Do not Cross the Line
*******
1971
Только маленькие дети верят в то, что от любой опасности можно спрятаться под одеялом. Когда над его кроватью нависает тёмный силуэт отца, Джаред накрывается своим одеялом с головой. Смотрит в щёлочку, широко распахнув глаза: отец стоит над ним, шатаясь, и с его рук на светло-голубой, а в ночи — почти чёрный ковёр капает тёмная-тёмная кровь. Кап, кап, кап, кап. Тяжёлые капли падают в густой ворс, вплёскиваясь, впитываясь, вбиваясь в пол сквозь ковролин, — кап, кап, кап... Он всё стоит и стоит над Джаредом, сжав обглоданные кровью руки на чёрном лезвии ножа. Режет собственные пальцы, и дробный стук — кап, кап, капкапкап — учащается. Сперва, помимо грохота собственного сердца, заполошно мечущегося между рёбер, Джаред слышит только тиканье часов: тик, кап, так, кап. Но потом до его слуха доносится ещё кое-что — тихий, едва-едва слышный за часовым ходом шёпот. Разрывая прелый, солёный и густой запах крови, этот шёпот вбивается Джареду в уши и навсегда врезется в память: — За всё нужно платить, Джесси. За всё нужно платить, Джесси. За всё, грязная ты шлюха. За всё нужно платить, Бонни, о, мой мальчик, как мне жаль... Но нужно платить за всё. Джареду шесть, и он ещё не знает, что значит «смерть». Отец стоит над ним несколько долгих минут: сам того не ведая, он сейчас — судья, решающий, пора ли Джареду узнать, что это такое, или нет. Фемида с окровавленным мечом. Страшная, каким-то чудовищным образом упаковавшая свои сотни голодных ртов в силуэт папы Тьма. Истекающие кровью и шёпотом ходики. Смерть с кухонным ножом наперевес. Кап. Кап. кап. кап... дальше по коридору.******* 1991
Если бы не авторитет Дженсена, их вряд ли бы оставили один на один. Но заработанное имя не пропьёшь — как бы Дженсен в последнее время ни старался, — поэтому хватает только кивка головы, чтобы они остались в комнате вдвоём. — Хреново выглядишь, — честно признаётся Джаред, как только помещение пустеет. Дженсен криво усмехается в ответ: наверное, выглядеть нужно и правда на редкость говёно, чтобы в неважном внешнем виде тебя упрекнул похожий на не то чтобы живой труп Джаред. — Не выспался. Следующие несколько мгновений они молчат, смотря в разные стороны. Кажется, слышно, как кто-то шелестит бумагами за зеркальной стеной, — настолько между ними тихо. Ничто не тикает даже: здесь нет часов. Всё время осталось снаружи.******* 1979
Джаред возвращается сюда, когда Луизиане надоедает играть в зиму. Из дыр в рукавах его тонкой ветровки торчат по-цыплячьи острые локти, обтянутые свитером. Джаред стоит, запихнув руки в карманы, и мрачно, из-под бровей и нависшей на лоб отросшей чёлки, смотрит на внутренний дворик, от которого его отделяет железная ограда забора. Небо грязным серовато-голубым раздутым пузом лежит на трехэтажном здании вдалеке, висит безрадостной паклей на понурых ветках выстроенных в аллею деревьев и напарывается на острые пики на верхушке ограды. Скоро заморосит, закапает. Джаред и сам не знает, почему торчит здесь в такую мерзкую для Нового Орлеана погоду. И потому молчит, когда Дженсен, увидев его за забором, говорит пару слов приятелям за вытащенным на улицу столом, сбрасывает в отбой свои карты, подходит к нему и спрашивает: — Ты чего пришёл? Джаред просто пожимает плечами — безыскусно, но честно. Так они и торчат друг напротив друга: их разделяет железный забор, два года и договор об опекунстве. Сказать — нечего. Сказать — незачем. Но они стоят зеркальными отражениями, почти в одинаковых позах, с засунутыми в карманы руками, и разглядывают друг друга через забор, ничего не скрывая. Только маленькие дети верят в дружбу, а Джареду уже четырнадцать. Только подростки верят в любовь, а Дженсену уже шестнадцать. Так они и стоят лицом к лицу, ни во что не веря, но не делая ни шага назад — ни шага друг к другу.******* 1989
— Да ну на хрен. — Уэзерби испуганно таращит на него огромные грязно-голубые зенки, второй подбородок сально дрожит от страха. — Я туда не полезу. Мне ещё жить охота. Как будто Дженсену — нет. Хотя, честно говоря... Их машина встала у огромного кирпичного блока — зданием назвать язык не повернётся. С угрюмых — ни одного фонаря рядом, классика бульварного жанра — стен свисают, как шелушащаяся облупленная кожа, намокшие бумажные объявления, хлопают о кирпич на тёмном ветру. Заколоченные окна в два человеческих роста погасли уже давным-давно: последний раз свет горел внутри, когда по потолку ещё бежали провода, а с тех пор прошло уже несколько лет. Сейчас внутри наверняка куча разломанного и разжёванного хлама, натасканные бездомными вонючие кучи тряпья и изуродованные граффити мрачные стены из закопчённого, тёмного кирпича. А ещё внутри, по крайней мере если верить встревоженному голосу некой мисс Чарльстон из дома напротив, кто-то стреляет. Пока вечернюю тишину ничто не нарушает, и Дженсен, локтями оперевшись на распахнутую дверцу их машины, тратит несколько секунд на то, чтобы обернуться и посмотреть на «дом напротив»: в окнах белеют бесконечные занавески, по стёклам гуляют всполохи от телевизионных экранов по ту сторону Вселенной, где-то, где светло и спокойно, а прямо над подъездом тлеет маленький слепой глазок чьей-то сигареты. Нормальная жизнь. С её мимолётными радостями вроде обычного кабельного и капризничающей в соседней комнате малышни — и вечными вредными привычками. Один вопрос. Какого грёба у мисс Чарльстон такой хороший слух? — Дженсен, ты слышишь? — упрямо тянет Уэзерби и, явно отчаявшись достучаться до него по-человечески, тяжело переваливается пузом через рычаг переключения скоростей и пихает в бедро мясистым, в капельках пота кулаком. — Слышу, — на автомате отзывается Дженсен, отрываясь от сигаретной точки. — А? — Я туда, на хрен, не пойду, — раздельно повторяет Уэзерби. — И тебе не советую. Ты ведь знаешь этот район, знаешь, кому... — Знаю. — Дженсен пожимает плечами и наклоняется в салон, положив одну руку на мокрую крышу автомобиля. — И что ты предлагаешь? — Конкретно я предлагаю, — нервно облизывается Уэзерби, — отъехать чутка подальше и постоять немного. Потом вернуться и сказать, что на заводе было пусто, ложный вызов. — Ложный вызов, — скептическим эхом отзывается Дженсен, и ветер ледяным куделем едва-едва заметного в ночи пара разматывает его слова. Уэзерби так оживлённо мотает башкой в знак согласия, что она, кажется, вот-вот сорвётся с шеи и, пробив стекло на дверце, покатится по грязно-пенным взбрызгам асфальтовых луж, так и продолжая кивать. Дженсен выпрямляется, не убирая руки, и ещё раз смотрит на ослеплённый досками старый завод. — Плохая идея... — шепчет Уэзерби, уже понимая, к чему идёт дело. — Просто обосраться, какая плохая идея... Эклз! — Сиди, — захлопнув дверь, отмахивается Дженсен. — С ребятишками, которым вздумалось побаловаться петардами, я уж как-нибудь разберусь. — Какими, в зад, ребятишками?! — кричит ему вслед напарник. — Ты же знаешь, что там... Уэзерби не слышит, как себе под нос Дженсен тихо и уверенно шепчет: «Знаю», — прежде чем отодвинуть в сторону прямоугольник, вырезанный в ограждающей заброшенную территорию колючей сетке, и шагнуть внутрь.*** 1990
— Тебе не кажется, что мы немного сломались? — интересуется Дженсен у его спины. Джаред оглядывается через плечо, не выпуская изо рта незажжённой сигареты: развалился морской звездой на взбитых в пену простынях, раскинув руки да ноги, и пялится в потолок. От пупка вниз стелется тёмная полоса волос с мелкими капельками пота, тяжёлый, ещё влажный член лежит на животе. — Как... как часы какие-то или старый велик. Джаред наконец прикуривает и садится к нему вполоборота, закинув одну ногу на кровать. Им никогда не нужно было много слов, чтобы друг друга понимать, и Джаред даже не сомневается в том, что знает, о чём именно говорит Дженсен. Он тоже часто об этом думает, особенно в последнее время, с тех пор как Дженсен снова появился в его жизни. Вещи, которые он творил, которые они творили, — им не было оправдания. И Джаред даже его не искал, не пытался — знал, что не найдёт, а он был не из тех, кто ищет Атлантиду в луже у бордюра. У жизни есть такое забавное свойство, которое приравнивает её к дурацким колёсам в хомячьих клетках: в ней нужно крутиться, чтобы не сдохнуть. Если ты будешь мяться перед ней или не решишься вступить на колесо, рано или поздно кому-то по ту сторону клетки надоест смотреть на неподвижную фигурку. Вся наша жизнь — игра, а люди в ней — актёры. Ну а какой смысл играть спектакль в пустом зале? С уходом последнего зрителя в нашем спектакле падает занавес. А потому, дорогой, крутись, чтобы ему, скучающему, было интересно, крутись что есть мочи, пока не перебьёт ноги, — а после этого вползай на колесо снова и толкай его вперёд руками. Возможно, тогда куда-то и вынесет. С течением времени Джаред всего лишь понял, что готов пойти на всё, лишь бы крутить своё колесо. С течением времени он перестал бояться сделать лишний, ненужный шаг и спустить лишний, ненужный курок. Тому, как он жил, не было ни единого оправдания — о, это Джаред знал прекрасно. Просто когда-то, однажды, что-то пошло не так: с ним, в нём, вокруг. Что-то сорвалось с цепи, соскочило с нужной шестерни, и колесо покатилось куда-то не туда, сминая людей, события, годы. А Джаред просто пытался не упасть. Он не был виноват в том, что заставляла делать его жизнь, — никогда не был. И потому ответил Дженсену честно, как и всегда: — Мы не ломались. Нас сломали.*** 1996
— Я позвоню завтра, ладно? — Ладно. Только... в общем, мне жаль, что так получилось. Дженсен, ты же знаешь, что мне жаль. Дженсен? — Да, я знаю, Уэзерби, — устало, сжав переносицу пальцами и прикрыв глаза, наконец отзывается Дженсен. — Ты звонишь мне и говоришь это уже третий год подряд. Хотя прекрасно знаешь, что я тебя ни в чём не виню. И мне, в общем-то глубоко насрать. Хриплое, с одышкой дыхание на том конце трубки заминается на долю секунды. — Прекрати оправдываться перед самим собой, — устало бросает Дженсен и кладёт трубку на рычажки не глядя. Обиделся, скорее всего. Придурок. Дженсен откидывается на спинку кресла, всё так же не открывая глаз, и раскидывает повисшие плетьми руки поперёк подлокотников. Только с Джаредом можно было быть честным. Медленно подняв веки и одновременно с тем голову, Дженсен упирается взглядом в скомканную голубую рубашку, валяющуюся на столе. Она там лежит уже... три года? Да, получается, что так. Дженсен не помнит, чтобы прикасался к ней хоть раз с того вечера, как вернулся домой после драматичного и полного неловкого молчания его коллег увольнения. Он тогда пришёл в квартиру, равнодушно стащил форменную рубашку — единственное, что оставалось у него из полицейской атрибутики, — и комом бросил на стол. Да так больше к ней и не прикоснулся. Дженсен ещё раз проходится пальцами по сухим, невыносимо сухим глазам. Под веками, кажется, скрипит песок. Уэзерби, наверное, чувствовал свою вину за то, что не заступился тогда. Когда Дженсена образцово и показательно вышвыривали из участка. Видимо, в его тупой голове никак не умещался простой факт: его бы всё равно уволили, даже если бы у Уэзерби хватило яиц за него вступиться. Полицейский, который систематически не появляется на работе, а если и появляется, то либо пьяный, либо в душном похмелье, — кому он, на хрен, вообще нужен? Как его может спасти заступничество напарника? Верно. Однако Уэзерби явно обвёл день увольнения Дженсена трогательным свинячим маркером у себя в настольном календарике и исправно звонил третий год подряд, чтобы робко узнать, как у бывшего коллеги дела, и извиниться у себя за свою трусость. Не у Дженсена. Дженсену его извинения на хрен не сдались, и он говорил об этом Уэзерби третий раз. Обижался вроде. Но за год забывал. Господи, какой же придурок. Дженсен почти болезненно морщится от одного воспоминания о том, что в этот раз Уэзерби превзошёл сам себя: позвонил и, кое-как переплыв через бескрайнее море неловких извинений и угрюмых пауз, запинаясь, предложил ему работу. Уэзерби. Ему. Ага. Дженсен, конечно, пообещал позвонить завтра, но только потому, что к тому моменту Уэзерби вызывал в нём такое громадное чувство брезгливой жалости, что духу не хватило ему отказать. "Я позвоню завтра, ладно?" Как хорошо, что это обещание останется невыполненным. Как же хорошо. Комната Дженсена медленно погружается во тьму, уплывая сперва в густые чернильные сумерки, а затем и в саму ночь. Он всё так же сидит, скрестив ноги в лодыжках, и всматривается в изнанку век, слушая ход часов. — Так соскучился, детка... — шепчет он в пустоту. — О-о, — выдыхает, почти как сигаретный дым. Голова кружится от желания закурить. Он и правда соскучился. Наконец-то эта скука стала невыносимой. Господи, он пять лет ждал, когда же уже наконец рука не дрогнет. — Соскучился по тебе. Один. — Так скучаю, так... Два. — ...Скучаю. Три, четыре. — Так скучаю. Пятый, в его руках — последний, патрон ложится на место. — Так... — ...Невыносимо, — шепчет в ответ Джаред, надвигаясь на него из темноты, упираясь в кресло по обе стороны от его бёдер. — Я знаю. Я тебя всегда знал. — Да, — не открывая глаз, одними-одними губами, совсем без звука, с облегчением отзывается Дженсен и резко крутит барабан шестизарядного револьвера. Ребристый барабан холодит ладонь. — Да, детка. Да. Невыносимо. Он не будет звонить Уэзерби завтра. Он никому и никогда больше не будет звонить. Если, конечно, такая расстановка сил, как пять к шести, о чём-нибудь да говорит. — Дет-ка, — по слогам тянет он и рывком поднимает револьвер к виску.*** 1990
— Мы не ломались. Нас сломали. Чертовски верно. Он был чертовски прав, когда говорил это, думает Дженсен. Потому что сейчас у него внутри всё со скрежетом и скрипом ломается, бьётся на части, рушится, как сметаемые волной из пепла Помпеи, сразу от трёх вещей: усилий понять, что, блядь, вообще происходит, удивления и предчувствия беды — такого всеобъемлюще крепкого и горького, что с ним не сравнится ни один коньяк. — Что ты здесь делаешь, Джаред? — с трудом давит он горлом. Остальные копы внизу. Если сейчас всё делать быстро, они с Джаредом успеют, они успеют... — Джаред, — шепчет он, не двигаясь с места. В это мгновение его не может заставить сдвинуться с места даже то, что их жизни — Джареда, вообще-то, но она у них одна на двоих, одна жизнь — висят на волоске. Мира не хватает, чтобы вместить всё, что он чувствует, глядя на кривовато ухмыляющегося Джареда, что стоит посередине пустого помещения, руки крест-накрест на груди, в правой — пистолет. — В четверть третьего ночи будь на заводе, — говорит он, склонившись над сидящим за столом и чистящим пушку Дженсеном. Целует за ухом. Почти-нежно — так что у Дженсена ком встаёт в горле. Но он привык доверять Джареду, бог свидетель — они никогда друг другу не лгали. — Джаред... Что происходит? — хрипло шепчет Дженсен — и только сейчас замечает, что всё ещё держит пистолет направленным на Джареда. Опускает руки. — Я всё подготовлю, — вцеловывает ему в шею Джаред. Дженсен уже не совсем соображает, что именно творят с оружием его руки. — Будет вам Гвидиче на тарелочке. А потом я залягу на дно так, что хрен кто найдёт, — шепчет он. — Считай это моим прощальным подарком. Джаред молча смотрит на него. Нет. — Это ты меня сюда привел, ублюдок, — ошарашенно выдавливает Дженсен. — Ты, своими руками... Джаред, о Боже, что же ты натворил, глупый мальчишка?.. — Я всё исправил. Он приезжает в нужное время, прихватив с собой добрую дюжину копов, как и попросил Джаред. Гвидиче. Этот ублюдок, который держит в страхе весь квартал, дрянной пережиток чикагского пропойцы Капоне. Наконец-то они его возьмут. Карьера взлетит до неведомых высот, а главное, Джаред будет в безопасности. Он будет в безопасности, поёт сердце Дженсена, пока он поднимается по главной лестнице вверх, Джареду ничто не будет угрожать, если им удастся сделать всё тихо и гладко, чтобы никто не догадался о доносе. Наконец-то закончатся эти кошки-мышки, когда Джаред сообщает ему о мелкой сошке, которую можно взять и уложить в свой послужной список, а Дженсен предупреждает об облавах, чтобы Джареда никто и никогда не смог поймать. Они будут в безопасности. Дженсен сам идет впереди, нацелив пушку вперед, этаж за этажом, обгоняя своих напарников на шаг, два, три. И в итоге, когда он входит в очередной зал... дуло его пистолета утыкается в Джареда, безмятежно стоящего там, где должен был лежать Гвидиче. Его... Его... — Мой прощальный подарок. Дженсену хочется рассмеяться. Расхохотаться, как припадочному, и, сжимая в пальцах бесполезный пистолет, сползти по стенке на пол, утирая выступившие от смеха слезы. Разумеется, они никуда уже не успеют: в доме дюжина копов. Разумеется, Джаред никуда не станет бежать: он сам построил себе ловушку, из которой не выбраться. Разумеется, никто из врагов никогда Джареда уже не сможет достать: зачем доставать кого бы то ни было с электрического стула? — Поздравляю, сержант Эклз. — Джаред картинно кланяется ему, как шарнирный, снимая с головы воображаемую шляпу, и волосы падают на лицо, скрывают от взгляда. — Вы поймали одного из самых опасных преступников десятилетия. Шаги. Шаги за дверью. Джаред чуть приподнимает голову, разжимая пальцы — пистолет со стуком падает на пол, — и смотрит на него сквозь неряшливую челку, так и не разгибаясь. — Лучше направь на меня свой пистолет, Дженсен. Мы должны сыграть достойно. И улыбается, поднимая руки. Дженсена пронзает болью, как иглой.******* 1989
Завешенный порванной клеёнкой вход Дженсен минует без колебаний. Переступает порог, чувствуя, как ровно бьётся сердце. На первом этаже ни звука, только ветер, разгрызший окна, катает по выбитому полу расколоченные стеклянные бутылки. И пахнет, как в коробке у бездомного, который живёт у Дженсена под балконом. Поставив ногу на лестницу, ведущую выше, Дженсен задирает голову и смотрит на лестничные пролёты, спиралью ввинчивающиеся в чернильный мрак. Вот уж лестница точно не на Небеса. Второй этаж заколочен. В смысле, двери, ведущие в главный зал, наискось забиты крепкими досками. Дженсен подёргал, проверил — нет, сюда никто не заходил. А когда он поднимается по лестнице на третий этаж, мрачную тишину разрывает какой-то едва различимый звук, похожий на тихий стук. Как будто что-то упало. Дженсен бы вряд ли вообще его расслышал, но сразу последовавший за ним крик, пусть и быстро оборвавшийся, как-то всё-таки привлекает его внимание. Пробежав третий этаж без остановок — слышно было очень плохо, так что роняли и орали явно на последнем, четвёртом, — он осторожно выглядывает за дверной косяк, прижав пистолет к щеке. Как выясняется, напрасно. О наличии пушки в опасном расстоянии от его лица позаботились заранее. Скосив глаза на пистолетном дуле, которое уставилось ему ровно в переносицу, Дженсен коротко, но ёмко комментирует сложившуюся ситуацию: — Блядь. — Я же говорил, что видел полицейскую тачку в окно, шеф, — нервно отзывается пистолет. Вернее, тот, кто его держит. Дженсен всё-таки находит в себе силы отвести глаза от чарующего зрелища направленной прямо ему в башку беретты и смотрит вглубь зала. Видно немного: одну человеческую фигуру, лежащую на полу и напоминающую поломанную морскую звезду, и вторую, стоящую над ней. И, разумеется, озерцо чёрной, блестящей в лунном свете крови. Куда ж без этого. — Не стреляй, — скучающе отзывается тот, что стоит. — Если он тут не один — а учитывая привычки нашей доблестной полиции, это почти наверняка так, — он нам понадобится. — Я бы на твоём месте слушал босса, — от души советует Дженсен пушке. — Я вообще в хозяйстве полезный. Послушно бросив пистолет и с кислой миной проследив за картинным отшвыриванием его в сторону ногой, Дженсен покорно идёт вперёд, к колоритной парочке в центре зала. Он не чувствует страха. Он готов. Как выясняется, роняли здесь минуту назад последний оставшийся в зале станок. И роняли его на ногу того бедолаги, который лежал распростёртым на полу. Дженсен морщится: кровь заляпала даже подбородок, дрожащий от боли. Простреленная насквозь ладонь окровавленным пауком валяется на бетоне в вязи тёмных пятен. Почерневшая, влажная дыра от пули виднеется и в ткани брюк, прямо напротив колена. Ещё несколько следов — вокруг задранной головы, в бетонном полу. Мда, думает Дженсен. Тут развлекаются со вкусом. Любитель ронять на людей всякие тяжёлые штуки сидит на корточках, спиной к Дженсену, и крепко держит страдальца за подбородок. Видно только сгорбленную спину и заляпанные кровью колени. — Как видишь, Риччи, — говорит тем временем он, почти ласково, и от этого Дженсену почему-то впервые становится неуютно, — у нас тут незваные гости, поэтому искренне советую тебе всё-таки признаться в том, что нас сдал Гвидиче. Иначе, — он пожимает плечами, — сам знаешь ваши итальянские традиции: после твоей смерти мы найдём твою семью и прирежем всех. Из этой короткой тирады Дженсен понимает сразу несколько вещей: он сунулся в мафиозные разборки, на полу лежит итальянец, пытает его явно американец, а ещё этот американец — на голову ёбнутый. — Ты же этого не хочешь, Риччи? — продолжает, мерзко сюсюкая, американец. — Не хочешь, чтобы я перерезал глотку твоей жене и пригвоздил к стене твою десятилетнюю дочку? Не хочешь ведь? — Он окровавленными пальцами, за подбородок, мотает голову итальянца из стороны в сторону и оборачивается к своему подчинённому и Дженсену, улыбаясь во весь рот: — Смотрите, он не хочет. Ну разве не восхитительно? Одно мгновение. Одно мгновение они с Дженсеном смотрят друг на друга, а затем американец встаёт, отпустив своего пленника, и, переступив через него, на ходу машет рукой в сторону выхода: — Мартин, оставь мне глушитель, иди на лестницу и осмотри здание, из него не выходи. Увидишь ещё копа — пристрели. — Но босс... — Съёбывай, или в следующую секунду я размажу твои мозги по полу. Дженсен чувствует, как упирающееся ему в поясницу дуло пистолета исчезает. Сразу же. — А ты по-прежнему не бросаешь слов на ветер, я смотрю, — ухмыляется он, как только Мартин исчезает из зала. — В нашем деле эта привычка — строго наказуема, — отвечает Джаред. — Какими судьбами, Дженсен? — Тише надо было стрелять, дубина. Вечно тебя всему надо учить. Джаред, сморщив нос, смотрит на Риччи и легонько пинает его ногой в бок: — Сам понимаешь: порой без этого никак. Ты меня извини, мы обязательно выпьем за встречу, но сначала я закончу начатое, ты не против? — почти деликатно интересуется он у Дженсена, сложив руки за спиной и почтительно склонившись вперёд. — О, да конечно, — отмахивается Дженсен. — Только недолго, у меня напарник в машине, и постарайся больше не стрелять. Кивнув, Джаред вновь склоняется над Риччи, а Дженсен первым делом отправляется за своим пистолетом. Имущество казённое, как-никак. Лучше не разбрасываться. Когда он возвращается, сделав ленивый полукруг по пустому залу, просто чтобы унять едва заметную, но ощутимую дрожь в коленях, всё уже почти кончено. — Да, — хрипит Риччи, и Дженсен видит, как маленькие капельки крови вырываются у него изо рта при каждом движении губ и красной пылью оседают на лице склонившегося над ним Джареда. Его ботинок на простреленной ладони. — Да, это сделал Гвидиче. Да. Убей. — Его или тебя? — вежливо интересуется Джаред. Не дождавшись ответа, встаёт и, наступив на грудь Риччи, шагает к лежащим на стуле пистолету и глушителю. Прикручивая его к пушке, задумчиво смотрит на Риччи и говорит: — Впрочем, пожалуй, вас обоих. — Говорил же не стрелять, — со вздохом напоминает Дженсен, склонив голову набок, и смотрит на рваную дырку у Риччи над левой бровью. — Мне не нравится звук, с которым сворачивается шея, — оправдывается Джаред, разворачиваясь к Дженсену и вздевая к небу пистолет и взгляд. — А ты всё такой же зануда. — Какой есть... — рассеянно отзывается Дженсен. — Что тут происходит, кстати? Джаред меняется в лице. И Дженсену это не нравится. — Лучше тебе не знать, друг. — С каких пор у тебя появились тайны? От меня? — То, сё, пятое-десятое, — размахивая пушкой, вздыхает Джаред, почти незаметно приближаясь к нему. — Сам знаешь, как оно в жизни бывает. В следующее мгновение его пистолет смотрит Дженсену прямо в лоб. Видимо, вечер сегодня — не очень. — Ну, знаешь, — улыбается Джаред, — как иногда бывает, если тебя бросает лучший друг и даже... больше. Это немножко... выбивает из колеи. И вот лет девять или десять спустя ты можешь оказаться на заброшенном складе, всаживая одну за другой пули в какого-то ублюдка, и... — Целишься этому своему другу в лоб, я понял, — спокойно говорит Дженсен и скрещивает руки на груди. Его пистолет в кобуре, но он и не думает пытаться. Джаред всегда был быстрее. — Я не смог тебя найти после того, как вышел из сиротского дома, Джаред. Но это вовсе не значит, что я не пытался. Не будь таким инфантильным. Джаред кривится. — Дело не в этом. Дело в том, что ты даже не представляешь, во что ввязался сейчас. Сегодня я убью Мартина просто за то, что он видел. Хотя мы работаем вместе уже несколько месяцев. — Джаред передёргивает плечами и поджимает губы, словно говорит о не самой приятной, но всего лишь одной из сторон своей работы. — Представляешь, что я должен сделать с тобой? Ты ведь у нас... коп, Дженсен. Дженсен улыбается. — Дерзай. И закрывает глаза. Больше ему ничего не надо. Он слышит, как Джаред шаг за шагом подходит к нему всё ближе. Холодное дуло упирается ему в лоб, и Дженсен невольно зажмуривается ещё сильнее... но шаги не прекращаются, и в следующее мгновение Дженсен приоткрывает губы под напором его губ, солёных и скользких от привкуса чужой крови. Сбитая его торопливыми и неловкими руками шляпа падает на пол позади Джареда, и это последнее, что он осознает, прежде чем вцепиться в густые, влажные волосы на затылке Джареда и утонуть во всепоглощающем чувстве облегчения.******* 1979
Когда им надоедает стоять друг напротив друга возле разделяющей их решётки, они идут вдоль неё в сторону, рядом и молча. Дженсен не совсем его понимает — Джареда. Или, напротив, понимает его слишком хорошо. У них не было никого, кроме друг друга. Замкнутые, забитые и раскуроченные изнутри, они с одинаковым презрением смотрели на предоставляемых сиротским домом психологов. Дженсен видел, как кривится Джаред за столом напротив мистера Бингли. Дженсен смотрел за мальчиком через стеклянную стену кабинета. Сам не понимая зачем. Он до сих пор не понимал почти ничего, что связало его с Джаредом. Почему он смотрел на него, вечно молчащего мальчика. Почему они, почти не разговаривавшие друг с другом, так остро друг в друге нуждались. Почему Джареда взяли в семью. И в глубине души завидовал. Он очень завидовал тем, кто смог забрать Джареда себе. Территория дома настолько большая, что он сам почти скрывается из вида, когда они с Джаредом оказываются возле угла ограды. Со стороны приюта здесь всё заросло сорной травой и вереском, со стороны Джареда — только пустая улица и растрескавшийся асфальт. Дженсен останавливается и опирается обеими руками на разделяющую их железную ограду, почти нависая над Джаредом. — Это так и будет продолжаться? — спрашивает он, смотря сверху вниз в раскосые глаза с девчачьими ресницами. — У меня голова идёт кругом. Я ни хрена не понимаю. Это так и будет? — Нет. Голос Джареда срывается, и Дженсен читает в его глазах мимолётный страх, что он, Дженсен, это услышит. Дженсен медленно склоняется к ограде, одновременно с тем, как Джаред делает робкий шажок вперёд, кладя свои ладони, холодные и сухие, на руки Дженсена. Зазор между прутьями решётки достаточно широкий. — Я тебя найду, — через несколько долгих минут говорит он Джареду в губы, крепко придерживая его за лохматый затылок и задевая ртом рот. Глаза у Джареда закрыты, но он едва заметно кивает. — Я обязательно найду тебя, когда меня выпустят отсюда. Джаред снова кивает, и Дженсен впервые видит, как из-под его закрытых век по бледной коже сбегают слёзы. — Я найду, — обещает он. — И всё будет хорошо.******* 1991
За зеркальной стеной шуршат бумагами так громко, что Дженсен бы охотно выстрелил в него пару раз, если бы сюда не запрещали проносить оружие. Джаред смотрит прямо ему в глаза, расслабленно положив закованные в наручники руки на столешницу, но в его взгляде Дженсен читает понимание. Джаред прекрасно понимает, что от расквашенного носа его отделяет исключительно тонкая граница самообладания Дженсена. Вместо этого Дженсен складывает ладони лодочкой и, подперев подбородок, как можно более спокойно спрашивает: — Зачем, Джаред? — Когда-нибудь ты начнёшь задавать неочевидные вопросы, но явно не на моём веку, — ухмыляется Джаред. — Отвечай, или я убью тебя прямо сейчас, — шепчет Дженсен. — Отвечай мне. Улыбка Джареда меркнет, и он медленно поднимает голову, глядя на Дженсена сверху вниз. — Из всего, что успел рассказать мне отец, прежде чем слететь с катушек, я запомнил только одну вещь. Знаешь, какую? Чувствуя, что не может выдавить ни слова, Дженсен молча кивает головой, призывая Джареда продолжать. — «За всё надо платить, сын». Он говорил это до той ночи, когда его паранойя достигла апогея и он пошёл на кухню, взял нож и прирезал в собственных постелях моих мать и младшего брата. Зачем-то пошутив слишком жестоко и оставив в живых меня. — Джаред закрывает глаза, отодвигается и крутит головой, разминая до хруста затёкшую шею. — За всё надо платить, Дженсен. Ты сам знаешь, что нас связывает, и это прекрасно. Это было самым лучшим, что я знал в этой жизни. Но это не плата и никогда не сможет ею быть. Разве что о тебе всё-таки узнал бы кто-то из наших и прикончил. Дженсен слушает молча. Ещё никогда он не был так далёк от Джареда. — Мне хорошо. Так не должно быть. Он замолкает. Дженсен, почувствовав, что Джаред закончил, встаёт. Проходит мимо и останавливается только у двери, обернувшись невольно на окрик: Джаред сидит в пол-оборота, неудобно вывернув скованные руки, и улыбается: — Я тебя найду, Джен. И всё будет хорошо. Дженсен не выдерживает издёвки в его глазах и выходит из комнаты. Его едва не выворачивает наизнанку, но он ловит встревоженный взгляд Уэзерби и выпрямляется.******* 1971
Когда Джареда ставят в круг перед остальными детьми, он смотрит в пол, в ковёр, и считает полоски. Все его приветствуют, хотя в голосах воспитателей больше энтузиазма, чем в детских. Чья-то рука гладит его по волосам, едва не заставляя зарыдать и отшатнуться: по волосам его всегда гладила мама, которую в последний раз он видел в той самой залитой утренним солнцем кровати. Джаред смотрит в ковёр и считает полоски. За окном видно, как играют другие дети. Они кидают друг другу мячи, прыгают по нарисованным на асфальте квадратикам или болтаются на турниках. Джаред, оперевшись на подоконник, молча наблюдает за этим праздником жизни. Хорошо бы пошёл дождь. Хорошо бы им тоже стало плохо. Им всем. Кроме одного. Джаред снова поднимает голову и косится на второго мальчишку, которого не смогли выгнать гулять на улицу: он сидит на соседнем подоконнике и тоже смотрит на веселящуюся детвору. Отражаемый стеклом свет белит несколько едва заметных веснушек на курносом носу и бликом отражается в зелёных-зелёных глазах. Джаред вздыхает и, отвернувшись, снова опускает подбородок на скрещенные руки. Им всем будет плохо, решает он. Всем. Кроме одного.