Во славу Империи!

В единственном запомнившемся ему за всю сознательную жизнь сне Малик был птицей. Он не ведал общества себе подобных — он даже не был до конца уверен, что такие птицы, как он, вообще существуют. Все, что он знал о себе в этом сне — он могуч, его когти и клюв остры и сильны, а крылья выдержат не только вес его крупного тела, облаченного в роскошный наряд из темно-коричневых перьев, но и вес добычи, порой даже превышающей его немалые размеры. Взмывая в небо, он чувствовал каждый воздушный поток, каждое направление, его ничто не могло остановить. С воздуха открывался удивительный вид на мир, в котором он был одним из немногих заслуживших честь прожить свою недолгую жизнь почти что рядом с богами. Люди, эти хищники, славившиеся еще большей жестокостью, чем он или любой другой зверь, называли его орлом и, видимо, вкладывали в это название какой-то особенный смысл, словно облачали его жизнь в свой странный язык. Но думать об этом ему доводилось настолько же редко, насколько он встречал людей, и его это полностью устраивало. Его жизнь состояла из полета. Долгого, изящного, сильного и опасного, вызывающего зависть, страх и восхищение, приводящего в трепет не только других, но и его самого. Его жизнь состояла из свободы. Да, он все еще был скован условностями вроде добычи пищи, но при этом он был свободен, ибо только свободное существо может взмыть к самому солнцу и не упасть. И этот факт наполнял его гордостью, переходящей в гордыню, превратил его в беспечное и глупое существо, забывшее о том, что кроме него существует что-то еще. Даже вся его хваленая сила не спасла его от тех, кто был хитрее его и обладал силой, превышающей его собственную. Стрела, вонзившаяся в его большое крыло, прервала очередной его полет. Неловко хлопая крыльями и не понимая, что происходит, он свалился в заросли какого-то ягодного куста, ветки царапали его тело, а глаза не могли ничего разглядеть в мешанине из собственных перьев и зеленой листвы. Оглушенный болью, он распластался на земле, чувствуя, как вместе с кровью через рану его покидает и жизнь. Он не услышал шагов и даже не сразу понял, что кто-то раздвигает ветки над ним, чтобы следом вытащить его из куста. Едва очнувшись, он почувствовал резкую боль, с которой его плоть покидала инородная вещь, и, услышав странный звук, нервно вздрогнул, когда понял, что звук этот — человеческий голос. Человек держал его на своих коленях и звал по-своему своих сородичей, и он, орел, отчаянно закричал, надеясь испугать людей и освободиться, провести свои последние мгновения перед смертью свободным. Но вместо свободы пришло чувство облегчения. Что-то остановило кровь, покидающую его рану. Повернув голову, он с удивлением увидел, что человек перевязывает его рану чем-то, и это было так удивительно. Ведь разве не люди ранили его? Конечно же, люди, но, возможно, это были другие люди. Человеку, державшему его, были неведомы его мысли. Это была юная смуглая девушка, ее обсидиановые пряди выбивались из-под искусно расшитой золотой нитью пурпурной накидки, которой она закрывала половину лица, а карие глаза смотрели на раненую птицу, лежащую на ее коленях с сожалением и стыдом. Напевая какую-то колыбельную, она неумело бинтовала крыло, надеясь, что это поможет, до тех пор, пока за ней не пришли. — Ваше высочество, — из-за поворота выбежали трое мужчин и один юноша. Двое были стражниками, третий был сокольничим, которого она велела позвать, а в юноше же она сразу узнала своего брата. — Не пугайте нас так больше! Вам нельзя ходить по лесу в одиночку! — Я не одна, — девушка кивнула на птицу, и орел встряхнул головой. Ему вдруг показалось, что он понимает людскую речь. — Помогите же мне, этот бедняжка ранен! Сокольничий опустился на землю рядом с ней и занялся осмотром птицы, стражники с удивлением наблюдали за ними, пока юный принц, который был ненамного выше сестры, но одного с нею возраста, стыдливо прятал колчан со стрелами и лук за спиной. — Ты зря возишься с ним, — буркнул он. — Он все равно умрет. — Если на то будет воля Инаи, пусть будет так, — принцесса невозмутимо гладила дрожащего хищника, распластавшегося на ее коленях. — Но я в силах облегчить его страдания. — Он, конечно, страдает, — сказал сокольничий. — Но рана не смертельная. Этот гордый орел еще порадует богов своим полетом. Я заберу его и вылечу, если позволите. — Я не просто позволяю, но и прошу это сделать, — позволив сокольничему забрать птицу, девушка поднялась с земли. Ее длинная шелковая юбка испачкалась в земле, траве и крови, но счастливая принцесса вприпрыжку следовала к своей карете в сопровождении хмурого брата и стражников. Орел смотрел на этих двух и с удивлением осознавал, что по птичьим меркам эти двое — несмышленые птенцы, слишком рано выпорхнувшие из гнезда. Все его инстинкты кричали, что людям нельзя доверять, ведь его подстрелили именно люди, но остался бы он в живых, если бы один из этих несмышленых птенцов не проявил к нему, казалось, несвойственную их виду доброту? Конечно же нет, его бы без всякой жалости добили и превратили бы в набитое соломой чучело, как люди обычно и делали с его собратьями. Его же помиловала сама судьба, явившаяся в лице прекрасной незнакомки с искрящимися мудростью глазами. — Тазим! Мелек*! — почти подойдя к карете, они услышали еще один звонкий голос. Высокая девушка, полностью скрытая под золотой тканью, казалась какой-то нереальной — падающий на нее яркий луч солнечного света так плотно окутывал ее фигуру, что невозможно было разглядеть ее лица. — Что же вы так долго? Отец будет сердиться! — Прости, сестренка, — сказала девушка, которую, судя по всему, звали Мелек, и указала на орла в руках сокольничего. — Мне стало жаль орла, которого подстрелил Тазим, вот я и остановилась ему помочь. — Ты как всегда, — покачала головой ее старшая сестра. — Твое доброе сердце — твоя большая слабость. Что нам с тобой делать? — Запретить выезжать на охоту, что же еще, — пробурчал Тазим. — Нур**, это нечестно. Запрети ей мешаться у меня под ногами! Она и мне заслужить уважение отца и дяди не дает, и себя позорит. Опять по деревьям да камням скачет и подбивает меня соревноваться во владении мечом. Сердце Малика, заключенного в тело птицы, пропустило удар, стоило ему услышать имя Нур. Эту золотую девушку звали точно так же, как назвали его первую дочь. — Мы поговорим об этом потом, — их старшая сестра остановила этот разговор прежде, чем он успел перерасти в спор. — Забирайтесь в карету, нам пора возвращаться. Последним, что увидел Малик перед тем, как с его сознания спала пелена сна, стал взгляд Нур, с которым он только сейчас смог пересечься. Золотой божественный свет, окутывавший девушку, потускнел, и Малик вдруг почувствовал что-то неладное и потянулся крылом в сторону девушки. Даже сейчас, лишенная вуали света, Нур словно оставалась расплывчатым пятном, лишенным облика и даже характера. Разглядеть в этом пятне с человеческим голосом у Малика получилось лишь глаза девушки. В них, темных похожих на его собственные, не было ни страха, ни жалости. Она словно прощалась с ним перед долгим путешествием, в котором им не по пути. Этот взгляд пробуждал недобрые предчувствия, и, о боги, как хотелось бы Малику не застать воплощения этих предчувствий в жизнь. Не выдержав ее пристального и тяжелого взгляда, Малик отвернул голову вниз и с неприятным удивлением увидел вышитый на краю золотого платья лазурный узор Жертвенницы Инаи.