Красный оттенок Неба

В здании человеческого счастья дружба возводит стены, а любовь образует купол. Козьма Прутков

      Скуало отвела меня в ту же комнату, что я занимала раньше — офицерское крыло, даже скорее офицерское здание, потому что казармы располагались ближе к роще. Синее шелковое покрывало неприятно холодило колени. Я сжимала подушку, и мне было так себя жалко, что себя я сжимала тоже. Что-то внутри не давало выпрямиться и разогнуться, подышать. Ребра сдавливали легкие, и не было сил даже на слезы, но я все равно пыталась выдавить из себя хоть каплю, но в итоге только кривилась и со стороны, наверное, выглядела, идиоткой.       Занзаса я почувствовала за несколько секунд до того, как с тихим скрипом открылась дверь, но остановиться уже не могла, и мое отчаянье, сухие всхлипывания-вздохи, растекалось вокруг меня даже не пламенем, а его ощущением, прозрачная волна грусти, и хотя мне было мучительно нехорошо, я немножко надеялась, что он тоже это чувствует.       Сразу после появления Скуало выдала приказ возвращаться обратно в Варию, потому что об этом договорились Занзас с papà. Шамал смотрел настороженно, но ничего не сказал и не сделал. Только задержал в своей руке мою руку. Буквально мгновение. Потом мы пошли в машину, которую Скуало вела непривычно аккуратно для итальянки, и ее руки сжимали руль и коробку передач, как мои юбку. Под юбкой была кобура, и мне было важно чувствовать, что я не одна, что все будет хорошо, даже если не будет.       Кольцо молчало всю зиму, будто тоже умерло, или будто умерла я. Я не помнила, когда в последний раз после бала ощущала, как оно разворачивается, как наливается кровью, как проливается кровь.       Ощущала. Это было сродни экзистенциальной тошноте. Когда каждая секунда длилась бесконечно долго, и я одновременно занимала место в пространстве и была этим пространстве, и в груди разворачивалось что-то горячее, острое, как выпитая кружка кипятка, согревающая, но обжигающая. Приятно-неправильно.       Приятно-неп       Занзас присел на край кровати спиной ко мне. — Я не знаю, что с тобой делать, — шипяще выдохнул он, и меня отпустило. Если бы знала я. Не глядя, я накрыла его ладонь своей очень женским, очень дининым жестом.       Все, что составляет мою жизнь, я заимствовала у других. Вся моя жизнь — чьи-то чужие слова, эмоции. Жесты. Может, и жизнь моя — не моя, а чья-то заимствованная и чужая?       Занзас выскользнул из этих чужих рук. ***       Ноги гудят после тяжелого дня, и эта боль отдается куда-то вниз живота, а оттуда расходится по всему телу. За время без Наны чемодан прибавил в весе, но потерял в объеме — я просто оставила где-то, и я не помню сама где именно, вещи, без которых я могу жить. Милые сердцу вещи, с которыми было непонятно даже что делать, поселились где-то на просторах памяти и теперь если и беспокоят, то какой-то далекой ноющей болью, как будто у памяти тоже есть усталые гудящие ноги. Все страньше и страньше, и я запутываюсь в собственных мыслях, погружаясь в океан не-буду-плакать, и вот уже ноги без памяти от вещиц или без вещей помнят ноги о чем-то, или что-то еще, и по кругу это сводит меня с ума.       Бездействие. Я заблудилась в собственных мыслях и движениях, я не вижу выхода, я не вижу свободы. Я чувствую, будто что-то должно произойти, но это тревожит меня сквозь толщу воды, воды-отчаяния, в которой я даже не барахтаюсь, как ребенок на мелководье, а медленно и плавно, с чувством собственного недостоинства, иду ко дну. Это ощущение нетерпения, как переминается кот с лапки на лапку, и это гудение, которое все усиливается, барабан, который звучит все быстрее и громче, и я не знаю, что произойдет, не знаю, что случится, я чувствую напряжение, которое заковывает меня в телесную оболочку, и меня-струну натягивают на колок, пока не порвусь от перетяжения.       За окном дождь, я обнимаю что-то плюшевое, отобранное у Ламбо, потому что оно идеально подходит для объятий, сам Ламбо пытается заниматься йогой, и его детское тело активно сопротивляется, и не хватает терпения, он плачет и плачет, а потом снова тянет какую-то позу, и я восхищаюсь им. Моя маленькая большая гроза, я так им горжусь, потому что я чувствую его, я ощущаю его жизненную сущность. В такую погоду мне и самой нужно небо и что-нибудь гармоничное, а в итоге я осталась с грозой и адом в двух ипостасях, и я живу сотню лет, но будущее и прошлое скрыты туманом. Ди отстранился от меня, спрятался за пеленой, и я не дотягиваюсь до него совсем чуть-чуть, потому что он не позволяет увидеть, что ему тоже грустно расставаться, и эта заслонка не дает нам, как эхо на эхо до бесконечности, уничтожать друг друга отражением своей боли. Мне так не хватает солнца в этой дождливой Италии!       Я закрываю глаза и соскальзываю на пол. По правде сказать, я даже не знаю, позволено ли мне ходить по Варии где-то еще кроме дороги из спальни на выход и в кабинет Занзаса. ***       Я захлебываюсь слезами и прижимаюсь к чужому плечу, спрятанному за волосами. Мои проблемы стары, как мир. — Я не могу больше, Дина, мне кажется, я не справляюсь. Я будто погружаюсь все глубже, меня утягивает на дно, я не чувствую себя живой и настоящей, и я не помню, когда ела, но не могу заставить себя с этим справляться. И я больше не могу там оставаться, ты понимаешь, его пламя для меня, как кость в горле, и я боюсь, что сорвусь и наделаю так много ошибок, и я не знаю, что чувствует он, и я вообще ничего не понимаю, — И Дина, как будто Нана была ее матерью, обнимает меня, как мама, и приговаривает, что все хорошо и что все пройдет.       Ее небесно-солнечное пламя прячет меня за объятиями настолько концентрированными, что воздух — сплошное марево, но снаружи все еще дождь и холодно, и я остаюсь у нее ночевать, а она не выпускает меня из объятий, болтает всякую глупость и смеется, а потом мы открываем вино, она режет сыр и какие-то кусочки мяса, и мы пьем, болтаем, и ее пламя меня обнимает, даже когда она выходит в другую комнату, и я чувствую, что я важна, что младше, что меня любят.       Дина такая же инфантильная, как и Нана, такая же живая и настоящая. Она живая во многих смыслах: как человек из плоти и крови, который дышит, который ходит и наливает вино в тонкостенный бокал. Она живая, как кто-то, кто действительно существует, не на бумаге, а в реальном и живом мире. Живая, как что-то волнующее, действующее, как сплошная волнистая яркая линия, которая переливается желто-оранжевыми отблесками.       Потом она расстилает кровать, я переодеваюсь в просторную футболку, и прямо в ней и белье лезу на теплые хлопковые простыни, которые она любит, потому что у нас дома были такие, и она тоже ползет ко мне в кружевных трусах и полупрозрачном бралетте, и они просвечивают, но все так привычно.       Дина обнимает меня, и я рассказываю, как у меня дела, чем я занимаюсь, когда не плачу, все это так по-детски, но она смеется над моими историями о том, как Ламбо отбивал невесту у Каваллини, как Скуало чуть не порубила всех за завтраком из-за творога, потому что повару кто-то сказал, что она беременна, а беременным нужен кальций. Я говорю о Шамале и о том, что все сложно. О нем я говорю тихо, как всегда в таких разговорах. С ним легко, но это так сложно. У нас разница в пятнадцать с хвостиком лет, и он со мной удивительно серьезен, и я не понимаю как, а он говорит, что я сломана и что ему со мной интересно. Дина смеется и говорит о японском мальчишке, которого она тренирует и у которого пламени даже больше, чем гонора, а гонора столько, что непонятно, как он помещается в его тщедушном тельце. И у этого ребенка глаза хищника, он говорит, что она похожа на кобылу, хотя даже не знает итальянского, и ему непонятно, отчего она из-за этого так смеется. Еще Дино говорит о девушке, в которую влюблена не взаимно, потому что девушка влюблена в ее бывшего учителя, и я ошарашенно смотрю на Дину, потому что, ну, это же Дина. Дина! В нее невозможно не влюбиться! Она смеется, когда ей весело, серьезна, когда в семье проблемы. Она — мисс женственность, у нее женские запястья и длинные пальцы, а на ногтях идеальный маникюр, и мне сложно принять, что кто-то может быть в нее не влюблен.       Потом мы вспоминаем Нану и тихие вечера вместе. Мы жили по соседству от ее школы, и она продиралась к нам через живую изгородь и пряталась от учителя, а потом стала приходить чаще, а когда умер отец, поселилась на целую неделю ни мертвая ни живая, и Нана отпаивала ее каким-то травяным сбором и молилась Деве Марии, и Дина оттаяла, и мы вместе ели пасту, учились целоваться, обменивались сплетнями и секретами и засыпали вместе в одной постели, потому что лень расстилать кровать. Это был солнечный-солнечный год, и деревянные полы, покрытые лаком, отражали итальянское солнце, и слепило глаза, было жарко и душно, и все пропитал запах пиццы. Потом нам пришлось уехать, но тот год был желтым и глянцевым, и очень счастливым.       Мы сплетаем ноги, болтаем до поздней ночи, а потом из угла в угол с фонариком на телефоне бежим из спальни на кухню, где оставалось печенье, и обратно тем же маршрутом, потому что обе иногда боимся темноты, а потом смеемся над этим, и Дина в шутку ругается, смахивая крошки с прохладных простыней, и мы засыпаем в обнимку, как в тот год и иногда позже, а утром я вспоминаю, что никому не сказала о том, где я, и меня забирает матерящийся Занзас прямо из постели, а Дино прыгает вокруг, одновременно ругаясь с Занзасом и по телефону, и на ней естественно и совершенно выглядит ее белье, а я готова умереть от стыда в трусах с зайчатами, купленными специально для этой ночи. И они видны абсолютно всем прохожим, пока Занзас тащит меня перекинув через плечо до припаркованной на другой стороне улицы машины, и по приезде он меня вытаскивает из машины и доносит до комнаты в той же манере. Ужасно, ужасно неловко, и горят щеки.       Наконец он кидает меня на кровать и уходит, а остаток дня я счастливо лыблюсь под высокий и острый голос Скуало, орущей на Занзаса из-за меня.