, запутавшись ногой в штанине, оступилась.       Шакал, подскочив к ней, удержал ее за мгновение до падения, подхватил под спину. Она тут же встала на ноги, и, уперевшись ему острыми локтями под ребра, извернулась ящерицей и отскочила в сторону.       — Дура, да не бойся! — обозлившись, прорычал Шакал так, что не бояться его было сложно.       — Ладно, — выдохнула девчонка, переступив с ноги на ногу. — Не боюсь. — Она явно храбрилась, но хоть не делала больше глупостей — и то хорошо. — А чего ты все-таки хотел? — осторожно поинтересовалась она.       Шакал закатил глаза и тоже выдохнул.       — Одежки тебе по размеру подогнать, вот чего! А ты что, полоумная, подумала.       — Я? Да ничего. — Она повела плечами, и широкий ворот рубахи слетел с одного из них.       Шакал похлопал глазами, а девчонка тут же спохватилась, схватила руками ворот и подтянула его к груди.       — Раз хотел подогнать — подгоняй, — дрогнувшим голосом объявила она.       — Подгоню, — пообещал Шакал. — Только ты не дергайся так больше. И вообще, подойди ближе к огню, тут не видно ничего.       Девчонка еще немного помедлила, кивнула и побрела к костру.       Шакал проделал дырки на поясе портков, пропустил сквозь них бечевку. Заставил девчонку надеть их. После так же утянул и ворот рубахи. Ее лишнюю длину, как и длину штанин он попросту обрезал. Отмотал еще кусок бечевки — подпоясать рубаху.       Эта одежда была почти новой, Шакал надевал ее меньше десятка раз не в пример той, что была сейчас на нем. Жаль ее было, конечно, но куда деваться. Не тащить же девчонку и дальше в ее порванном платье? И не смотреть, как она путается в штанинах и как оголяются то и дело ее тощие телеса.       Вода в котелке к тому времени уже бурлила ключом и успела на треть выкипеть. Шакал снял котелок с огня, бросил туда по горсти чабреца и мяты и принялся раскладывать свои съестные припасы на разложенной у костра тряпице.       Девчонка нетерпеливо ерзала и сглатывала слюнки во время всех приготовлений. Шакал и сам хотел есть неимоверно, но предпочитал сначала делать дела, а уж после позволять себе удовольствия.       Пока он зачерпывал чай своей единственной деревянной кружкой, девчонка схватила кусок хлеба и шмат кровяной колбасы и уплела их так быстро, что Шакал и глазом моргнуть не успел. Ничего себе, как оголодала за день!       Пока он сам жевал остатки колбасы, девчонка выхватила кружку прямо у него из-под рук и выхлебала ее в несколько глотков, как она не обожглась горячим чаем при этом, оставалось только гадать. После она принялась за вареные яйца. Их Шакал не очень-то любил, а прикончить их следовало, пока не пропали. Пускай ест, чего уж там!       Но за яйцами последовал кусок сыра, а за сыром еще полкраюхи хлеба, потом пара вареных картошин…       Таким путем Шакалу светило остаться без тех припасов, что он планировал растянуть на несколько дней. И это, к хренам собачьим, никуда не годилось! Он уже открыл было рот, чтобы доступно рассказать девчонке, что ей придется жевать в ближайшие дни, если она не угомонится сейчас, но в это мгновение она потянулась к лежащим вдалеке малосольным огурцам и дернулась, зашипев от боли.       Шакал только головой покачал: ну и на кой-ляд ему сдалось такое счастье? Тощая голодная оборванка без кола и двора, еще и побитая. Такой и подзатыльник не дашь, даже если и впрямь заслужит — совесть после заест. Вздохнув и покачав головой, он снова полез в седельные сумки. Достал оттуда замотанную в пару тряпиц деревянную баночку, снял крышку и протянул девчонке:       — На, помажь, где болит.       Девчонка забрала баночку, принюхалась и посмотрела на Шакала.       — Сушеница, мережник, истод, кровохлебка и… и живельник болотный. Ну и жир свиной.       — Верно… — опешил он. — Откуда знаешь?       — Я же ведьма! — хитро прищурилась она. И, улыбнувшись пояснила: — Мой дед такую мазь составлял. Хорошая. Только если в основу добавлять не только жир, но и масло какое-нибудь, льняное, к примеру, она будет лучше впитываться да и размазывать проще станет. Ты где такую мазь купил?       — Сам сделал, — под нос себе буркнул Шакал и, пошевелив палкой угли в костре, подкинул туда еще дров.       Это был один из многих целебных составов, которые знала его мать, и один из немногих, которые помнил он сам. Девчонка окинула Шакала заинтересованным взглядом.       — А как ты такому научился?       — Я же колдун! — покосившись на нее, передразнил ее Шакал.       Она хитро прищурилась, а потом покачала головой.       — Никакой ты не колдун, не прикидывайся!       — Вот еще! — опешил Шакал. — А это ты видела? — И приподнял повязку на лбу, чтобы показать ей свое клеймо — при виде него никто из даэрунцев до сей поры не сомневался, что встретил настоящего колдуна.       — Видела, — кивнула девчонка. — Еще в Ивлоне. Да и по дороге сюда налюбовалась вдоволь. Только если псине на брюхе поставить клеймо, в волка она не превратится.       Шакал задумчиво почесал затылок. Он-то полагал, что девчонка не боится его потому, что выбрала из двух зол меньшее — лучше клейменный колдун, чем обезумевшая толпа в Ивлоне.       — Встречала я настоящих колдунов, — сказала девчонка и, все же дотянувшись до огурцов, откусила кусок от одного из них. — В Верминских лесах и в Аллирианте. Мы туда с дедом не раз ходили. В тех краях до сих пор поклоняются духам, как делали у нас пять сотен зим назад. В Аллирианте, конечно, это сейчас скрывают, туда Даэрунские жрецы хорошо свои лапы запустили. Но духопоклонников все равно хватает, надо лишь знать, где искать.       В Крае поющих ручьев, как называли еще Аллирианту, Шакал бывал нечасто и знал те места не слишком хорошо. Купеческие караваны не заходили дальше граничащих с Даэрунским княжеством торговых городов. Да и куда им было заходить — с телегами и конями — если вся Аллирианта была изрезана реками и озерами, а ее жители передвигались на плотах и лодках чуть ли не чаще, чем пешком.       Зато молчаливых крепких старичков с бездонными глазами, без которых не могла обойтись ни одна сделка с даэрунскими купцами, помнил хорошо. Верминцы называли их идридами с сыновним почтением, чужаки — вещунами, с суеверным трепетом. Поговаривали, от одного их едва заметного жеста или кивка головы зависел и результат сделки, и то, состоится ли она вообще.       Шакала от этих вещунов всегда передергивало (хотя в колдовство он и не верил): мерещилось, будто они и не люди вовсе. Рядом с ними он особенно остро ощущал верность старого правила: если понимаешь, что человек опасен — будь настороже, если не понимаешь человека — будь настороже вдвойне.       О том, что вещуны недалеко ушли от даэрунских духопоклонников, которых пять сотен зим кряду вырезали местные жрецы, Шакал тоже знал. Как знали все, кто приходил в Верминские леса с караванами. Но торговля есть торговля, а деньги есть деньги. Соваться к Верминцам со своей верой — себе дороже.       До сих пор пор ходят истории о том, как один из потомков князя Зарьяра еще на заре Даэрунского княжества решил даровать истинную веру жителям соседних земель. Не только словом, но и мечом и кровью, разумеется. С Аллириантой это худо-бедно получилось. Зато верминцы из-за своих деревьев и кустов утыкали стрелами жопы даэрунским воинам так основательно, что тамошних колдунов решили звать вещунами, чтобы обозначить разницу, и в богомерзком духопоклонничестве больше не обвиняли.       — Настоящих колдунов? — с усмешкой переспросил Шакал. — Ну хоть их-то ты боялась?       — Зачем мне их бояться? — дернула плечом девчонка, дожевывая последний огурец. — Мы к ним с добром приходили. И с интересными историями. И в Аллирианте, и в Верминских лесах нам с дедом всегда рады были — и простые люди, и тамошние колдуны.       Шакал покачал головой.       Пару зим назад один знакомый купец из Южных земель, накидавшись в столичном постоялом дворе крепких наливочек, расспрашивал его про даэрунскую веру, ее ритуалы и прочую жреческую муть. Это был тот случай, когда говорить можно было без утаек, все как на духу. Тот купец, как и почти все южане, видел в культе Двуединых не больше, чем забавную заморскую диковинку и доносить жрецам про чьи-то еретические мысли точно бы не стал. К тому же, у него с Шакалом были давние рабочие отношения, купец всегда старался нанимать в числе прочих именно его для охраны своих караванов. Тут уж, как ни противно, проклятый Равхайр в кои-то веки сыграл на руку: купец хорошо помнил бои Шакала на арене. Про колдовское клеймо на лбу тоже, конечно, знал. В Южных землях скрывать его не требовалось, там оно ровным счетом ничего не значило, но на даэрунской земле пришлось просить купца молчать о нем.       В тот раз Шакал, наверное, впервые за всю жизнь высказал все, что думает о жрецах, их проклятой вере и их мерзких делишках, которые они так лихо выдают за богоугодные. В выражениях он тоже не стеснялся — весь разговор шел на южанском наречии, которое никто, кроме них с купцом, на том постоялом дворе разобрать не мог. Купец спросил тогда между делом, есть ли в мире та вещь, которая может заставить Шакала войти в святилище Двуединых и зажечь свечу пред ликом местного бога. Шакал расхохотался и ответил, что сделает это под доброй воле, без принуждения, если встретит хоть одного даэрунца, который не будет верить ни в богов, ни в духов, ни в прочую ахинею о высших, мать их за ногу, силах.       Когда девчонка так смело брякнула, что колдовское клеймо ее не волнует, Шакал уж было подумал, что придется держать ответ за то, что наговорил когда-то купцу. Но нет. Она была явно не из тех, кто разбивает лоб, вознося в святилищах молитвы Двуединым. Но и в колдунов, дуреха мелкая, все же верила.       — Так тебе мазь нужна, или как? — строго глянув на нее, спросил Шакал.       Девчонка закинула в рот последний кусок огурца и, макнув кончики пальцев в мазь, принялась наносить ее на губу. Потом смазала рассаженные локти и колени, помедлила, повертев баночку в руках, а потом решительно протянула ее Шакалу.       — Это все? Больше нигде не болит? — удивленно вскинул брови он.       — Н-ну… — закусив губу, девчонка покачала головой. — У меня еще на спине ушиб, но я не дотянусь, чтобы намазать.       — Могу помочь, — пожал плечами Шакал. И тут же торопливо добавил: — Только если ты не будешь дергаться, как в прошлый раз.       Сказать по правде, он предпочел бы не прикасаться к девчонке вообще, так всем было бы спокойнее. Но как болит тело от побоев, он знал. И знал, что мазь, как ни крути, неплохо помогает.       Девчонка смерила его недоверчивым взглядом, а потом вдруг заулыбалась — смущенно и лукаво одновременно.       — Дергаться не буду. Помоги.       Она сама подсела ближе к костру. Сама развязала бечевку на поясе и сама, наклонившись вперед, задрала рубаху вверх. И, вроде как, в этом не было ничего такого, не обнажилось ни на пядь больше тела, чем требовалось, девчонка не выкинула ничего, что было бы похоже на попытку соблазнения. Но Шакал все равно поймал себя на мысли, что не узнает в ней сейчас того запуганного зверька со вздыбленной шерстью, какой она была еще совсем недавно — у берега реки и у костра, когда шарахнулась от него.       Взяв баночку с мазью, он подсел поближе и теперь наконец разглядел, что у девчонки было на спине. Ушиб — это она очень мягко сказала! Между лопаток разливалось густо-темное пятно, цвет которого невозможно было различить точно в отсветах костра, но одно было ясно: болеть и заживать все это дело будет еще долго.       — Кто тебя так приложил? — спросил Шакал, чуть растерявшись. Мазь на пальцы он уже набрал, но вот как прикоснуться к такому ушибу, чтобы причинить меньше боли, не знал. Не то, чтобы его так волновало, что там почувствует девчонка. Потерпит маленько — потом лучше станет. Но если она начнет вопить или хныкать, у него попросту лопнет голова, сегодня и без того был денек не сахар.       — Полагаю, лопата, — раздумчиво вздохнула девчонка.       Шакал все же собрался с духом и принялся растирать мазь по коже. Девчонка подергивалась и ежилась, но терпела молча. Какой же она все-таки бывает молодчиной!       Походя он отметил, что, несмотря на свою худобу, эта мелкая заноза была довольно крепкой. На спине у нее ощущались мышцы, какие появляются от долгих тренировок или тяжелой работы. Вряд ли в ее жизни было то или другое, но, похоже, бродячая жизнь оставила такой след. Шакал не зря обзавелся лошадью при первой же возможности — покрывать пешком большие расстояния — то удовольствие, которое даже его, сильного здорового мужика изрядно выматывало.       Закончив с мазью, он торопливо прикрыл девчонкину спину рубахой. Помощь помощью, но с учетом своего долгого воздержания кидаться лапать обнаженные телеса юной девицы было слишком опрометчиво. Шакал отсел подальше и опять завозился с седельными сумками — засунул туда баночку с мазью и принялся собирать и прятать съестные припасы, пока от них не остались одни воспоминания.       — Когда выберемся из леса, куда ты пойдешь? — походя спросил он у девчонки.       Она равнодушно пожала плечами.       — Дорог в мире много. Выберу какую-нибудь.       Кажется, увязываться вслед за ним она уже раздумала. Стоило бы порадоваться, но Шакалу вместо этого стало тошно и противно.       — Я в Зарьград собирался, — как бы невзначай бросил он.       Девчонка молчала, глядя на сполохи костра, рвущиеся ввысь, чтобы рассыпаться мелкими искрами и растаять в темноте.       — Хочешь пойти со мной? — спросил наконец Шакал, когда закончил с сумками и откинул их в сторону.       Девчонка перевела на него удивленный взгляд.       — С чего это ты вдруг передумал?       — Передумал и все! — огрызнулся Шакал. — Какое тебе дело, почему? Сама же еще днем ко мне навязаться хотела.       — Хотела. — Она обиженно поджала губы. — Только и ты от меня днем отделаться пытался.       Шакал открыл было рот, но тут же понял, что если примется сейчас играть с ней словами, то явно не выйдет победителем.       — Ты мне зубы не заговаривай, прелесть моя, — строго сказал он и даже привстал на корточки, чтоб нависнуть над девчонкой и выглядеть более сурово. — Я дважды предлагать не стану. Решай: идешь со мной — иди, нет — так вперед, выбирай себе дорогу по душе, не буду останавливать.       Девчонка медленно подобрала под себя ноги и потерла ладони о штаны.       — Ладно. Я пойду с тобой, — сказала наконец она. — Но у меня одно условие.       Шакал закатил глаза и опустился с корточек обратно на задницу, вытянув перед собой ноги. Опять она ему яйца выкручивать пытается! Мелкая засранка, а все туда же, как и любая баба!       — И какое же? — он приподнял брови, изобразив интерес.       Девчонка лукаво заулыбалась.       — Я хочу знать, как тебя все же зовут.       Шакал смерил ее недоверчивым взглядом, а потом расхохотался. И это действительно все, чего она хотела?       — Шакалом меня зовут, — сказал наконец он.       — Это же не имя, — изумленно поморщилась девчонка.       О, как! Очередная неожиданность. Конечно, это было не имя, а только прозвище, которое привязалось к нему много зим назад, еще в Южных землях. Вот только для даэрунцев оно не значило ровным счетом ничего, не было в здешнем языке такого слова. Местные принимали его за какое-то заморское имя, хотя отчасти так оно и было. Даже спрашивать, откуда это имя взялось, удосуживался далеко не всякий, и Шакал всегда в этих случаях отвечал что-то невнятное или вовсе огрызался. С купцами из Южных земель такой трюк не удавался, но почти всегда это было к лучшему. Наемника с кличкой как у известного бойца Равхайра для охраны караванов они брали куда как охотно. И лишь немногие, имевшие хорошую память и сами не раз бывавшие на аренных боях, понимали, что перед ними и есть тот самый боец.       — С чего ты взяла, что это не имя? — покосился на девчонку Шакал.       — С того, что немного понимаю по-южански, — хитро прищурилась она. — Меня дед учил.       — Какой умный у тебя был дед… — скривившись, процедил Шакал сквозь зубы. — И что же это, по-твоему, если не имя?       — Это животное, — дернула девчонка плечом. — Водится в Южных землях. Похоже на собаку или на маленького волка.       Шакал криво усмехнулся. Да уж, назвать его маленьким ни у кого бы язык не повернулся — даже в том возрасте, в каком он попал в Южные земли. И прозвище к нему, конечно же, прилипло не из-за роста.       — А еще так называют не слишком-то хороших людей, потому что… — продолжила было девчонка, но осеклась на полуслове, заметив взгляд, который бросил на нее Шакал.       О, да, это было куда ближе к правде! Шакалы — падальщики, что сбиваются в стаи, злые и трусливые. А еще жалкие. Так называют тех, кто вызывает презрение.       — Знаешь, что, — почти прорычал сквозь зубы Шакал, поднявшись на ноги.       Девчонка бросила на него испуганный взгляд снизу вверх и отодвинулась подальше.       Шакал выдохнул, пытаясь загасить рванувшую наружу злобу, и тряхнул головой.       — Спать ложись, вот что! — бросил он таким тоном, что это походило на приказ. — А я пойду искупаюсь.       Подобрав с земли сверток с мылом, он быстро зашагал в сторону реки.               Раскатисто ухал филин, деловито квакали лягушки, шуршала мышь в опаде, шумел ветер в кронах деревьев, всхлипывали сгибаемые им ветви, трещали, бились друг о друга листья. То и дело постукивали падавшие на землю яблоки. Разноголосицу довершало трещание неугомонных сверчков, врезавшееся через уши внутрь головы.       Шакал сидел, оперевшись спиной об ивовый ствол. Узел от налобной повязки давил на затылок, в волосы забилась мелкая щепа коры и теперь раздражающе покусывала кожу.       Рядом, укрывшись плащом вместо одеяла, на затасканной шерстяной подстилке, с одной из седельных сумок вместо подушки под головой мерно дышала девчонка. Когда ветер разгонял набегавшие то и дело тучи, в свете месяца и звезд виднелись ее рассыпавшиеся по сторонам от лица темные волосы и острый курносый нос. Она даже во сне выглядела задиристо.       Шакал поерзал, меняя позу. Все тело затекло. В отличие от девчонки, ему сладкий сон мог только сниться, какой бы чушью это ни звучало.       Голова казалась тяжелой и отупевшей, в глаза будто набился песок. Но закрыть их и забыться — не получалось.       Бессонница была частой спутницей Шакала. Она всегда приходила без спросу и изводила его по ночам своей удушливой неизбежностью.       Девчонке он сам предложил воспользоваться своими спальными принадлежностями, благородно заявив, что прекрасно покимарит и привалившись к дереву. О, как он теперь ненавидел себя за этот порыв!       Она-то спала — и в ус не дула! А он мучился наедине с собой. Ночью, когда самые мерзкие духи выползают из темноты специально, чтобы поиздеваться над ним.       Иной раз Шакала захлестывало желание подойти к девчонке, растормошить ее, накричать, сорвав беспомощную злобу. И раз за разом он тряс головой, прогоняя прочь этот морок.       Рванул ветер, все усиливавшийся с каждым своим порывом. Такой же яростный в жажде дождя, как человек посреди леса в жажде сна. И такой же бессильный.       Шакал прикрыл болезненно сухие глаза, вытянул поудобнее ноги, проверил уложенный рядом меч. Судя по ощущениям, бессонница вот-вот должна была шагнуть на новый свой виток.        Усталость прихлопнула его глухим колпаком, вмиг утяжелив конечности, лишив воли и чувств, овладев разумом и телом. Так и не принеся отдыха и сновидений, она подменила их сладостной недвижимостью и навязчивыми образами, обрывками воспоминаний и мыслей, которые так легко было прогнать прочь днем, на свежую голову, но которые невозможно отодрать от себя ночью.       И уже нельзя отличить явь от видений, реальность от бреда…       И нет больше ни густой ночной темноты, ни лесной прохлады, ни взбесившегося ветра… Только яркий до слепоты свет. Свет от полуденного солнца, что таращится с прозрачной выси безоблачно-стеклянного неба. И жарит, жарит, жарит…       Жарит безразличное светило, жарит раскаленный его стараниями гранит. И не спасают убогие тени от каменных плит, к которым все равно жмутся, теснятся изможденные жарой рабы. Ведь иллюзия прохлады может приносить облегчение, если верить в нее. И каждый раб в пышущем жаром каменном брюхе Сулинарской каменоломни знает это, если не разумом, то чутьем.       Свист и хлопок плети. Резкий окрик. А после − еще много хлопков и разноголосых окриков с разных сторон.       Отдых окончен.       Снова свист, оборвавшийся уже не хлопком, а стоном. Стоном замешкавшегося невольника. И еще не один свист и стон после…       Плеск воды на дне болтаемого бурдюка. Многозначительный взгляд и азартная ухмылка надсмотрщика. Его рука, поигрывающая с бурдюком и, как бы невзначай, предлагающе вытянутая вперед.       Сухие потрескавшиеся губы. И ощущение влаги во рту, в горле — почти настоящее.       — Шайге, шакал! Шайге! — Губы надсмотрщика высокомерно изгибаются, выплевывая приказ. От мелкого раба на каменоломне пока мало толку. Разве что с друзьями позабавиться. — Шайге, ш-шакал!       И мелкий раб, не говорящий по-сулинарски, уже понимает, что «шайге» — значит «ползи», а «шакал» − это он сам. И он встает на колени и ползет, обдирая их о камни, ползет, откликаясь на приставшую к нему кличку, ползет, заливая огонь обиды и злости в своих глазах и душе той водой, которую он так хочет заслужить. И обязательно заслужит. Ведь этот надсмотрщик справедлив и даже по-своему добр. Он знает, как приручать диких щенков и обучать их командам.       …Все то же светило, с годами не меняющее ни свой накал, ни свое безразличие… Желтый песок, горячий от солнечного жара и пролившейся крови.       Ликующий вопль человеческой стены, единым порывом взметнувшейся вверх с трибун. Вопль, усиленный эхом от выстроенной кругом арены.       Равхайр вопил и рукоплескал своему кумиру, в очередной раз завораживающе жестоко убившему, уничтожившему своего противника. Да что там противника — жертву! Ведь никто не сомневался в таком исходе. Ведь ради права лицезреть такой исход и набились сюда полные трибуны зевак.       Равхайр вопил и рукоплескал, и вопли и овации слились-таки в дружное скандирование:       — Ша-акал! Ша-акал! Ша-ака-ал!       Окровавленный меч в окровавленной руке, мгновения назад терзавший человеческую плоть с легкостью раскаленного ножа, пронзающего масло. Вкус крови во рту от разбитых о зубы губ, сладковатый, приятный. И еще один, более приятный, вкус. Приятный до одури, до злой звериной радости. Вкус, которого не существует, но который чувствуешь так ясно, так отчетливо, как никакой другой.       Рука, вскинутая вверх. И другая, сжимающая меч, что припоздала на долю мгновения.       И новый шквал криков и оваций, грянувших с удвоенной силой, хотя и предыдущая казалась пределом возможного.       И расползающееся в душе клокочущее счастье, и рвущаяся наружу самодовольная гордость!       И едва заметный червячок страха, уже вгрызающийся в существо. Страха от всегда приходящего сознания, что скоро, совсем скоро придется покинуть арену под неутихающее ликование, и тогда привычно схлынет этот яростный накал чувств. А затем угаснет, потухнет и этот вкус, и это счастье, и эта гордость…       И тогда снова придется ждать права выйти на бой. Шакал будет ждать этого права каждое мгновение своего существования. Будет ждать со страстью изголодавшегося зверя, учуявшего добычу и медленно, неотвратимо сокращающего расстояние между ней и собой…       Шорох. Резкий, неожиданный. И виденья — как не бывало.       Рывок — и рука уже сжимает рукоять меча, а тело, вмиг подобравшееся, уже напряжено и готово к прыжку.       Девчонка перевернулась с боку на бок и что-то пропищала. Кажется, сон был не из приятных…       А Шакал, переведя дыхание, еще долго не мог заставить себя расслабиться, выпустить клинок из вмиг окаменевшей руки и усесться, как прежде, вытянув ноги.