Помощь

      Шериф был в отчаянии.       Боль заполняла изнутри, она заменяла каждую клеточку тела, впивалась в лёгкие, в сердце, в мозг, выводила из себя и медленно убивала. Это хуже, чем любая другая проблема, это тяжелее, чем любая другая вариация происходящего, это страшнее, чем что-либо на свете. И самое страшное, что это чувство, оно не было первичным. Самое страшное, что это уже было в нём, когда врач огласил диагноз его жены. Тогда, в две тысячи четвёртом, эта боль стала его долгой, верной соседкой. Она лежала с ним в кровати, она ходила с ним на работу, она провожала Стайлза в школу вместе с Джоном. В какой-то момент она даже перестала быть чем-то необычным.       Клаудия умирала у него на глазах, она умирала на глазах у сына, а он ничего не мог с этим сделать. Ни одна дорогостоящая клиника не могла хоть немного хотя бы облегчить страдания его жены, а если бы могла, то Клаудия уже была бы там, и не важно, что ради этого пришлось бы влезть в долги, главное, что миссис Стилински не было бы так больно. Она не была бы жива, конечно, ведь лобно-височную деменцию вылечить нельзя, но она бы умирала, не так страдая. Да. Не так сильно.       Джон потерял её. Он был готов к этому, конечно. Он знал, что другого исхода не будет, но не предполагал, что будет так больно. Даже маленький Стайлз не заходился слезами настолько сильно, как это делал его отец. На похоронах — лицо без эмоций, ни одной слезинки, только единожды дрогнувший голос во время речи. Дома — рыдания и бутылка виски. А ещё совсем маленький сын, который смотрит пустым взглядом на пьяного отца.       Джон никогда не смотрел на него, сидя на кухне с бутылкой алкоголя. Знал, что мальчик видит, и никогда не смотрел. Ему было всё равно. Ему казалось, что в гроб вместе с его женой положили и его самого, а на остальное было плевать от слова «совсем».       Лишь однажды, случайно подняв голову, он увидел, как Стайлз держится ручками за косяк двери и молчит, тихо наблюдает. Он не смотрел на него укоризненно, как это делала Клаудия. Он не кричал и не плакал. Он просто… Смотрел. И в этом совсем не детском взгляде Джон видел себя. В отражении больших карих глаз он видел себя, с красными щеками, стекающей по подбородку каплей слюны, взлохмаченного и мокрого от пота. И пришёл в ужас от самого себя.       В тот день он поклялся, что Стайлз больше никогда не увидит его в таком состоянии. Ни за что в жизни он не станет напиваться на глазах у родного сына, потому что мальчик, чёрт возьми, не заслужил этого. Он совсем ребёнок. И он тоже её потерял.       Джон пить, конечно, не бросил. Отказаться от того, что помогало не сойти с ума, было слишком трудно. Но больше никогда он не напивался до такого состояния, что ему было тошно от самого себя.       Стайлз стал отдушиной. Мальчик рос и радовал отца успехами — в школе, в общении, в жизни. Даже когда он рос, не стал типичным подростком с истериками и криками «Я тебя ненавижу!». Он вообще почти не изменился, разве что его гиперактивность стала ещё больше нервировать, но в целом это был всё тот же Стайлз — юный, верный, честный, заботливый, который был и ребёнком, и взрослым, который был не просто сыном, а самым настоящим другом, товарищем и поддержкой, самой настоящей, несгибаемой опорой. Он не давал отцу утонуть в бутылке — весь алкоголь в доме был конфискован и потребительски уничтожен даже до того, как шериф успевал налить хотя бы пол стакана, дабы просто продегустировать чаще всего подаренную бутылку. Так же в их доме никогда не задерживалась вредная еда, и в этом плане Стайлз больше походил на пожилую бабушку, потому что ни от кого Джон не слышал таких лекций о вреде фаст-фуда, как от собственного сына. Стилински-младший следил, чтобы папа не засиживался за работой допоздна, всегда спрашивал о самочувствии и лечил у него даже самый простой кашель, приносил обед, состоящий из исключительно «полезной и вкусной еды», отцу на работу, даже несмотря на то, что женщины-офицеры умилённо улыбались, когда видели мальчика, твёрдой походкой идущего в кабинет шерифа с пакетом ланча, а мужчины за глаза называли его «миссис Стилински». В какой-то момент Джон даже начал сомневаться, кто тут кого должен воспитывать и растить. Своей заботой малыш заставил его поверить, что после смерти жены жизнь продолжается, и спустя чуть менее полутора месяцев помощник шерифа поражённо замер, когда услышал искренний смех своего начальника.       Стайлз спасал его от погребения заживо, от самоубийства и боли. Он был его якорем, его надеждой. Он был самым важным в жизни шерифа Джона Стилински.       А теперь Стайлз умирает от лобно-височной деменции, внутри него сидит что-то злобное, способное за пару присестов перебить весь Бейкон-Хиллз, а он, Джон, ничем не может ему помочь. Он даже не верит, что всё это происходит всерьёз. Он не верит, что собственными руками отправляет родного сына в психушку, где точно так же сидел психопат, убивший гранатой четырёх подростков и ранивший пятого из-за «светящихся глаз». Он не верит, потому что это не может быть правдой, верно же? Потому что, о Боги, это же Стайлз, его родной, самостоятельный Стайлз, вылезавший за всю свою жизнь из такой задницы, которую шериф даже представить себе не мог. Это же Стайлз. Это же… Ребёнок.       Он готов упасть в ноги Скотту, Дереку, Лидии, Айзеку, Ардженту, да кому угодно, только бы упросить спасти своего сына. Что угодно, кому угодно, как угодно, только бы получить клятву спасти.       Потому что шерифу плевать на оборотней, койотов, лисиц, огромных людей-ящериц. Его вообще не волнует весь этот зоопарк, вдруг так неожиданно заполонивший Бейкон-Хиллз. Ему всё равно, что и как поможет Стайлзу.       Но нет в мире человека, который мог бы выполнить эту клятву. Никто не может излечить и болезнь и духа.       В кабинете директора психиатрической больницы он вспоминает, что дома они забыли подушку, без которой его сын не может нормально спать, и срочно подрывается вернуться, ведь иначе мальчик эту ночь не уснёт. Боже, его сын не сможет нормально спать! Стайлз останавливает его и крепко, крепко обнимает его, а Джон прижимает сына к себе, будто утопающий хватается за соломинку, и готов прямо здесь наплевать на всякий «мужской долг» и разреветься, как в год смерти жены.       Потому что на ответ «Всё в порядке?» получает вымученную, больную, нездоровую, страшную улыбку на бледном лице собственного ребёнка и усталое, тяжёлое «Всё хорошо».       Ничего не хорошо.       И вряд ли когда-либо будет.