Чудушко

* * * Лерка вспоминает этот странный разговор, когда всё-таки решается залезть в чужой ноут. В ноут Майка! Он знает, что девайс запаролен — видел, как Майк неизменно набирает комбинацию цифр или букв при входе. Оправдание этому свинству у Лерки имеется: он же любит Майка и должен знать про него всё, раз тот сам ничего не рассказывает! И ещё: нельзя же годами стыдиться того, кто ты есть на самом деле, это просто губительно для психики, любой специалист это скажет! И если Лерка побольше про Майка разузнает, то сможет ему чем-то помочь. Логично же? Логично. Лай ту ми… Обмани меня, как в сериале. Вздрагивающими пальцами Лерка открывает ноут. Противное, гадостное и вместе с тем ликующее чувство — ощущать себя взломщиком. Медвежатником каким-то. Предвкушать добычу, потея от страха и восторга. Лерка любит бродить по Сети, подсматривая за разными виртуалами. Ему нравится разбираться в хитросплетениях чужих жизней, наблюдать за тем, как люди пытаются казаться лучше, чем они есть в реале. Шифруются, придумывают себе новые ники. Меняют пол. Замазывают айпишники разными хитромудрыми прогами. И совсем не подозревают о Леркином тайном присутствии. Это даже забавно! Но сейчас он собирается рассекретить не какого-то левого виртуала, а Майка. И это совсем не забавно. Лерка напряжённо задумывается над паролем. Пароль от «вай-фая» Майка он запомнил преотлично. Но к ноуту пароль не подходит. Лерка прикидывает, что, скорее всего, Майк просто чуть видоизменил вай-фаевский пароль, многие так делают, чтобы не заморачиваться лишний раз. Лерка подставляет поочерёдно цифры от единицы до девятки в конец комбинации имеющихся букв. Так можно провозиться до второго пришествия — комбинаторика же! Приходится полагаться на чутьё. Он подставляет в конец пароля день рождения Майка. Двадцать первое февраля. Год рождения — 1991. Последние две цифры как раз и подходят. Девяносто один. Лерка пугается и ликует одновременно, когда на экране возникает рабочий стол Майка. Он попал! Попал... Ладно, он же всего лишь посмотрит. Немножечко посмотрит и уйдёт… Лерка заходит в браузер. Ему незачем даже в историю лазить — Майк не разлогинился. Майк вообще беспечен до чёртиков, как настоящий пират, даже не думая о том, что кто-то может проникнуть в его тайную жизнь. Взломать её. Лерка не знает, куда сперва кинуться. У него разбегаются глаза, а пальцы дрожат ещё сильнее, словно он кур воровал, как говорила когда-то бабка-соседка, не ему, но он запомнил. Его отчаянно тянет захлопнуть ноут и не позориться окончательно. Но это ему уже не под силу. Жизнь Майка лежит под его пальцами, перед его глазами. «Искушение святого Антония» — такую картину Лерка видел в мамином альбоме с репродукциями живописи эпохи Возрождения. Худой, как скелет, Антоний с какой-то тряпицей вокруг тощих бёдер… и почти голые девицы с яствами на блюдах, сами как пышные яства. Антоний выдержал своё искушение, а Лерка вот не выдерживает. Пока прогружаются страницы в браузере, он находит папку «Фото» в корне диска «D» и жадно устремляется туда. Фотографий там не так уж и много, и они все рассортированы. Это облегчает Лерке разведку. Папки «КВН» и «Универ» можно вообще не открывать, там сплошные кадры с разных дурацких шоу и капустников, как и в папке «Гастроли». Зато в папку «Усть-Илм» — Усть-Илимск, конечно же, — Лерка ныряет с нетерпением. На фотках — женщина и девушка, наверное, мама и сестра Майка. Сестра немного похожа на него: такая же высокая, но светлоглазая, а тёмные волосы либо собраны в хвост, либо небрежно распущены по плечам. Мама — маленькая, на голову ниже неё, хрупкая, с мимолётной улыбкой. Уже немолодая. Лерка вспоминает, как Майк говорил, что мама, мол, на пенсии. Среди папок с фотографиями обнаруживается ещё и какая-то «Новая папка». Лерка тыкает в неё курсором и замирает. Там всего несколько фотографий. Парень, на вид лет двадцати или чуть старше. Русоволосый, светлоглазый и неулыбчивый. Лицо тонкое, сумрачное, губы сжаты — почти везде. На скуле — тонкая нитка свежего шрама. Парень сидит на парапете моста, задумчиво смотрит в воду, а не на фотографа. Сидит за компом. Стоит, облокотившись на изгородь. Курит на балконе. Только на одной фотографии он улыбается — и тогда становится заметным, какая ясная у него улыбка. Все фотки датированы 2009-м годом. «Я уехал, когда мне было семнадцать… поступил сперва на лингвистику в пед, но отчислился… понял, что не моё», — вспоминает Лерка беспечный рассказ Майка. Не давая себе опомниться, он торопливо лезет на прогрузившиеся страницы браузера. Как он и подозревал, в сетевых дневниках Майка есть и подзамочные записи, которых он раньше не видел. Их немного, и в них нет ничего «такого». Ничего особенного. Они просто резко отличаются от всех остальных. Нет в них ни лёгкости, ни веселья, ни привычного беззаботного гонева. Есть горечь, похожая на дым от костра, в котором даже угли уже догорели и рассыпались. Чёрная горечь. Лерка не знает, откуда к нему пришло такое сравнение. Взрослое. Он и на шашлыках-то был всего пару раз в жизни, и костров с пацанами никогда не жёг. Он всегда был «мамсиком». «Всё помню. Так быть не должно. Похоже на фантомную боль… даже не в культе, а именно что в отрезанной ноге. Я как та нога. Смешно, если вдуматься. Нога живёт себе, играет в футбол, в Интернете торчит и даже в кино ходит. Но на самом деле она давно сгнила». «Отсекай привязанности — вот то, что надо. Молодец был Гаутама Будда. Идти через людей — и чтоб никто не зацепил. Как сквозь воду. А фантомная боль — тоже пройдёт. Куда она денется! Ведь всё проходит». «Людей, за которых я умру, всего трое, Мама, Оля, Ёлка. Это странно. Я же вообще готов умереть с лёгкостью, как юный пионер — с гранатой перед фашистским танком. Но не ради кого-то там левого. Нахрена мне чужие. Пиздец, я наконец вышел из модуса «над пропастью во ржи», Я этой книгой зачитывался, дурак. А сейчас ловить мне некого. И незачем». Пост из того самого, 2009-го, был всего один. Стихотворение. «В волосах дым. На плите намекает турка, гулко капает в раковине вода. Мы сидим, два молодых придурка, и веруем, что всё это — навсегда: мы, такие яркие и светящиеся, занавески, проткнутые лучом. Счастье приютилось, как будто ящерица на руке. Чего пожелать ещё? Солнце зажигает ночные тучи, кот сердца выписывает хвостом, всё, не надо больше, не надо лучше — счастье в этом. В этом, а не простом. Пальцы заплетаются в кельтский узел, взгляды электрические искрят. Дай нам, Боже, радости в нашем вкусе, радости смешных молодых зверят. Ведь Ты же знаешь, — всё это ненадолго. Знаю я. И мы. В волосах дым. Крутится сансара. И кофемолка. Господи! Бывал же ты молодым! Ведь только в начале, Боже, Твое Слово, но самое главное — это же Твой Смех! Дай любить, как можем, один другого. И мы тебе обещаем любить всех». Лерка резко захлопывает ноут и тупо сидит несколько минут, оцепенело глядя перед собой, словно там ещё видны эти строчки на мониторе. Потом он аккуратно относит ноут туда, где взял его — в спальню Майка, ставит на тумбочку у изголовья кровати. Пальцы у него теперь не только дрожат, но и горят, и он невольно смотрит на них. Ему кажется, что на руках у него — несмываемые пятна, словно от химических чернил, которыми в милиции метят подложные купюры. Чтобы вор схватил их, и следы от чернил остались у него на руках. Всё увиденное Леркой отпечаталось у него в памяти: каждое слово из прочитанных постов, лица с фотографий. Лицо того парня. Сосредоточенное. Напряжённое. Майк любил его? Лерка не знает, как ему теперь смотреть в глаза Майку, как говорить с ним. Он чувствует себя так, будто он Майка обокрал. И даже хуже. То, что он сделал — хуже любой кражи. Он молчит, как каменный, когда Майк возвращается из универа, и пытается притвориться, что ему опять поплохело, забившись под одеяло. Майк подходит к Леркиной постели, мимолётно проводит ладонью по его спутанным вихрам и тревожно спрашивает: — Может, врача уже вызвать, а, чудушко? Хватит лечиться по Интернету. Лерка протестующе мычит и зарывается носом в подушку. Ещё чего не хватает — врача вызывать! Но даже в таком вот сумеречном состоянии он млеет от прикосновения ладони Майка. Тот обычно избегает всякого физического контакта с ним, нарочно избегает, Лерка это уже понял. Он только не понимает, хороший это признак или плохой. Майк так упорно его сторонится, потому что боится… чего? Того, что не сможет остановиться, однажды просто Лерку обняв? Или же он им всего лишь брезгует, как каким-то лишайным щенком? Не может быть… Так и не додумав до конца эту нелестную для себя мысль, Лерка грустно высовывается из-под одеяла, а потом и вовсе его отбрасывает. На нём футболка и шорты, ему становится жарко. Из кухни доносятся вкусные запахи, что-то скворчит на плите. Майк, уже переодевшийся в свою любимую старую тельняшку и обрезанные до колен джинсы, намурлыкивает себе под нос битловскую «Yesterday», проворно нарезая помидоры и зелень для салата. Он слышит Леркины шаги, как бы бесшумно тот ни ступал, и подымает голову. — Чего ты подорвался-то, чудушко? Ещё и босиком, — ворчит он, стряхивая помидоры в салатницу. — Готово будет — позову. Оголодал совсем без меня, что ли? Зелёные глаза его весело блестят, он рассеянно вертит нож в пальцах. Лерка смотрит ему в лицо, чувствуя, как у него начинает щипать в носу — от осознания того, что всё это никогда больше не повторится: забота во взгляде Майка, теплое доверие, беспечная лёгкая приязнь. «Чудушко» не повторится! Потому что он предал Майка. И молчать об этом он больше не может — так ещё хуже. Словно предательство растёт и растёт от этого молчания, как грязная чёрная туча — на полнеба, окончательно закрывая солнце. Всё хорошее закрывая! — Ты чего? — говорит Майк уже с настоящей тревогой в голосе, потому что Лерка, видимо, меняется в лице. И тогда тот, набрав полную грудь воздуха, наконец выпаливает: — Смени пароль на ноуте. И умолкает. Вот и всё. Всего четыре слова. Четыре слова грязной тучей повисают между ним и Майком. Майк швыряет нож в раковину — Лерка подскакивает, будто от выстрела — и направляется в спальню своими стремительными шагами. Пройдя мимо влипнувшего в стену Лерки, как мимо пустого места. Всё, конец, Майк никогда больше на него не взглянет! Он его выгонит, точно выгонит. И правильно сделает. С трудом переставляя непослушные ноги, Лерка бредёт к спальне и застывает на пороге, не смея его перешагнуть. Майк сидит на кровати с ноутом в руках и задумчиво смотрит на экран. — Сообразительный ты, товарищ хакер, а я идиот, — бесстрастно говорит он, подняв голову. — И как далеко ты залез? Голос его совершенно равнодушен, в нём нет ни гнева, ни издёвки. Уж лучше бы были! Лучше бы Майк орал на него, как орал тогда отец, обматерил, вмазал бы ему. Что угодно было бы лучше, чем это ледяное презрительное равнодушие! — Достаточно далеко, — сглотнув, так же ровно отвечает Лерка. Он даже не пытается извиняться. Его вина слишком грязная, чтобы Майк его простил. Майк вздёргивает бровь. Подымается, захлопывает ноут и небрежно кладёт его на кровать. — Жрать иди, — буднично бросает он, проходя мимо Лерки. Как, и это всё?! Он его не выгонит?! Майку, наверное, просто всё равно. Словно бы на его ноуте посидела настырная, назойливая муха. Конечно, как он Лерку выгонит, если он обещал маме за ним присматривать? Слово дал, благородный Атос! Будет теперь еле-еле терпеть его, и всё. Без тени хоть какой-то приязни. Лерка лихорадочно думает обо всём этом, сгорбившись на кухонном табурете напротив Майка. Кусок застревает у него в горле, но он послушно возит вилкой по тарелке, подбирая толчёнку с котлетой и салат. Не смея поднять глаз на Майка. Не смея заговорить. Он и так уже сказал и сделал столько всего, что куда уж больше! И Майк тоже молчит. Отставляет в сторону недоеденную толчёнку, поднимается и уходит в комнату. Лерка не выдерживает. Он отпихивает свою тарелку и выскакивает следом. Майк стоит возле телевизора, рассеянно перещёлкивая каналы. Звук отключен, разноцветные отблески света с телеэкрана падают на его лицо, замкнутое и почти неузнаваемое. Нет, Лерка так больше не мог! — Врежь мне, — говорит он хрипло, и Майк удивлённо оборачивается. Губы его кривятся, то ли издевательски, то ли пренебрежительно, и Лерка, не вытерпев, надрывно кричит: — Ты даже руки об меня марать не хочешь, что ли, блядь?! Ёбаный в рот! Он в ужасе затыкается, когда Майк, широко шагнув, оказывается около него. Его глаза сверкают, брови сошлись у переносицы. Сердце у Лерки ёкает от страха. «Кошка скребёт на свой хребёт», — машинально вспоминает он отцовскую поговорку и судорожно зажмуривается в ожидании оплеухи. Но Майк просто хватает его поперёк живота и переворачивает чуть ли не вверх ногами, крепко встряхнув. А потом с размаху швыряет на диван. Сквозь шорты и трусы Леркину задницу обжигает такой поджопник, что он врезается макушкой в спинку дивана и придушенно взвизгивает. — Чтоб не лазил куда не следует! — цедит Майк, отвешивая ему очередной шлепок. — Разрешения спрашивал! — Ещё один. — Не выёбывался! — И ещё. — И не матерился! Лерка, словно подхваченный ураганом, может лишь беспомощно подвывать и сучить ногами под этой тяжёлой рукой. — Будешь ещё? — грозно осведомляется Майк запыхавшимся голосом. — Не-ет! — сипит Лерка в подушку. Задница у него полыхает огнём, и он готов, как ехидно рекомендуют иной раз на всяких холиварных сообществах, окунуть её в тазик со льдом. Повернуться и посмотреть на Майка он не смеет. — Блин… Халк крушить, — после паузы говорит тот, и в голосе его уже отчётливо слышится смешинка. — Ты чего такой костлявый, а? Я об твою… пятую точку всю руку измочалил. Вот, допросился же, ё-моё. Лерка всё-таки поворачивает голову, смотрит снизу вверх на его смущённое и раздосадованное лицо и покаянно бормочет: — Допросился, да, чтобы ты меня простил… я хотел, чтобы ты простил. — Ай, блин! — Майк машет рукой и уходит в спальню, хлопнув дверью. — Так ты простил? — жалобно вопит Лерка и перестаёт дышать в ожидании ответа. — Простил, простил, — бурчит Майк, помолчав пару мгновений. — Виктим ты хренов. И наступает тишина. Лерка блаженно выдыхает и возюкается, пытаясь устроиться поудобнее. Поудобнее для пострадавшей задницы. Он подозревает, что завтра не сможет на неё сесть, но это всё такая ерунда по сравнению с тем, что Майк его простил! …Следующие два дня проходят на редкость мирно и почти что по-семейному, чему Лерка не устаёт тихо радоваться. На второй день вечером Майк выносит из спальни злополучный ноут и фыркает, заметив, как Лерка весь передёргивается при виде этого девайса. — Будем «один-эску» осваивать, не пыли, — снисходительно разъясняет он и усаживается рядом. — Смотри сюда, чудушко. Лерка старательно смотрит, запоминает и даже записывает в блокнот, как летописец Пимен. Он ловит каждое слово Майка. Он старается. Он не отвлекается. Или совсем чуть-чуть отвлекается, когда заглядывается на смуглую скулу Майка, край тёмных ресниц и небрежно заправленную за ухо прядь волос. Он отчаянно счастлив… и так же отчаянно боится опять как-то накосепорить и спугнуть это тихое счастье. Звонит мама, и Лерка азартно хвастается ей, что осваивает «один-эску». Мама тоже счастливо вздыхает и передаёт привет «Мише». — Миша, тебе привет! — радостно орёт Лерка, нажав на «отбой», и Майк ловко запуливает в него подушкой из спальни, куда отправился искать какие-то нужные диски. Лерка ловит подушку, как вратарь, и взахлёб хохочет, дрыгая ногами. Он бы век не выходил из дому. То есть вообще никогда. Сидел бы в обнимку с ноутом… и с Майком. Ведь Майк в конце концов когда-нибудь захочет его обнять? Или не оттолкнёт Лерку, если тот — тоже когда-нибудь, очень нескоро! — осмелеет настолько, что первым его обнимет. Не может же Майк сдерживаться вечно! Он же не Железный Человек какой-нибудь! Пусть он даже Лерку и не любит так, как того парня на фотографиях, светлоглазого и хмурого, со шрамом на щеке. Пусть. «Дай любить, как можем, один другого. И мы тебе обещаем любить всех»… * * * В понедельник Лерка всё-таки вынужден вступить в контакт с надоедливым внешним миром. Звонит староста Татка. Звонит куратор Иван Андреевич. Наступает пора отправляться в универ. Отсутствие справки от врача Лерку не волнует абсолютно, а ведь раньше он бы просто с ума сходил от беспокойства — он ведь прогулял несколько дней, и у него нет справки! «Навру что-нибудь», — равнодушно думает он. Майк исчезает из дому первым: в его подшефной фирме что-то не заладилось с бухгалтерией, и он собирается заскочить туда до начала занятий. А Лерка приходит в универ ко второй паре, как ни в чём ни бывало, отбрехивается от Татки, но сразу попадает на семинар к Серафиме Викторовне. Поневоле оживёшь! Серафима злоязыка, не хуже Майка, и Лерка встряхивается, опомнившись, и втягивается в дискуссию. Но говорит ли он, слушает, мысленно соглашается или в открытую спорит — он всё время думает о том, что всего через несколько часов ему предстоит вернуться к Майку. Домой. Теперь его дом — там, где Майк. И точка. И эта мысль согревает его так, что ему приходится то и дело сгонять с лица мечтательную улыбку. Но в перерыве перед последней парой к нему подходит куратор Иван Андреевич. Он похож на Паганеля из старого фильма: в очках, высокий, сутулый, с рассеянной мягкой улыбкой. Он наклоняется почти что к Леркиному уху и негромко произносит: — Валерий, Алевтина Юрьевна просит вас зайти к ней в кабинет. Прямо сейчас. Алевтина Юрьевна — проректор универа по социальным вопросам и воспитательной работе, она читала их потоку теорию коммуникаций. Но зачем ей сейчас Лерка? Близорукие глаза куратора за стёклами очков часто и виновато моргают. Теперь он походит не на Паганеля, а на Акакия Акакиевича — отстранённо думает Лерка, идя по коридору в кабинет проректора. Сердце у него почему-то ёкает, словно он летит на американских горках — вниз, потом снова вверх. Он всего лишь раз катался на американских горках, и ему хватило: он тогда еле вывалился из кабинки, бледный и потный. Иван Андреевич идёт следом за ним, будто конвоирует. Лерка открывает дверь в кабинет и обмирает, задохнувшись. За длинным столом напротив Алевтины Юрьевны сидят Майк и… отец! Иван Андреевич легонько подталкивает Лерку к свободному стулу и входит следом. Закрывает дверь, усаживается сам. Майк вскидывает на Лерку непроницаемые глаза и вновь опускает. Отец смотрит в упор — неподвижным холодным взглядом. — Здрасте, — бормочет Лерка непослушными губами. — Здравствуйте, Валерий, — говорит проректор, с сожалением рассматривая его. Она всегда ему нравилась, Алевтина Юрьевна, такая моложавая и симпатичная, с пшеничными волосами, свободно рассыпающимися вокруг узкого ясноглазого лица. — Сергей Георгиевич... ваш папа рассказал нам о конфликте, который между вами произошёл, и… — она вертит в пальцах ручку, подбирая слова, — попросил администрацию университета посодействовать вашему возвращению домой. Лерка смотрит в ледяные глаза отца, потом — на хмуро молчащего Майка. В груди у него будто что-то лопается. Стыд и страх исчезают, вытесненные яростью. Не жаркой, а тоже ледяной. Отец собрал здесь всех, чтобы судить — его и Майка?! — Я не хочу возвращаться домой, — говорит он очень чётко. — Я совершеннолетний, имею право жить там, где хочу. — Ваша семья волнуется за вас, — всё так же мягко, с укоризной произносит Алевтина Юрьевна, но тут отец властно поднимает ладонь: — Позвольте, я скажу. Я позорно много упустил в твоём воспитании, Валерий, и это моя вина, что ты попал под дурное влияние… сперва в Интернете, а после… — он обращает свой холодный взгляд на Майка. Да как он смеет?! Майк иронически поднимает бровь, а Лерка так и вспыхивает. — А что ты хотел воспитать во мне? Правильную ориентацию, что ли? Она не воспитывается, её даёт природа, — говорит он вздрагивающим голосом, пытаясь собрать разбегающиеся мысли и выразить их как можно яснее. Он знает, что отец всё равно его не поймёт, но, может быть, поймёт Алевтина Юрьевна! — Ею нельзя заразиться. Ориентацией то есть. Тем более через Интернет. Краем глаза он ловит быструю улыбку Майка, не усмешку, а именно улыбку, и торопливо продолжает: — А Майк… а Филатов тут вообще ни при чём! Он меня просто пустил к себе пожить, когда я к нему пришёл, вот и всё! — Вот как? — в голосе отца звучит издёвка, и Лерка всей кожей чувствует, что будет дальше. Не в силах больше сидеть на месте, он вскакивает и сбивчиво бормочет, сжимая кулаки: — Ты не имеешь права лезть в чужую жизнь… это незаконно! Отец тоже встаёт и размеренно произносит: — Я воспользовался своими источниками, чтобы попробовать тебя спасти, законно это или нет. Дурак! — он переводит на Майка немигающий взгляд: — Будете отрицать, что вы — гей? Что это уже всплыло однажды, пять лет назад, когда вы учились в педвузе? — Нет, — легко пожимает плечами Майк и сам поднимается с места. — Не буду отрицать. К чему, если это правда, — он не смотрит на Лерку, только на отца. — Это верно, был скандал, я забрал документы и ушёл в армию. Финита ля. Голос его совершенно беспечен. — Ваш партнёр тогда заявил, что всё было ошибкой и что именно вы его совратили, — так же ровно продолжает отец. — Хотя вы были на первом курсе, а он — на четвёртом. Он благополучно закончил вуз и уехал. Лерке становится трудно дышать — мешает комок в горле. «Мы сидим, два молодых придурка, и веруем, что всё это — навсегда…» — Всё правильно, ваши источники — самые источники в мире, живительные, вы не зря к ним припали, — ослепительно улыбается Майк. — Он за мной не пошёл. А я вернулся из армии, благополучно поступил в этот вуз и тоже хочу его закончить и уехать, Никаких любовей, никаких скандалов. Вашего сына я совращать не собираюсь, можете быть спокойны. Он коротко и непонятно смотрит на Лерку, а потом вновь на отца. Тот бесстрастно сообщает: — Я могу очень сильно испортить вам жизнь, вы это понимаете? Майк опять пожимает плечами и отвечает только: — Поляки говорят: «Напугали ежаку голой сракой». Извините, Алевтина Юрьевна, — он переводит спокойный взгляд на неё, потом на Лерку. — Выбор вашего сына — это его личное дело. Ваш выбор — дело ваше. А мой — моё. Он поворачивается и выходит из кабинета. Лерка наконец выпадает из ступора и вылетает следом. За спиной он слышит шум, властный оклик отца, и Алевтина Юрьевна тоже зовёт: — Валерий! Лерка разворачивается и снова влетает в кабинет. Там все стоят и смотрят на него: непонимающе, укоризненно, холодно. — Я не вернусь домой, — запыхавшись, объявляет Лерка. — Даже если Майк меня выгонит — не вернусь. Он ни при чём, и… я его люблю. До свидания, — дрогнувшим голосом заканчивает он и выскакивает за дверь. В оставленном им кабинете повисает мёртвая тишина. Лерка не знает, о чём они будут говорить, когда переварят его заявление, и как решат поступить эти взрослые, умные, правильные люди. Он бросается на поиски Майка. Он догоняет его уже за углом корпуса. Темнеет, зажглись первые звёзды и фонари. Майк медленно идёт к дому, не оборачиваясь на Леркин заполошный топот за спиной, но приостанавливается, когда тот его догоняет. У Лерки подкашиваются ноги, и в груди колет от напряжения. Он хватается за локоть Майка, чтобы не упасть, но тут же поспешно разжимает пальцы. — Голову наклони пониже, — ровно советует Майк и берёт его за плечо. — Не спринтер ты ни фига, чудушко. И не марафонец. Лерка слабо кивает, сгибается почти пополам, упершись руками в колени, и так стоит. Майк терпеливо ждёт, пока он продышится. Не подымая головы, Лерка глухо спрашивает: — Ты меня выгонишь? — Нет, — коротко бросает Майк, немного подумав. — Если ты сам не уйдёшь. Лерка только мотает головой, опять чуть на падая от нахлынувшего облегчения. — Я не… — невнятно бормочет он, неровными глотками вбирая в себя воздух. — Я думал, что ты… не простишь… второй раз… потому что… — он вспоминает другую любимую отцовскую поговорку, — потому что яблочко от яблони… Майк пожимает плечами и снова направляется к дому. Лерка нагоняет его, и дальше они идут уже молча. * * * Дома им остаётся лишь поесть, кое-как похватав куски из холодильника, и разбрестись по комнатам. Они по-прежнему почти не разговаривают. Майк, судя по шуму воды в ванной, долго стоит под душем, а потом, накинув халат, проходит в спальню. Лерка и сам моется очень долго, обдирая кожу мочалкой. После разговора в кабинете проректора он будто весь перепачкался в чём-то вонючем и склизком. Из помойного бака вылез, как бомж. Свет у Майка в комнате уже не горит, когда Лерка наконец выходит из-под душа. Он вздыхает и разбирает постель. Но спать не может. В голове у него непрерывно звучит то голос отца, то голос Майка. «Будете отрицать, что вы — гей?» «Ваш партнёр тогда заявил, что всё было ошибкой… что именно вы его совратили». «Никаких любовей, никаких скандалов» «Вашего сына я совращать не собираюсь, можете быть спокойны». Лерка точно знает, что ему надо делать. «Вашего сына я совращать не собираюсь…». Что ж, тогда Лерка должен совратить его сам, вот и всё. Иначе Майк действительно никогда не соберётся! И сделать это надо прямо сейчас. Пока оба они не отошли от мандража, обвинений и всего этого… аутодафе. Пока ещё какая-нибудь сраная чрезвычайная ситуация не разразилась у них над головами. Статью 121 УК не вернули, например, такие же правильные законники, как Леркин отец. Нет, он не будет думать сейчас об отце! Пусть тот просто отречётся от Лерки, и всё. Было у отца три сына, двое умных, а третий… гей. А у его отца — лишь он один. Неправильный. Сейчас он таким станет не только теоретически, но и практически. Лерка длинно, обречённо вздыхает и садится на диване. Потом встаёт и невольно потирает задницу, которая только-только перестала чесаться после трёпки, которую задал ему Майк. Девяносто из ста, что Майк сейчас опять ему всыплет и выкинет вон. Но Лерка готов рискнуть. Он внезапно вспоминает, как Ёлка почти нежно сказала про него: «Целочка». Может быть, Майк тоже соблазнится как раз на это? Вон, какая-то девчонка в Америке продала свою девственность за миллион баксов! Значит, это до такой степени соблазнительно! При всей практической невинности Лерка посмотрел в Интернете достаточно роликов с гей-порно, чтобы разбираться, что к чему. «Не запуск Шаттла», как говорилось в пошлом фильме «Американский пирог», Лерка однажды прокрутил его, выхватывая кадры с понравившимся парнем. Не запуск «Шаттла». Просто секс, как любой другой, такой и у гетеросексуалов бывает. В женском теле три удобных разъёма, в мужском — два. И ничего особенного, подумаешь. Вон в порнушках никому и не больно даже… наверное. Несмотря на все эти успокаивающие мантры, Лерка трясётся, как осиновый лист, подходя к двери, ведущей в спальню Майка. Непослушными, похолодевшими пальцами он царапается в эту дверь, как кошка. Майк не отвечает, и тогда Лерка нажимает на дверную ручку, едва не перекрестившись. Широко раскрытыми глазами он смотрит на разостланную постель. Майк лежит на животе, щекой в подушку, отвернувшись к стене. Его плечи смуглеют над сбившейся белой простынёй, чёрные волосы растрёпаны. Лерка жадно впитывает глазами эту картину. Но тут Майк вздрагивает и приподнимается на локте, непонимающе уставившись на Лерку. Приподнимается, моргает несколько мгновений, а потом с мученическим стоном валится обратно на подушку. — И чего я дверь не запер, а? Как чуял ведь! — бурчит он с досадливым смешком. — Что… чуял? — с запинкой спрашивает Лерка. Он делает шаг, другой, третий… и оседает на край постели. Он знает, что останавливаться нельзя. Надо делать то, что задумал. Майк глядит на него сузившимися глазами, очень тёмными в свете фонаря, пробивающемся сквозь лёгкую оконную занавеску. Жалюзи он почему-то не опустил. — Что ты заявишься замаливать грехи… или устраивать грехи, чудушко. С нервяка-то. Он усмехается и зевает, но зевок этот деланный, Лерка ощущает это всеми своими оголившимися нервами. Ощущает, что Майк выбит из колеи, смущён, как и он сам, растерян, злится… что угодно, только не равнодушен! Сердце у Лерки быстро-быстро колотится, когда, задыхаясь от волнения, он робко проводит ладонью по руке Майка: от плеча до запястья, наслаждаясь теплом и твёрдостью мускулов под смуглой кожей. — Товарищ одалиска, — говорит Майк насмешливо, но с хрипотцой в голосе, которую он не может скрыть, — Гюльчатай недоделанная, сколько порнушки с гомоеблей ты посмотрела, красуля? Он нарочно грубит, понимает Лерка. — Достаточно, — независимо заявляет он срывающимся голосом. — Не запуск «Шаттла», подумаешь! Всё-таки чёртов «Пирог» оказывается не к месту, ибо Майк, коротко хохотнув, укладывается поудобнее и с колкой ухмылкой распоряжается: — Окей, тогда приступай, астронавт. Что?.. Приступать?! Лерка прирастает задницей к матрасу. Майк что, хочет, чтобы он… сам?! Сам делал с ним — что?! То, что показывают в порнушках?! — Или действуй, или вали спать, Гюльчатай, — лениво отвечает Майк на его невысказанный панический вопрос. — Сама ведёрко уронила, сама и доставай. На такое Лерка никак не рассчитывал, когда стоял у двери! Господи, лучше бы Майк взял его за шкирку и просто выкинул отсюда… Но Лерка не может уползти, как уписавшийся щенок! Он медленно берёт за угол простыню, прикрывающую Майка до пояса, и неловко тянет вниз. Вниз, вниз, открывая гладкий живот белые «боксеры», смуглые крепкие ноги. Лерка дышит через раз, прерывисто и хрипло, кусая губы. Отчаянное смятение и возбуждение накрывают его с головой. Он сейчас умрёт! Или сойдёт с ума! А может, ничего этого нет, он просто спит и видит сон?! Он протягивает руку к резинке «боксеров»… и тут эту руку ловит и с силой стискивает горячая ладонь Майка. Тот уже не улыбается, а смотрит испытующе и остро. — Ты мне разрешил, — храбро заявляет Лерка вибрирующим от напряжения голосом. — Только что. Вот лежи… и не мешай! Майк подымает бровь, но руку послушно убирает, даже не хмыкнув. Он что, начинает воспринимать Лерку всерьёз?! Лерке некогда ликовать по этому поводу. Под его ладонью вздрагивает горячее сильное тело Майка. Как бы тот ни старался сдерживаться, эта простая реакция тела невольно ломает броню его напускного безразличия. И подталкивает Лерку к дальнейшим действиям, пусть неловким и несмелым, но у Майка вырывается короткий, еле слышный стон. Он вскидывает руку и стискивает Леркино плечо — наверное, до синяков. Грудь его часто вздымается, словно через него насквозь проходит Леркин нервный разряд. Электрошок в сто тыщ вольт! И это так… правильно. Так просто. По-настоящему. — Я тебя никогда не предам, — шёпотом говорит Лерка как само собой разумеющееся. — Не оставлю. Никогда. Никогда. Я тебя люблю. Скрипнув зубами, Майк дёргает его на себя, и Лерка успевает лишь сдавленно ойкнуть, впечатавшись в него всем телом и стукнувшись лбом о его лоб так, что искры сыплются. И наконец блаженно всхлипывает прямо в губы, сминающие его неумелый рот. — Уверен? — хрипло спрашивает Майк, отрываясь от него, и Лерка протестующе мычит, сам притягивая его к себе за шею, снова ища его губы. Да, он уверен. Абсолютно. Он просыпается в постели Майка, уткнувшись лбом в его тёплое плечо. Сквозь занавески пробиваются солнечные лучи, и Лерка хочется прыгать от восторга, хотя у него всё болит и саднит, особенно разнесчастная задница. — Ум-м-м… — блаженно мычит он, не открывая глаз, и лыбится, подставляя эту самую задницу ладоням Майка. — У волка боли, у медведя боли… — шепчет Майк ему в ухо, и Лерка начинает безудержно ржать, — у лисы боли, у зайца боли… а у тебя заживи… Глаза его блестят виновато и озорно, и Лерка опять протестующе мычит и бормоча сквозь смех: — Не надо у зайца! — У гиены боли, у шакала боли, у крокодила боли, у анаконды боли… — с энтузиазмом подхватывает Майк и тут же обрывает сам себя: — Вот же, блин, зов джунглей! Давясь смехом, они катаются по постели, щекоча друг друга. Лерке уже плевать, что там и где у него болит. Да и не болит уже вовсе. Эти джунгли находятся, наверное, в каком-то раю! — Я не жалею, — серьёзно говорит он, перестав смеяться и глядя в просветлевшие яркие глаза Майка. Он точно знает, что тот именно это собирался спросить. У Лерки сегодня первая пара, а Майку через час надо быть в подшефной «один-эсной» фирме. И нельзя остаться, что за чёрт, что за невезуха — именно сегодня, когда они только что обрели свои джунгли в раю! Лерка хочет сказать: «А давай никуда не пойдём», но боится показаться Майку малявкой, неспособной жить взрослой жизнью. Одалиской, у которой лишь одно на уме! Поэтому сперва они степенно пьют кофе, а потом Лерка независимо собирается, обувается, надевает ветровку, пока Майк стоит в прихожей и смотрит на него. Не бросает небрежное «Пока!» из кухни или от компа. Лерка расцветает, осознав это. И сам несмело подходит к Майку, ныряет ему подмышку, прижимается всем телом. Которое помнит всё. — Давай ты никуда не пойдёшь, — предлагает вдруг Майк и тут же встряхивает головой, будто опомнившись. — Стоп. У меня фирма. У тебя пары. Я тебя в универе найду. Он чмокает Лерку в угол рта и тут же отстраняется, словно обжёгшись. — Я… — хрипло начинает Лерка, вскинув на него глаза. «Тебя люблю». Он это уже говорил, он хочет услышать это от Майка, он боится это повторить. И говорит то, о чём подумал, проснувшись и обнаружив, что спал на плече у Майка: — Если про нас хоть весь мир узнает, мне плевать. Но лучше пусть не знают. Это никого не касается. Это только наше. Только для нас. Он смотрит Майку в глаза — яркие и ясные. — И пусть весь мир подождёт, — хмыкает тот, но глядит так серьёзно, словно сказал и не хохму вовсе, а непреложную истину. Лерке хочется петь, когда он летит вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки. Ему кажется, что у него выросли крылья — такая банальность банальная, но иначе не скажешь. И когда он натыкается внизу, в предбаннике у выхода, на каких-то двоих парней, то весело бросает им: «Привет!», хотя никогда раньше не здоровался с незнакомцами. Тяжёлая рука с серебряной печаткой на толстом пальце сгребает его за грудки и толкает в угол. В грязный угол, провонявший кошками. И тогда Лерка узнаёт этих двоих. Они вовсе не незнакомцы. Это те два гопника, что караулили его возле универа в ночь Хэллоуин-пати. Приятели Галки Пеньковской. — Вы что? — спрашивает Лерка, даже не испугавшись, а удивившись. Он же не сделал им ничего плохого, ни им, ни вообще никому. И сегодня же лучший день в его жизни! — Пидор! — с гадливым презрением цедит тот, кто держит его за грудки, обдавая вонью чеснока и перегара. Вот оно, объяснение. Лерка ещё может закричать, позвать на помощь. До квартиры Майка, до их дома — всего три лестничных пролёта. Но когда его ударяют спиной об стену, вышибая воздух из груди, он мельком замечает в руке у второго гопника блеснувшее в полумраке лезвие. Нельзя звать Майка. Вообще никого нельзя звать. Будь что будет. В конце концов, они ведь ждали именно его, Лерку. Боль настолько громадна, что Лерка почти теряет сознание, когда его швыряют на пол и начинают месить ногами. Он никогда в жизни не испытывал такой боли. Он будто видит со стороны своё тело, корчащееся на грязном бетонном полу, содрогающееся под ударами. Когда откуда-то доносится тонкий женский вскрик: «Вы что делаете? Вы с ума сошли?!», Лерка едва слышит это — словно сквозь толстый слой мутной воды. Мир перед его зажмуренными глазами раскачивается и кружится. Что-то острое чиркает его по щеке, и ему на шею начинают падать горячие капли. Будто слёзы. — Получи, пидор, — с удовлетворённым сытым смешком говорит всё тот же голос. Раздаётся топот убегающих ног, хлопает дверь подъезда. Потом Лерка снова слышит женский крик и шаги. Стремительные шаги Майка. Лерка узнает их где угодно. Шаги, голос. Руки. Он счастливо улыбается, не открывая глаз, когда Майк бережно приподнимает его и кладёт его голову себе на колени, зажимает платком порез на щеке. Женщина на лестничной площадке сбивчиво диктует кому-то адрес. Гагарина, двенадцать. «Скорую» вызывает, наверное. — Чудушко… — сдавленным шёпотом зовёт Майк, и Лерка кое-как разлепляет распухшие веки. Лицо у Майка бледное до синевы, губы прикушены. — Чудушко, ты только меня не оставляй, — произносит Майк, яростно выговаривая каждое слово. — Пожалуйста. Пожалуйста. — Ты что! — удивлённо отвечает Лерка, из последних сил сжимая его руку холодеющими пальцами. — С ума сошёл? Фигня какая! Конечно же, он его не оставит. Он же обещал. КОНЕЦ