Почему ладонь все еще ощущает его призрачное тепло, а глаза видят задумчивую мальчишечью полуулыбку? Почему все эти моменты такие яркие, живые и…
...совсем не настоящие?
Ответ на удивление прост: Иккинг ушел. Его больше нет. И чтобы убедиться в этом, Астрид просто нужно открыть глаза.
Как будто вывернутой наизнанку души недостаточно…
Время идет, плавным потоком обходя выстроенные девушкой блоки, нарушая ее внутренние ориентиры. Блондинка решается открыть глаза, делая шаг навстречу реальности. Подумать только, она никогда раньше не замечала, насколько бесцветным, тусклым может казаться мир без одного единственного человека. Безумно важного, но, черт возьми, всего лишь одного. Человека. Словно кто-то умышленно высосал из мира все краски, оставляя только мрачные тона, специально созданные для того, чтобы напоминать о смерти. И к сожалению, не всегда своей.
Девушка роняет лицо в ладони.
Это так неправильно: закрывая глаза, хвататься за призрачные иллюзии, окунаться в них с головой, не позволяя отрывать от сердца корнем вросшиеся фальшивые чувства. Тешиться ими, забывая реальный мир, отчаянно цепляясь за ниточку жизни — ощущение того, что ты жив.
Астрид противно. Она почти ненавидит себя за это.
Девушка никогда не жила миром фантазий. Не строила воздушных замков, не продумывала свою жизнь наперед с неизменным исходом «долго и счастливо» и уж точно не мечтала о чем-то безграничном, недосягаемом, несбыточном. Да и зачем? За нее это всегда делал Иккинг. Вот только сейчас они, кажется, поменялись местами. И если это еще один ключик к пониманию юноши, Астрид кажется, что уже слишком поздно.
Это ведь так нелепо: слышать его голос, чувствовать его присутствие рядом и жить этим мгновением. Настолько слащаво и приторно, что Астрид хочется ударить себя по голове. Секирой. Желательно раза три. Тем не менее, она продолжает упорно открывать и закрывать глаза, надеясь, что две противоположные картинки наложатся друг на друга, и на фоне блеклого, серого мира появится яркий, растрепанный и такой живой Иккинг. Настолько реальный, что стоит протянуть руку, и шатен улыбнётся, прижимаясь к ней щекой, в поисках ласки.
Астрид ведь просит совсем немного: только бы Иккинг был жив. Это ведь такая мелочь, правда?
Ей бы только еще раз коснуться его губ, передать все, что бережно хранила в сердце все эти годы, чувствовала каждым миллиметром души, день за днем засыпая со счастливой улыбкой на лице. Произнести вслух, сказать, наконец, эти громкие, излишне пафосные, но такие нужные слова. А ведь Иккинг ждал их. Молча, терпеливо, с грустной улыбкой на устах. Отчаянно желал услышать слова, что так и не сорвались с ее губ, практически говорил прямым текстом. А Астрид…
Астрид думала, что в запасе еще куча времени, целая жизнь, полная рутины, бесконечной беготни, чувств и еще какой-нибудь несуразной глупости, и она уж точно успеет выловить подходящий момент для признания.
Не успела.
Астрид хочется уткнуться в крыло Громгильды и зарыдать в голос.
Потому что время не повернуть вспять.
Потому что сил больше не осталось.
Потому что боль держит в крепких тисках, крюками впиваясь в кости, разрывая кожу в попытке побега от рвущих на части ощущений. Сердце словно вырвали из грудной клетки, перемесили руками, перелопатили, с особым садизмом сбросили с большой высоты и, соскоблив с земли все, что осталось, засунули назад и заставили биться. Вся ее стойкость, сила воли, подобно побитым собакам, сейчас жалобно скулят, калачиком свернувшись под израненным сердцем. Она измотана, истощена…
Разрушена.
Это нормально: по крупицам собирать себя?
В голове только голые, неприглядные факты. Астрид догадывалась, что без Иккинга будет больно. Но о том, что вместе с ним она может потерять и себя, ее никто не предупреждал? И это оставляло после себя послевкусие омерзительной несправедливости. Как будто ее усилия изначально ничего не значили. Как будто это не она последние двадцать лет протаптывала тропинку своей жизни, не она строила себя по камешкам, скрупулёзно отсчитывая каждый миллиметр.
И Судьба, гадко ухмыляясь, плевком бросает ответ прямо в лицо: нет, не она… Точнее, это было не совсем правдой.
Потому что чертов Хэддок.
Подросток, что ворвался в ее жизнь, не спросив разрешения, непробиваемой тупостью умудрился перевернуть все с ног на голову. Еще и драконов притащил. Которых Астрид боялась. В детстве. Просто взял и вытащил ее из лабиринта эгоизма и презрения, показав, что можно по-другому.
Благодарна ли девушка ему за это? Безусловно, да. Это он изменил ее. Единожды и безвозвратно. Прежней уже не стать, да и, наверное, не стоит пытаться. Все, что было связано с Иккингом вырвали, растоптали, уничтожили, развеяв пеплом. Забрали, не оставив ничего, что могло бы укрепить ту шаткую конструкцию, которой теперь была ее личность. И пока девушка еще не знает, чем заполнить эту тянущую, рваную пустоту внутри. Ее душа как решето, вся в дырах, но, в конечном итоге, можно поставить заплатки… Как прежде уже не будет, но для жизнедеятельности пойдет. Она искренне верит в это. Астрид ведь сильная, она найдет способ. И если эти чертовы раны не затянутся со временем самостоятельно, она зашьет их. Без криков и истерик найдет в себе силы подняться с колен и жить дальше.
Потому что иначе быть не может.
Она же Викинг.
— Мы приближаемся к Олуху.
А боль по-прежнему проникает под кожу, цепляя внутренние органы, наизнанку выворачивая желудок. Хофферсон кажется, будто сейчас она один сплошной оголенный нерв, который болезненно отзывается на все, что связано с шатеном. Внутри что-то гадкое растекается по позвоночнику, прокрадывается к сердцу, оставляя после себя рваный, не щадящий душу гулкий звук, слишком отчетливо напоминающий удар о воду. В голове кто-то шепчет с надрывом, в безумие облизывая губы: «Иккинг… Иккинг… Иккинг». И тишина, образовавшаяся с самого начала их пути, нисколько не помогает.
Удар о волны, еще один и еще…
Сморкала срывается.
— Кто-нибудь объяснит, как это произошло? — голос неприятный, резкий. Астрид невольно морщится.
Брюнет оглядывает всадников, ища некую подсказку, ниточку, которой можно задушить эту капающую на мозги тишину. Йогерсону нужно поговорить, обсудить то, что произошло. Они не проронили ни слова с того момента, как сели в лодку. Молчали, боясь, что любое упоминание об Иккинге вернет их в прошлое, заставит вновь посмотреть в полные страха зеленые глаза, почувствовать, как что-то важное исчезает из их душ, падая вместе с шатеном. Вскроет раны, которые сейчас усердно обрабатывал каждый из всадников, глупо надеясь, что это поможет им затянуться быстрее. Вот только шрамов все равно не избежать. Они уже призрачной дымкой оседают на душах всадников, создавая картину из рваных, уродливых узоров. Иккинг Хэддок умудрился проникнуть в их сердца слишком глубоко.
Сморкала тяжело вздыхает. Он устал. Держать все в себе становится в разы сложнее. Все эти эмоции, вопросы, предположения словно растут в геометрической прогрессии, не останавливаясь ни на минуту, тяжелым грузом оседая на плечах юноши, в унижающем жесте пригвождая его к земле. Видят боги, он всеми силами пытался выглядеть достойно, быть сильным, беспристрастным, но стоит признать, что получалось это у него из рук вон плохо. Потому что не все вещи Сморкала Йогерсон делал настолько же хорошо, насколько это выглядело в его голове.
— Несчастный случай, — бросает Рыбьеног немного резче, чем следовало бы. Вот только голос все равно дрожит, с треском провалив попытку убедить своего хозяина в том, что он ничего не мог сделать для спасения друга.
— Это и бесит, — говорит Сморкала, тут же продолжая свою мысль, не позволяя друзьям осознать сказанное. — Я имею ввиду… — брюнет пасует. — Иккинг хоть и был бесконечно тупым, всегда умудрялся выбираться живым из самых безвыходных ситуаций. Если ему и суждено было погибнуть, то наверняка в результате какого-нибудь глупого, героического поступка. Но он просто падает со скалы, и это…
— Бессмысленно?..
Слово вырывается против воли, неприятно царапая нёбо. Такое гадкое, противное… Забияка все еще ощущает его горьковатый привкус на своем языке, но, как ни странно, ни о чем не жалеет. Потому что страдал, изъедая себя изнутри подобными мыслями, далеко не один Сморкала.
— Да как ты можешь такое говорить, — вспыхивает Рыбьеног, обращаясь в большей степени к брюнету. — Он погиб, спасая наших, спасая твоего дракона! И ты называешь это бессмысленным?!
— Да знаю я! Знаю, — в голосе всадника слышится усталость, раздражение, обреченность. — Но упасть с обрыва…
«Это не то, что я ожидал от Иккинга Хэддока», — мысленно заканчивает Сморкала.
Потому что как бы это ни было неприятно осознавать, как бы ни бесило до скрежета зубов, но Сморкала Йогерсон верил в этого хилого парнишку. Поверил еще в тот день, когда впервые ощутил шероховатую, теплую кожу под своей ладонью, почувствовал, как размеренно бьется сердце дракона, которое на мгновение, как ему показалось, забилось в унисон с его собственным. В тот день в его голове поселились первые зачатки мысли, которую полностью сформировал и осознал Сморкала лишь месяца спустя. Простая, в каком-то роде даже очевидная истина: сила не всегда является определяющим компонентом. Даже у викингов.
Да, Сморкала завидовал Иккингу. Завидовал его уму, способности находить общий язык с любым драконом, лаврам, которые в миг обрушились на непутевого наследника трона. Но, тем не менее, он ждал от него чудес, на которые ему самому не хватало ни ума, ни таланта, ни еще чего-то безусловно важного, особенного, что было только у Иккинга, но не было ни у одного из них. В глубине души брюнет ждал от него новых изобретений, открытий, на которые Йогерсону было ровным счетом плевать. Но видя, как меняется жизнь на Олухе, как расцветают улыбки на вечно угрюмых лицах его соплеменников, Сморкала готов был терпеть это жгучее, раздирающее изнутри унижение.
Номером один всегда был Иккинг. Вот такая неприятная, хоть и очевидная правда. Был ли он номером два? Куда ему! Он всегда был… где-то рядом с шатеном (впрочем, как и все остальные, трижды ха!). Это не значило, что остальные были ничтожны, бесполезны. Нет, такое юноша просто-напросто не примет. Да и тоненький голос разума на закромках сознания твердил, что брюнет не ошибается в своих суждениях. Каждый из всадников играл важную, порой определяющую роль, не раз спасая не только сына вождя, но и сам Олух от верной гибели. Просто в их компании именно Иккинг был тем, кто смотрел на мир под другим углом, без сожалений отбрасывая призму предрассудков и стереотипов. Он был тем, кто создавал, а не разрушал. Возможно, именно по этой причине, за ним подсознательно хотелось следовать. И как бы ни была хороша Астрид, какими бы аналитическими способностями ни обладал Рыбьеног, разница между Хэддоком и всеми остальными была какой-то запредельной.
А теперь боги твердят: «Давай, дерзай! Превратись из роли невольного зрителя в действующее лицо».
Это было как-то ново, непривычно для Сморкалы. Он всегда ждал подарка Судьбы, высматривал малейшие скрытые возможности в окружающем его порядке вещей. Но расценивать смерть Иккинга как шанс проявить себя… Это было чем-то диким, неправильным, противоестественным.
Сморкала мысленно посылает всех существующих богов.
В большей степени из-за осознания того, что был привязан к мальчишке гораздо больше, чем думал.
Тем временем очертания Олуха становятся более четкими. Даже с такого расстояния Астрид различает зажжённые сигнальные башни. Это может значить только одно — их ждут.
— Вы же понимаете, что кто-то должен сказать ему… — тихо произносит Рыбьеног, и в этот момент внутри Астрид что-то надламывается, ломается с треском, отдаваясь гулким эхом под ребрами. Потому что подобные вещи не должны происходить. Это неправильно, несправедливо, нечестно…
Потому что отобрать единственного сына у человека, потерявшего практически все, слишком подло даже для Локи.
***
Астрид не думала, что сделать первый шаг в объятья родного острова будет настолько тяжело. Возвращаться в место, где буквально все исписано огромными красными рунами «Иккинг», было бы плохой идеей, если бы не тот факт, что это место было ее домом. Пристанищем, которое она никогда не покинет и, если потребуется, будет защищать до последнего вздоха. Не потому что Иккинг хотел бы этого. Это было решение Астрид. Целиком и полностью. Ведь если у нее отобрали возможность создавать новые воспоминания с любимым человеком, она будет изо всех сил оберегать те крупицы счастья, что остались здесь, на Олухе.
Рыбьеног слышит, как одна за другой открываются двери домов, и остров наполняется радостными голосами жителей, что спешат к причалу в надежде услышать добрые вести. Это странно, но первая, кого видит Рыбъеног — Готи. Старушка стоит, опираясь на свой посох, внимательно смотря в глаза блондину. Столько грусти и печали, что юноша невольно давится вздохом, который безжалостно царапает горло. Старейшина протягивает дрожащую руку, и Рыбьеног понимает, что должен сделать. Мгновение, и собранные колоссальным трудом ингредиенты ложатся на шершавую ладонь. Готи грустно улыбается, наклоняя голову. Она чувствует, сколько заботы, внимания было вложено в эти травы, и сколько боли они уже успели впитать, забирая себе лишь крохотную часть того урона, что нанесла всадникам потеря друга. Старейшина качает головой, усмехаясь такой абсурдной мысли в голове. Юноша не успевает опомниться, как старушка уже уверенно двигается в сторону котельной, подзывая его следом. Ей ли не знать, что время на исходе, и на тот период, что нужен для создания противоядия, скорби и печали нет места в ее сердце и разуме. Иначе та цена, которую боги запросили за исцеление небесных тварей, будет уплачена зря.
Ингерман опускает голову, когда краем глаза замечает знакомый, промелькнувший сквозь толпу силуэт. Он трусит, надеясь, что цепкий взгляд изумрудных глаз не успеет разглядеть в нем товарища Иккинга. Мальчишка позорно бежит от ответственности, перекладывая ее на плечи своих друзей, заранее снимая с себя вину за состояние вождя. С этим глупо спорить. И юноша не знает, характерная ли это для него черта. Неужели он всегда был таким трусом? Может быть, та смелость, о которой постоянно твердил ему Иккинг, была выдумана им же, чтобы не разбивать изнеженное сердце блондина правдой?
Радостные возгласы сменяются тревожным перешептыванием, и Рыбьеногу не нужно оборачиваться, чтобы понять — толпа викингов добралась до причала.
— Где Иккинг? — негромко вырывается у женщины средних лет, что, кажется, второпях забыла надеть сапоги. Девочка лет трех на ее руках смотрит внимательно, требовательно, вызывая невольную дрожь.
Девушка теряется. Взгляды пожирают, вопросы виснут в воздухе, готовясь напасть на всадницу и рвать, рвать своими острыми зубами, вгрызаясь в плоть. Слова застывают где-то в горле, в глазах начинают скапливаться слезы.
— Астрид, что происходит? — глаза у Стоика взволнованные, а руки слишком крепко держат за плечи. — Где мой сын?
Астрид бы собственную жизнь отдала, лишь бы никогда не говорить Стоику подобное.
— Мы не смогли… — голос дрожит, слезы катятся по щекам. — Он упал, а мы ничего не смогли сделать.
По сердцу полоснули ножом. Еще, еще и еще… Жалкие ошметки, рваные куски, кровь — от сердца практически ничего не остается. Так почему оно продолжает биться? Для того, чтобы сказать правду? То, в чем еще не до конца смогла признаться даже себе?
— Он умер, Стоик… — правда рвет на части.
Девушка падает на землю, когда хватка вождя ослабевает.
Мир разбивается вдребезги.
Стоик заторможенно делает шаг назад, оседая на землю, и, кажется, перестает дышать. Все вокруг сжимается до одной точки, набатом звучит в голове и утихает, превращаясь в смазанное блеклое пятно, что тупыми, ржавыми краями царапает остатки души. Стоик не замечает, как начинает плакать.
Сквозь пелену он едва различает внимательный, сочувствующий взгляд Плеваки, который, кажется, все бы отдал, чтобы ничего из этого не происходило. В голове всплывают светлые, счастливые воспоминания. Вот Иккинг улыбается, прижимая к себе нелепого дракона — игрушку, воображает себя охотником на троллей, неуклюже размахивая носком, вот он спит, свернувшись калачиком на меховой накидке вождя, так и не дождавшись отца. А вот прижимается к нему всем своим хрупким тельцем, говоря, что любит…
Мужчина чувствует, как внутри что-то с треском ломается, перегорает, навеки угасая. Все эмоции, ощущения растворяются, просачиваясь сквозь землю, забирая с собой способность чувствовать. Остается только ничего. Как будто боги отобрали у вождя последнее, что делало его человеком. И Плевака всерьез беспокоится за лучшего друга.
Потому что такой пустой взгляд не может принадлежать самому сильному человеку племени.
Плеваке страшно. Сейчас все было не так, как с Валкой. Это было серьезнее, глубже. От былой стойкости мужчины не остается и следа — только тронь, и он рассыплется пеплом. Плевака с ужасом понимает, что Стоик еще не осознал. Не до конца. И впервые в жизни кузнец настолько отчаянно, до удушающей боли в глотке боится того, что преподнесет им будущее.
— Плевака, организуй поиски, — голос безжизненный, взгляд в одну точку.
— Стоик?.. — только и может выдавить Плевака, подавляя рвущиеся наружу слезы. Видеть друга в таком состоянии невыносимо. Душу рвет на части. В клочья.
— Мертвым или живым… мой сын обязан вернуться домой.
***
Первое, что ощущает шатен, открыв глаза, — боль. Будучи оглушительной в голове, она постепенно проявляется во всем теле, попеременно вспыхивая в разных точках. Запах сырости и гнилого дерева, легкие оттенки крови. Прежде, чем вновь закрыть глаза, не выдерживая боли, парень улавливает краем глаза очертание решеток.
Иккинг не понимает, где он находится.
— Очнулся, — старческий голос звучит глухо, словно пытается пробиться сквозь толщу воды, что поглотила сознание всадника. — Мы уж думали, ты помер, — смеется. И есть в этом смехе что-то странное, битым стеклом скрипящее возле уха. Иккингу это не нравится, совсем не нравится. Что-то в голове взрывается от этого противного звука, и с губ юноши слетает мучительный стон.
Сфокусировать взгляд не получается, мысли — тоже. Все смешалось, превратилось в нечто смазанное, блеклое, неразличимое. Шатену кажется, будто перед ним поставили огромный котел, наполненный смешанными меж собой крупами, заставляя его, в прямом смысле слова, по крупицам разделять их. Руки не слушаются, ноги тоже. В его голове словно одна огромная черная дыра, которая засасывает все мысли, как бы отчаянно всадник ни пытался уцепиться за них, не давая и шанса выхватить какое-нибудь целесообразное, оформленное знание.
Сил хватает лишь на то, чтобы перевернуться на бок, сплевывая застоявшийся сгусток крови, что металлическим привкусом все еще ощущался на языке. Горло дерет, до безумия хочется пить. Парень пытается подняться, но отключается, теряя сознание.
Небесные светила сияют во мраке ночи, с интересом наблюдая за картиной, что разворачивают перед ними боги. Они сочувствуют судьбе храброго война, с неким трепетом ожидают, что же случиться дальше. Звезды перешептываются между собой.
Иккинг еще не знал.
Ему предстояла самая долгая в его жизни дорога домой.
