Право на выбор

Народ расступался перед нами, как Красное море перед Моисеем, как будто люди боялись случайно прикоснуться к нам, зараженным неизвестной смертельной болезнью. Хотелось кричать, что вирус гомосексуализма — это их больная фантазия, его нет в природе и, соответственно, заразиться им при прикосновении или воздушно-капельным путем невозможно. К сожалению, наш эффектный уход с гордо поднятыми головами сразу на улицу был невозможен — зима, чтоб ее. Пришлось идти за теплой одеждой, натыкаясь тут и там на сотрудников и их жадно-любопытные взгляды, а учитывая, что Андрис мою руку так и не отпустил, то разговоров им хватит до следующего Нового года. Мы молчали: говорить было не о чем, да и чужих ушей вокруг было слишком много. В коридоре нас догнал коротышка Карл. — Господа, минуточку внимания, — он резво заскочил вместе с нами в лифт. — Да, господин Шахтенмайер, — вежливо отозвался я. — Послушайте, я знаю, насколько гомофобна среда в России, вряд ли вас оставят в покое, поэтому приглашаю вас работать в Бремен. Сказать, что я офигел, это ничего не сказать. На лице комбата не дрогнул ни один мускул. Та-ак… — Простите, это предложение относится к нам обоим? — ненавязчиво уточнил я. Надо отдать должное Карлу, сориентировался он мгновенно. — Конечно. — Мы подумаем, — разлепил губы Андрис. Все он понял, психолог чертов. — Да, да, — закивал Карл, — подумайте, — и вручил нам по своей визитке, на которой значился знакомый наизусть номер телефона. Всю дорогу до дома мы молчали, думая о том, что произошло сегодня. Вот уж правильно говорят: человек предполагает, а бог располагает. Только мы уверовали в то, что все будет хорошо и жизнь наладилась, как вот оно, привалило по полной программе. — Ты понимаешь, что завтра придется поехать в отдел кадров и написать заявление об уходе? Выдержишь? — Андрис прижал меня к себе и закутал одеялом, как будто желая укрыть от всех невзгод. — Куда денусь, — ответил я, — только я не понимаю, нахрена писать самому заявление? Пусть увольняет сам! А мы потом его по судам, по судам! — мстительно добавил я. — Костя, иногда ты такой наивный, — он грустно улыбнулся и взъерошил мои волосы. — Лучше самому уйти с гордо поднятой головой и без нервотрепки, чем ежесекундно ожидать подвоха. Поверь, существует много способов избавиться от неугодных сотрудников. Задержался с обеда на пять минут — составляется акт, пожаловался клиент на твою грубость — акт. Это я так, к примеру. В результате увольнение или за профнепригодность, или за прогулы, а может быть, еще за что-то, но все подкреплено будет документально. Так что обращайся мы хоть в Европейский суд по правам человека, не добьемся все равно ничего. К тому же ты готов находиться постоянно в обстановке нездорового интереса к своей личной жизни? Я посмотрел на свою «личную жизнь» и помотал головой — не готов. — Вот то-то и оно. Законы и правила сами по себе, а реальная жизнь… — он не закончил и потянулся губами ко мне. Акт любви получился нежным, тягуче-медленным с оттенком грусти от сегодняшних событий. Мы вместе, и это главное, нам все по плечу, и трудности мы преодолеем. А пройдет время, ситуация выправится, и мы будем со смехом вспоминать наши переживания — так думал я, устраиваясь поудобнее на подушке и прижимая к себе обнимающую меня руку. К сожалению, знание жизни меня подвело, комбат оказался правее всех правых: даже когда забирали трудовые книжки, окружающая атмосфера давила так, что мешала дышать. Хорошо хоть нас не заставили отрабатывать положенные две недели. Забирать вещи из кабинета я не стал — не было там ничего нужного и важного, пусть мой преемник просто выбросит все. На этом мы распрощались с когда-то гостеприимным местом и отбыли восвояси — на повестке дня стояла покупка новогодних подарков и поиск костюмов. Веселясь и дурачась в загородном доме Светкиных друзей, читая детские стишки Деду Морозу и загадывая вслух шутливые желания, мы еще не понимали, в какой жопе оказались. Наверное, это и хорошо. По крайней мере, праздники ничем не были омрачены. Зато после новогодних каникул мы оказались один на один с суровой действительностью. Наши физиономии крутили по телевизору, наше поведение разбирали умные и не очень люди, делая далеко идущие выводы из высосанных из пальца фактов. Только ленивый, слепой или глухой не тыкал в нас пальцами, когда мы выходили, например, в магазин. Поиск работы превратился в фарс. Ни о какой более-менее приличной работе в таких условиях не могло быть и речи, работодатели воспринимали нас как носителей бубонной чумы. Порадовало какое-то движение, которое размахивало голубыми знаменами и срочно искало лидеров и борцов за справедливость и, не спрашивая о наших желаниях, априори записало нас в свои ряды. В таких условиях подрабатывать даже репетиторством было невозможно — родители вспуганными ланями уносились от «маньяков-педофилов» вместе с чадами. Все это было бы смешно, если бы не было так печально. День за днем, неделя за неделей… Благодаря интернету история не забывалась, а обрастала новыми подробностями, причиняя дополнительную боль. Надо признать, что гендиректор очень ловко договорился с прессой: ни разу за всю кампанию ни про него лично, ни про контору упомянуто не было. То, что вместе с нашими двумя физиономиями мелькала еще и третья — Гошина, не утешало ни разу. Он-то как раз получил по заслугам. По негласной договорённости мы с Андрисом не обсуждали происходящее, да и что там обсуждать, все было ясно и без всяких слов. С одной стороны, долго так продолжаться не могло, ведь все в нашей жизни имеет свое начало и свой конец. Как-то эта история должна была закончиться. Попытки поговорить о Германии комбат стойко игнорировал и почти замкнулся в себе. Что делать в такой ситуации, я не знал: мы не ссорились, но отдалялись друг от друга. Вместо сплочения рядов получилась глухая оборона. Достучаться до любимого не получалось, и лишь в постели возвращался он прежний — любящий и от этого еще более любимый. Утром четвертого марта меня разбудил звонок в дверь. Открыл глаза — Андрис лежал рядом, потом в прихожей послышались голоса, ага, Васька проснулся и открыл дверь. — Кость, тут к тебе отец пришел, — просунулась в дверь вихрастая рыжая голова. — Позволь я пройду, — раздался знакомый до боли голос, и Ваську отодвинули в сторону. Картина маслом. Я и мужик, мужик и я. В одной постели, под одним одеялом, в обнимку. Занавес. — Константин, — голос отца сорвался на фальцет. — Я хочу с тобой поговорить. Наедине. — Давайте я вас на кухню провожу, — быстро сориентировался в причине моей заминки Васька. Отец, зыркнув на меня глазами, молча вышел за рыжим. Быстро натянув на голую задницу домашние штаны и пригладив всклокоченные после сна волосы отправился на встречу неизвестности: в самом деле было непонятно, что могло привести отца ко мне, ведь все попытки ранее пообщаться наталкивались на стену непонимания и ультиматум — предоставить Василия своей судьбе и вернуться домой. Разговор вышел неприятный и сумбурный. С тем, что я позор семьи, родители уже как бы смирились, но оказались неготовы к тому, что мою физиономию показывают по телевизору, да еще с соответствующими комментариями. — Папа, — попытался я объяснить хоть что-то, но он протестующе поднял руку. — Мы с матерью поняли, что ничего хорошего от тебя уже не дождемся и ты, — он с трудом сглотнул, но упрямо продолжил, — ты наш позор, наш крест. Чем мы с матерью заслужили такое, не знаю, всегда же старались дать тебе только лучшее, а ты… А я не оценил, а я пошел по кривой дорожке, да лучше бы увидеть меня в гробу, чем иметь такого сына и слушать шепотки за спиной… Ох, ох, ох, что ж я маленьким не сдох? И не пришлось бы страдать хорошим людям, носили бы они скорбно цветочки на могилку, поставили бы приличный памятник… — … поэтому считай, что у тебя больше нет родителей, — донесся до меня голос родителя. Закономерный финал. Финиш. Ожидаемо даже где-то, только почему же так больно и холодно? Озноб пробирает до костей, как будто стою на ледяном зимнем ветру. На обрыве. — Костя, Костя, — кто-то зовет меня, и сильные руки сжимают в объятиях, даря частицу тепла. — Чаю горячего, быстро, — отрывистая команда, дергаюсь, но это не мне. — Попей, на, осторожно… Обжигаясь, пью огненную жидкость. Приторно сладко, но этот вкус не в силах перебить ту горечь, что поселилась внутри. — Пойдем, — родной голос, я пойду за тобой хоть на край света. Устраиваюсь поудобнее в объятиях любимого и волнах теплого одеяла. Хорошо. Боль понемногу отпускает. — Костя, Костенька, прости меня, — сколько боли и безысходности в голосе, нельзя так, поднимаю глаза, встречаясь с его взглядом. — Прости, если бы я не был таким эгоистом, если бы отпустил… Что ты говоришь? Без тебя? Я умру, ты мой мир, моя жизнь, ты все, что мне нужно. Не смей меня отпускать. — Я согласен поехать в Германию, — шепчешь мне в ухо, целуя, кажется, я опять думал вслух. Утром я позвонил Карлу.