Чудушко

* * * — Ты чего тут забыл, Ле-ра? — сквозь зубы цедит Майк, втаскивая Лерку в свою квартиру и с грохотом захлопывая за ним дверь. «Забыл» — звучит у него как «заебал». Но Лерка не обижается и не возражает. Просто не может. Его трясёт от холода и нервяка, с волос стекают дождевые капли, зубы выбивают барабанную дробь. — Мне н-некуда по-пойти. Отец уви-видел, чего я… в п-паблике п-пишу, — еле выговаривает он заледеневшими губами. — Ну, и… Он кое-как разводит руками, внезапно вспомнив дурацкий баянчик про явившуюся к мужику Смерть: «Ну и что? — Ну, и всё». И вправду всё. Конец всей его прежней жизни. Но он не хочет думать об этом сейчас. Он испуганно смотрит в зелёные прищуренные глаза Майка, на его точёное смуглое лицо и чёрную прядь волос, крылом спадающую на лоб. «Грёбаный Марти Стью», — сказала про Майка Галка Пеньковская — тогда, в октябре, на лестнице, где они вместе курили. Сейчас Лерке кажется, что это было сто лет тому назад, а вовсе не шесть месяцев. * * * Тогда он долго сидел в полутёмном актовом зале универа — на отшибе, затолкав руки между колен и тоскливо пялясь на сцену, где репетировала университетская команда КВН. Команда называлась «Злы мОлодцы», в народе «Козлы-молодцЫ». Идиотское название. Шестеро парней на сцене не столько репетировали, сколько угорали, выёживаясь друг перед другом и перед такими же угорающими зрителями, забившими несколько первых рядов. Само собой, это были в основном девчонки. Капитана команды все звали Майком, хотя на самом деле он был Михаилом. Михаил Филатов, третий курс, «ай-ти». Лерка пришёл сюда только ради него. Да и все здесь пялились на Майка, а он хохмил и хохотал, бренча на своей гитаре. — Ярко-жёлтые очки, Два сердечка на брелке, Развесёлые зрачки, Твоё имя на руке… Районы, кварталы, Жилые массивы… Лерка неслышной, невидимой тенью следовал за Майком по пятам весь первый месяц своего первого курса, первого семестра. Хотя это было непросто —третьекурсники в начале семестра учились ни шатко, ни валко. Но Лерка знал расписание группы айтишников лучше, чем своей собственной, и ухитрялся Майка подкарауливать. Тот не замечал его, конечно же. Вокруг него всегда толпился народ. А что Лерка? Стёртая, блекло-размытая, почти безликая тень. Мелкий салажонок, немочь бледная. По ночам Лерка подолгу лежал без сна, мечтая о том, как однажды подойдёт к Майку и заговорит с ним. Или напишет ему в личку… что? «Привет… а я всё про тебя знаю. Не просто догадываюсь, а знаю наверняка. Потому что у меня гей-дар, гей-радар, я прочёл о нём в Сети и понял, что это правда, что она есть. Такая чуйка. И ты бы, может, тоже почуял бы меня, если бы я осмелился поближе к тебе подойти, Майк Филатов, звезда универа». Но он так и не осмелился. Ни разу. И вот теперь он сидел в задних рядах тёмного актового зала и уныло наблюдал за тем, как Майк выпендривается перед девчонками, которые в конце репетиции с визгом полезли на сцену, обступая парней. А парни принялись тормошить их и гоготать, и Майк тоже — до тех пор, пока, растолкав всех, к нему уверенной поступью не подошла Ёлка. Ёлка, Ленка Кравченко, ещё одна звезда универа, моделька, блондинистая дылда с сиськами, как у Семенович. Она подошла и по-хозяйски просунула руки под выбившуюся из-под ремня чёрную рубашку Майка, победно всех оглядев. Лерка до того хотел бы сам это сделать, что буквально почувствовал собственными пальцами эту крепкую влажную спину. Он регулярно ошивался в пабликах у Майка и у Ёлки, притаившись в Сети точно так же, как таился за углом университетского коридора или под дверью аудитории Майка. Он читал их «кагбэ» остроумный обмен пошловатыми репликами и пренебрежительно морщился. Он всё понимал про этих двоих. — Вот и всё, никто не ждёт, И никто не в дураках, Кто-то любит, кто-то врёт, И витает в облаках. Ярко-жёлтые очки, Два сердечка на брелке… Когда Лерке окончательно осточертело пялиться на весёлый бардак на сцене, он встал и уныло поплёлся прочь — человек-невидимка. Поплёлся на лестницу запасного выхода, туда, где на подоконнике испокон веку торчали ржавые консервные банки с воткнутыми в них бычками. Когда ввели запрет на курение в общественных местах, эти банки-пепельницы просто перекочевали под батарею. Вот оно, общественное табу! Главное – чтобы всё шито-крыто было. Курить Лерка не умел, кашлял и давился дымом, но жадно затягивался, чувствуя, как во рту собирается кислая слюна, а голова начинает противно кружиться. Но всё равно упрямо курил, пока на лестницу не вылетела, словно ведьма на помеле, Галка Пеньковская. Галку он тоже знал. Преимущество человека-невидимки: его никто не видит, но он видит и знает всех. Галка была третьекурсницей и повсюду таскалась за КВН-щиками: прыгала на сцене, когда тем требовалась подтанцовка, караулила их шмотки во время выступлений на чужих площадках, даже звукарила помаленьку. Она нескрываемо сохла по Майку, но, в отличие от Лерки, старалась постоянно маячить у него перед глазами. Имя Галка ей очень подходило: чёрненькая, коротко стриженная, остроносая и суетливая, она была прямо как эта склочная птица. Лерка даже испугался, когда она, грохнув дверью, процокала каблуками по ступенькам и встала перед ним. Презрительно оглядела его от кроссовок до белобрысой макушки — он уже сполз с подоконника, на котором сидел — и молча сунула ему под нос вытряхнутую из пачки «Данхилла» сигарету, чтобы Лерка её зажёг. Ноздри у неё раздувались, карие глаза блестели, будто налитые слезами, и Лерка в панике подумал, что пора линять. — Сука, — прошипела Галка себе под нос, затянувшись своим «Данхиллом». — Вот сука! Лерка сразу понял, о ком она столь лестно отзывается, и от такого понимания, от осознания своего превосходства над этой злосчастной дурочкой вдруг снисходительно выпалил: — Кравченко, что ли? Да она же просто «борода», разве ты не видишь? Он несказанно обрадовался, заметив, насколько ему удалось ошарашить Галку. — Какая ещё борода? — пробормотала та, хлопая ресницами, и Лерка так же снисходительно пояснил, как гуру, вещающий ошеломлённой пастве сакральные истины: — Ты что, «Лузеров» никогда не смотрела? «Борода» — прикрытие, чтобы окружающие не догадались о реальной ориентации чела. По взаимной договорённости. Как было у Сантаны с Дэйвом Карфски. Круглые глаза Галки опасно сузились, когда она сообразила — и, надо отдать ей должное, достаточно быстро, — о чём толковал Лерка. — Гонишь! — процедила она, раздавив окурок в банке. — Майк не голубой! Лерка пожал плечами всё с тем же опьяняющим чувством собственного превосходства. — А ты кто вообще такой, пронзатель хренов? — осведомилась Галка, воинственно подбоченившись. — Я тебя не помню. Ты же мелкий совсем. Первачок? Лерка неохотно кивнул, начиная осознавать, что совершил крупную ошибку, выйдя из сумрака. — Лерка, — невнятно буркнул он. — Валерий Евстигнеев, с журфака. Он отшатнулся, когда Галка, ощерившись, как бешеная кошка, шагнув вплотную к нему. Да она и похожа стала именно на кошку: чёрная, тонкая, длинная. Опасная. Того и гляди, вцепится в лицо когтями со всей дури. — Так ты тоже, что ли, сохнешь по нашему грёбаному Марти Стью? Потому и несёшь всякую поебень? — бросила она, как выплюнула. — Ну, умора! — Почему умора? — пробормотал Лерка, ещё сильнее струхнув, и попятился. Но тут Галкины накрашенные сиреневые когтищи всё-таки впились ему в запястье. — Мне может, с Майком ничего и не светит, ну так тебе — тем более! Ты на себя-то посмотри — сопля бесцветная, а туда же… Ле-ера! * * * — Всыпал тебе папаша? — лениво осведомляется «Марти Стью», глянув на мокрого, как уличная собачонка, гостя. — Нет? Жаль. Я бы всыпал — за идиотизм. Только идиот всякое сетевое палево открытым оставляет. Чего там у тебя было-то? Поролся в чате, что ли? С Капитаном Америкой из Мухосранска? Лерка сперва офигевает, а потом так неистово мотает головой, что брызги с волос летят во все стороны. Действительно, будто собачонка отряхивается. — Про ЛГБТ писал… в паблике… — хрипло бормочет он, длинно шмыгнув носом, и Майк брезгливо морщится: — Идиот в квадрате. В кубе, Не поролся, а боролся, значит. Интернет-борцун за права угнетённых, ёпта. Давай, снимай штаны, борцун. Ага, вот так вот сразу, — хмыкает он, заметив, как округляются у Лерки глаза. — Не обольщайся, просто с тебя течёт, как с утопленника. Стой на коврике. Стой, кому сказал! Ой, блин… Он распахивает боковую дверь, оказавшуюся дверью в санузел, и сдёргивает с крючка большое полотенце. Тёмно-синее, махровое. Он накидывает его Лерке на голову, бесцеремонно и больно отжимая мокрые волосы. Тот жалобно сопит, покорно наклонив голову, и сковыривает с ног раскисшие кроссовки. А после Майк сноровисто вытряхивает Лерку из ветровки, футболки и джинсов, пинком отшвырнув всё это добро в угол прихожей, и из той же ванной выносит зелёный длинный халат, тёплый даже на вид: — На. Надевай. Несчастье моё. Моё! Лерка чуть ли не подпрыгивает, услышав это. Как бы ни было ему сейчас страшно и стрёмно, он просто обмирает от восторга. Ведь он же стоит перед Майком: у него дома, почти что голый, в его халате, который пахнет им, смотрит в его хмурые зелёные глаза… и Майк сам только что сказал про Лерку: «Моё!» — Ключевым словом было «несчастье», так что опять не обольщайся, чудушко, — ворчит тот, подталкивая Лерку в комнату. — Чеши туда, а я пока твои шмотки в стиралку закину и в сушку. Эту комнату — большую и по-спартански обставленную, но с огромным телевизором на стене и тренажёром в углу, — Лерка запомнил с той злополучной октябрьской репетиции Хэллоуин-пати, когда к Майку завалилась чуть ли не вся Леркина группа. Первокурсникам тогда поручили отвечать за ежегодную хэллоуинскую тусовку, и никто не мог помочь им в этом лучше Майка Филатова. Татка, староста, созвонилась с ним и напросилась на мозговой штурм… ну, а Лерка, конечно же, потащился вместе со всеми. Хотя толку от его мозгов там не было вовсе. Последние мозги уплыли, когда он с бешено колотящимся сердцем перешагнул порог этой квартиры и невнятно пробормотал: «Привет». — А с какой радости ты припёрся именно ко мне? — продолжает тем временем Майк, возникая у Лерки за спиной. — Что, больше не к кому, что ли? Он словно новой порцией ледяной воды окатывает Лерку после своего почти что ласкового «чудушка». — Я… я же знал, где ты живёшь, — сумбурно объясняет Лерка. Хорошо, хоть зубы у него перестали стучать, Он глубоко вздыхает и совсем уж глупо заканчивает: — И ещё я знал, что ты поймёшь… что не прогонишь. Майк демонстративно закатывает глаза к потолку и бурчит себе под нос: — Неправильная у меня какая-то репа сложилась, прямо айболитская, пора менять… И подпихивает Лерку к большому кожаному дивану. Этот диван Лерка тоже помнит с Хэллоуина, хотя сидеть там ему не привелось. Он всё время жался к стене, украдкой пялясь на Майка, который весело что-то гнал, расположившись на этом самом диване в куче пацанов и девчонок. Но Лерка запомнил и то, как Майк вдруг вскинул свои смеющиеся глаза, будто напоровшись на Леркин жадный отчаянный взгляд. И посмотрел наконец на него — в упор, враз перестав смеяться. Лерка встряхивает головой, вспомнив это, и робко косится на Майка. Теперь они наконец находятся наедине! От этой мысли в груди у него всё замирает. — Вон пульт от телика, включай, — распоряжается Майк всё с той же усталой насмешкой в голосе. — А то ещё «Спокойной ночи, малыши» пропустишь, не дай Бог. Пойду, малины заварю, что ли, чтоб ты не скопытился тут у меня. Лерка совсем не прочь скопытиться «тут у него», на этом скользком широком диване. Он несмело присаживается на самый краешек, поджимая под себя босые ноги, и проедает глазами крепкую фигуру Майка, направляющегося на кухню. На Майке — обрезанные до колен старые джинсы, выцветший тельник и чёрные китайские сланцы. Но и в этом дешманском барахле он выглядит, как какой-нибудь… Принц Тьмы! — В телевизор зырь, не на меня, — сумрачно приказывает Принц Тьмы, не оборачиваясь, и Лерка снова длинно вздыхает, покорно нащупывая пульт, завалившийся за пышный подлокотник дивана. Он вздрагивает, когда из телевизора принимается надрывно блажить Сукачёв: — Дроля мой, ах, дроля мой, где же ты шатаешься?! Сукачёв — тоже в тельнике — кривляется будьте-нате. Пошло кривляется. И песня пошлая. — Вот же манера у тру-мэнов бабские песни орать, — резюмирует Майк, появляясь из кухни и мельком косясь на телеэкран. В руках у него — огромная пузатая кружка, от которой поднимается вкусный малиновый пар. Лерка благодарно ныряет в неё подтекающим носом, промямлив: — Спасибо. — На здоровье, — рассеянно роняет Майк, садится рядом и берёт с дивана пульт. «Дроля» обрывается как раз на том сакраментальном месте, где «я те баньку истоплю, дам шё-о-олковые простыни…» И правда, Сукачёв сам не понимает разве, что поёт? Он же не к бабе обращается! Или это он нарочно? Хочет показать, что он вовсе не тру-мэн? Но Сукачёв махом вылетает у Лерки из головы под изучающим взглядом Майка. Его сразу кидает в жар, и не от горячего настоя. Ему хочется раствориться в полученной кружке, потому что во взгляде Майка нет ни капли какого-либо сексуального интереса, да и интереса вообще. Только насмешливая досада. Так рассматривают напрудившего на ковёр блохастого щенка, которого и выкинуть жалко, и не нужен он вовсе. — Так ты собрался ко мне вписаться, что ли? — холодно осведомляется Майк. — Я… нет, ты что! Я буду хату снимать… — сглотнув, сбивчиво мямлит Лерка, сам не зная, что говорит. — И на какие шиши, м? — Майк скептически поднимает бровь. — На стипуху, чудушко? Если мне не изменяет память, тебе учиться ещё как минимум три годика. Бросишь? Вкалывать пойдёшь? Так кто тебя возьмёт без корки и навыков? Одна тебе дорога — в армию. Или в содержанки, — он жёстко усмехается, глядя на Леркины острые коленки, высунувшиеся из-под халата. — Сомневаюсь я, что ты преуспеешь на этом поприще, уж извини. Койку в общаге я тебе, допустим, пробью, но без родительского подсоса ты там быстренько загнёшься. Так что возвращайся к папаше, падай в ноги, дуди, что одумался и больше не будешь маяться хернёй. А потом веди себя аккуратнее, не тряси перед нормальными людьми своей ориентацией, как грязными трусами. — Почему грязными? — упрямо шепчет Лерка, опуская голову всё ниже. Ничего умнее он просто не может придумать, и Майк снова саркастически хмыкает. Лерка болезненно ёжится, забиваясь поглубже в халат. У него щиплет в глазах — и не от простуды. Он понимает, что Майк, конечно же, абсолютно прав, прав по всем пунктам. Но Лерку очень больно и совершенно абсурдно обжигают его слова: даже не про содержанку — про грязные трусы и нормальных людей. Неожиданно Майк протягивает руку и берёт Лерку за подбородок. Лерка пытается вывернуться из этой хватки, но куда уж там. — Я тебя не гоню, дурында, — спокойно говорит Майк. — Ты, ясное дело, балбес, но забавный. И друг другу надо помогать. По-братски. Как один пидарас — другому пидарасу, — он мимолетно подмигивает обалдевшему Лерке, но продолжает серьёзно: — Ты мне не мешаешь — пока. Пока у меня нет никакой личной жизни, Но если она появится, я тебя к папаше или в общагу махом направлю, не сомневайся. — Я и не… не сомневаюсь, — бормочет Лерка, но Майк опять его перебивает: — Почему я тебя сразу не выставил — потому что сейчас апрель. Угу, я даже помню, что «целуй меня везде, восемнадцать мне уже» ты отпраздновал в марте. Так-то вот, чудушко, я даже запомнил твою днюху. Цветочков, правда, не прислал, как обещался, извини. Он стремительно встаёт и небрежно треплет Лерку даже не по волосам — по свалившемуся на плечи капюшону собственного халата, и, мягко ступая, направляется в спальню. — Ты, может, есть хочешь? — деловито спрашивает он оттуда. — Успел, поужинал, — независимо отвечает Лерка. Хватит уже нюнить, в самом-то деле! Но тут Майк всё так же небрежно осведомляется, вернувшись к дивану с комплектом свежего постельного белья в руках: — А мама твоя что сказала, когда папаша тебя, голубка несчастного, ссаными тряпками из хаты гнал? — Мама? — дрогнувшим голосом повторяет Лерка. Мама ничего не сказала. Мама стояла на кухне, повернувшись к окну, и тонкие плечи её вздрагивали, пока отец бесновался в прихожей над головой поспешно обувавшегося Лерки. А сейчас она, наверное, мечется по улицам, ищет его. А он даже мобильник свой дома оставил! Лерка в панике понимает, что его деланному хладнокровию наступает самый что ни на есть позорный конец. Сейчас он не просто разревётся, а впадёт в самую настоящую истерику с воем и соплями до колен. Майк, видимо, тоже мгновенно это понимает, потому что властно говорит: — Стоп, — и его ладонь крепко сжимает Леркино плечо. — Тихо, тихо. Мы это сейчас разрулим, — в руке его, как по волшебству, возникает сотовый. — Мамин номер скажи. Остановив волну слёз последним усилием воли, Лерка с запинками диктует номер и во все свои намокшие глаза смотрит на Майка. — Как зовут маму? — спрашивает тот одними губами и, получив ответ, уверенно произносит в трубку: — Ирина Леонидовна? Добрый вечер. Меня зовут Михаил Филатов, я учусь вместе с вашим сыном Валерием, только на третьем курсе. Да, он у меня. Он просто знал, где я живу, потому и пришёл. Как я понимаю, он мало с кем поддерживает контакты в университете… Его группа когда-то репетировала у меня… не помню, что. Кажется, Хэллоуин-пати. Да, я уговаривал его вернуться домой, но он ни в какую. Принципиальный он у вас… Я могу помочь ему устроиться в общежитии, но если там нет мест, он может пока перекантоваться у меня. Да. Да, я знаю, из-за чего у него произошёл конфликт с отцом. Вы можете быть спокойны, никаких таких глупостей у себя в доме я не потерплю. Нет. Нет. Вы можете выяснить всё обо мне в деканате, но я и так знаю, что вам там скажут. Что я — староста группы, капитан команды КВН, зарабатываю «один-эс» бухгалтерией, морально и стрессоустойчив, беспощаден к врагам рейха... Извините, Ирина Леонидовна, я ещё и безбожно треплив, как всякий КВН-щик, привык тупо острить. Не обращайте внимания. Да. Да. Ну что вы, люди должны помогать друг другу. Нет, он меня не стеснит, честное слово. Вам спасибо за доверие. С вашим сыном всё будет в порядке, я вам обещаю. Вся эта драматическая ситуация как-нибудь… устаканится. Ни одна драма не длится вечно, вы же знаете. Спокойной ночи. Он опускает мобильник и потирает лоб, с мрачным юмором косясь на офигевшего Лерку. — Вы прослушали монолог комсомольца-добровольца из драмы Лермонтова «Маскарад», к слову о драме. Не ржи, охламон, — укоризненно добавляет он, когда Лерка, не сдержавшись, нервно прыскает. — Мама твоя бегала по улицам, тебя, дурака, искала. Завтра сам ей позвонишь, попросишься домой. Что, не попросишься? Зря. Где вообще твоя мобила? — Дома осталась… — вздыхает Лерка, враз перестав лыбиться. Но, несмотря ни на что, он снова чувствует прилив какого-то иррационального восторга: Майк всё разрулил, успокоил маму и пообещал ей, что Лерка может перекантоваться у него! Йу-ху-у-у! Майк иронически качает головой, наблюдая за вихрем эмоций, проносящихся по Леркиному лицу. — Тогда утром позвонишь с моей мобилы, попросишь, чтобы мама принесла тебе в универ телефон и нужные шмотки. Ладно, геть с дивана, чудушко, я постелю, если уж ты у меня в гостях. Но с завтрашнего дня, учти, будешь упорным трудом отрабатывать вписку. По полной. Он хмыкает, когда Лерка начинает истово кивать в знак согласия, и принимается проворно застилать постель. Каждое движение его — как музыка. Даже самое обычное. Даже когда он наволочку на подушку надевает! — А твои родители где живут? — нерешительно спрашивает Лерка. — В Усть-Илимске, — коротко отвечает Майк, бросая подушку в угол дивана. — Это в Сибири. Всё, чудушко, укладывайся баиньки, у меня завтра занятия, как и у тебя, наверное. Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка, в Каннах или в Ницце ласковый прибой. Ну, или крейсер «Аврора», на крайняк. Пока. И он исчезает за дверью спальни. Лерка неловко скидывает халат на подлокотник дивана. Он может думать только о том, что Майк сейчас раздевается и ложится в постель всего в нескольких шагах от него. «Нет никакой личной жизни», — сказал Майк несколько минут назад. Нет никакой личной жизни! Лерка твёрдо намерен стать его личной жизнью, хотя имеет о ней самое теоретическое представление. Он даже никогда ни с кем не целовался. Но своё намерение, по Кастанеде, собирается осуществить любой ценой, несмотря на позорище прошлогоднего Хэллоуина. Тогда он точно так же твёрдо намеревался обратить на себя внимание Майка. Но ведь обратил же! * * * После достопамятной репетиции Хэллоуин-пати в квартире у Майка Лерка решил окончательно выйти из сумрака. Он никак не мог забыть пренебрежительно брошенных слов Галки Пеньковской про «соплю бесцветную». Лерка купил в «Парфюмерном Рае» маленькую палетку с тенями и чёрную подводку для глаз и брасматик. И ещё заказал там же розовую тушь для волос. Он очень беспокоился, что его заказ опоздает к сроку, хотя продавщицы наперебой уверяли его, что он, мол, получит свою тушь за три дня до Хэллоуина. Он смущённо и абсолютно честно объяснил им, что всё это нужно ему для вечеринки, и продавщицы одобрительно закивали, а кассирша рассудительно заявила: — Вы блондин, краска ляжет хорошо и быстро. Розовая тушь действительно легла на его светлые патлы хорошо и быстро, хотя Лерка очень боялся, что родители застукают его за таким предосудительным занятием, особенно отец. Имелась, правда, железная отмазка: мать с отцом знали, что он собирается на Хэллоуин-пати в универ. Но он был уверен, что отец не обрадуется, увидев отпрыска с розовыми прядями в волосах и подведёнными глазами, Хэллоуин там какой-то или нет. Зато, закончив процесс, Лерка не узнал себя в зеркале. Вот не узнал, и всё тут! Сердце у него победно запрыгало. Сам себе он показался чистым холстом, на котором наконец-то проступила глубина. И тайна! Его светлые глаза стали огромными и ярко замерцали, блеклые волосы распушились под краской и ореолом окружили прозрачное лицо. Лерка нащёлкал себя на телефон и хотел даже выложить эти селфи в свой паблик, но постеснялся и просто оставил их в телефоне. Невнятно крикнув в сторону кухни, где мама готовила ужин: «Ну, я пошёл! Поем, когда вернусь!», он опрометью выскочил в подъезд. Капюшон куртки пришлось надвинуть пониже, чтобы скрыть лицо на случай, если встретятся соседи. Лерка долго болтался за углом главного корпуса универа, не решаясь войти, снова и снова рассматривая собственные фотки в телефоне. В окнах актового зала торчали стилизованные зубастые тыквы, а ещё оттуда слышался весёлый галдёж. Наконец Лерка откинул капюшон и ворвался в вестибюль, сдирая с себя куртку, будто перед расстрелом. Его подталкивала мысль о том, что сейчас его — такого, каким он стал — увидит Майк! Но сперва он, по закону подлости, налетел на Галку Пеньковскую. Та вырядилась вампиршей, хотя для эдакого имиджа ей и костюм-то не очень требовался, как ехидно подумал Лерка. Галка, в длинной чёрной хламиде почти до пят, с ярко-алыми, словно окровавленными, губами, проводила его заинтересованным взглядом. А потом, всё-таки опознав «соплю бесцветную», одним прыжком догнала его и цапнула за плечо: — Ты, что ли, Ле-ра? Её густо подведённые глаза изумлённо расширились, и Лерка несколько мгновений молча наслаждался этим изумлением, прежде чем величественно кивнуть и вывернуться из-под ей руки Ему требовалось только изумление Майка! И Майк появился из-за угла коридора в толпе пацанов и девчонок. На руке его, как обычно, висла Ёлка. Все они были разряжены в самые живописные лохмотья, все наперебой орали и хохотали. Ёлка — то ли русалка, то ли ведьма, полуголая, тоже с цветными прядями в волосах, но зелёными — азартно теребила Майка за рукав, чтобы обратить его внимание исключительно на себя. Но он, растрёпанный, с нарисованными усиками над верхней губой, в каком-то пиратском камзоле, повернул голову и посмотрел — минуту или даже дольше! — прямо на Лерку. В глазах его что-то мелькнуло: удивление? Одобрение? Интерес? На Лерке была самая обычная светлая водолазка, джинсы и расшитый стразами жилет — мамин, конечно. Он и сам не знал, кого косплеил — возможно, какого-нибудь недоделанного эльфа. Но ему было плевать, хоть орка — Майк смотрел на него! И все остальные заткнулись и уставились на Лерку. — Ух ты, какой пу-упсик, — нараспев протянула Ёлка, и тогда вся компания вновь начала галдеть и хохотать. — Ты кто, пупсик? — Лера, — неловко брякнул он, пожалев, что заранее не выдумал себе какое-нибудь навороченное эльфийское имя вместо того, чтобы светить собственное. Но ведь он сам хотел, чтобы Майк запомнил его! Лерка гордо вскинул голову под устремлёнными на него любопытными взглядами. Под взглядом Майка. — Няшненький какой, — пропела Ёлка, и Лерка вспыхнул до ушей. Сердце у него гулко заколотилось: Майк всё ещё смотрел на него! Но тут все они двинулись дальше по коридору, и Лерка невольно вжался в стену, как всегда. А потом поплёлся следом, к огням, шуму и громкой музыке, держась на почтительном расстоянии от всех. Его запал как-то сразу угас, сошёл на нет. Мечта сбылась: Майк его заметил, поглядел на него дольше одной минуты и даже узнал его имя. Ну и что с того? От этой мысли Лерка совершенно сник и попятился в сторону вестибюля. Он забрал куртку в гардеробе, опять натянул пониже капюшон и выскользнул на улицу. Хватит с него хэллоуинских пати! И тут выяснилось, что заметил его не только Майк. Двое парней самого гопотнутого вида увязались за ним от крыльца, где стояли и курили. У Лерки промелькнуло подозрение, что они поджидали именно его, но он списал это на свою всегдашнюю паранойю и ускорил шаги. Однако тут же за его спиной раздалось глумливо: — Эй, ты пацан или баба? Эй, гендер-бендер! Гопники оказались продвинутыми. Лерку даже затошнило от ужаса. Он бросился бежать и почти завернул за угол, когда чья-то пятерня ухватила его за капюшон и втиснула лопатками в щербатую стену. Лерка едва успел увернуться от кулака, летящего ему в лицо. А вот от кулака, летящего под дых — не сумел. Он решил, что сейчас умрёт от пронзительной режущей боли. Или задохнётся. Кулак пробил его тощий живот, наверное, насквозь, до самого позвоночника. Балансируя на грани обморока, он вдруг вспомнил, что этих двоих гопарей, похожих, как братья, коренастых и лупоглазых, он видел раньше вместе с Галкой Пеньковской. Додумать эту мысль он не успел, как и осесть на землю. Его снова вздёрнули вверх за капюшон затрещавшей куртки, едва не придушив. Прислонившись к стене, Лерка хрипел и кашлял, со всхлипами вбирая в себя холодный воздух, не желавший наполнять горящие лёгкие. И ещё он изо всех сил жмурился, боясь вновь увидеть летящий в лицо кулак с серебряной печаткой на толстом безымянном пальце. Сквозь гул в ушах он слышал матерщину и звуки какой-то непонятной возни, но глаз упорно не открывал. Пускай убивают. Сильные руки вдруг встряхнули его за плечи, и знакомый голос раздражённо и ехидно произнёс над головой: — Алё, гараж, проснитесь! Лерка судорожно подскочил, распахнув глаза. Голос Майка. Лицо Майка, насмешливое и озабоченное. — Научился краситься — учись бегать, Лера, — назидательно проговорил тот и сокрушённо покачал головой, рассматривая сбитые костяшки пальцев. Майк его запомнил! Майк заступился за него! Лерка понял, что сейчас-то всё-таки точно умрёт — от счастья, хотя у него в голове эхом прозвенел издевательский голосок: «Хозяин спас Добби!» — Ты же не бегаешь, — со всей независимостью выдавил он, тем самым ставя себя на одну доску с Майком и ликуя уже по этому поводу. Майк долгим оценивающим взглядом посмотрел на него — Лерка опять невольно вжался в стену — и наконец спокойно сказал: — Поправка: учись бегать или драться. Примечание: я не крашусь. — Я накрасился для тебя, — храбро ляпнул Лерка и прямо обмер от этой храбрости. А Майк поднял тёмные брови и длинно присвистнул: — Хуясе заявочки, мальчик. Лерка обречённо кивнул в знак подтверждения — мол, да, заявочки. Что ему ещё оставалось делать?! — Ты на первом курсе, Лера, — медленно произнёс Майк, не спрашивая, а утверждая. — А кой тебе годик? Шестой миновал? Он хмыкнул. В полосах света, падающего из окон корпуса, его пиратские глаза блестели, как зелёная морская вода. И камзол на нём казался не бутафорским, а всамделишным. Лерка хотел соврать, но не посмел. — В марте исполнится восемнадцать, — еле слышно пробормотал он. — Девятого марта. И что с того? На самом-то деле он прекрасно понимал, что с того. Майк ослепительно ухмыльнулся: — Вот тогда и начинай краситься, Лера. А пока учись драться… или бегать. Но не за мной. Я тебе, так и быть, цветочков на днюху куплю, но не более того. Он стремительно повернулся и пошёл прочь. — Почему? Почему не за тобой? — запалённо дыша, прокричал ему вслед Лерка. Ему уже нечего было терять. Майк на миг приостановился и равнодушно бросил через плечо: — Потому что ты мне нахуй не упал. И исчез за углом. А Лерка сел прямо на грязную землю, потому что дрожащие ноги отказывались его держать, и опять заорал что было мочи: — Почему же ты тогда пошёл за мной? Почему? Почему?! Он уже не обращал никакого внимания на то, что ему по-прежнему было больно дышать, на то, что его может услышать кто-то, кроме Майка. Он отчаянно ждал, что Майк всё-таки вернётся, чтобы ответить ему хоть что-то. Хоть снова обматерить. Но Майк не вернулся, и Лерка понуро поплелся домой. Он никак не мог сформулировать то, что смутно вертелось у него в голове. А потом сообразил: Майк разговаривал с ним так, словно знал, что Лерка про него всё знает! Лерка решил, что подумает об этом потом. Сейчас у него совершенно не было сил. Он купил в ларьке на углу дома бутылку минералки и кое-как оттёр лицо от косметики мокрым носовым платком. А розовая тушь с его волос смылась обычным шампунем. Как и обещала инструкция. * * * Лерку поднимает с постели звонок будильника. В первую секунду он не может понять, где находится, но потом вспоминает. Майк! Он дома у Майка! Хоть и не в постели Майка, но… рядом. — С добрым утром, тётя Фая, вам открытка из Шанхая, — звучит над ним полусонный насмешливый голос, и на скомканное одеяло падает мобильник. Лерка робко вскидывает глаза. На Майке такой же длинный махровый халат, как тот, что он вчера выдал Лерке, только бордовый. Чёрные волосы взлохмачены, и он зевает, не стесняясь. — Звони маме, пока я моюсь, — распоряжается он. — И кофе свари. Умеешь? — Только растворимый, — виновато бубнит Лерка, и Майк деланно вздыхает: — Ладно, чудушко, потом научу. Звони давай. Пока в ванной ровно шумит вода, Лерка разговаривает с мамой, мужественно стараясь не раскиснуть. Хотя мама, конечно же, сразу начинает всхлипывать и спрашивать, как такое вообще могло получиться, и что это Лерке в голову взбрело. Лерка понимает, что отец уже ушёл на службу, иначе мама не смогла бы так свободно с ним разговаривать. Он торопливо предлагает ей встретиться через час возле главного корпуса универа. Мама нерешительно просит его вернуться или хотя бы зайти домой, но он отказывается сразу, едва это заслышав. Ему очень жалко маму — так сильно, что он всё-таки начинает шмыгать носом, но, пересилив себя, говорит: — Давай не будем это сейчас обсуждать, мам. Я справлюсь. Ты же сама говорила, что мне пора повзрослеть… ну вот, я и постараюсь. Я не могу долго разговаривать, ты мне мой мобильник принеси. И ноут. И… прости меня, мам. Он обрывает этот мучительный разговор и быстро утирает глаза — как раз к моменту возвращения Майка из душа. Они молча едят бутерброды с сыром и пьют сваренный Майком кофе под бодрый трындёж телевизора, а после Майк встаёт и небрежно бросает на стол связку ключей. — От подъезда и от хаты. Только девчонок не води, пока меня нет, — на полном серьёзе предупреждает он и весело прыскает, глядя на Леркино обалдевшее лицо. Лерка не обижается. Он берёт эти ключи почти с благоговением, как драгоценность, как подвески королевы Анны, как волшебный Грааль. Берёт и крепко-накрепко зажимает в кулаке — так, что острые грани врезаются ему в ладонь. …Он сразу замечает маму, торопливо идущую по аллейке чахлого университетского скверика к главному корпусу. Он выскакивает из вестибюля и мчится ей навстречу. Она кажется ему очень худенькой и измученной, даже несмотря на светлый нарядный плащ и изящно повязанный вокруг головы шарфик. Глаза у неё запавшие и красные, в руках — не только бережно и неумело упакованный ноутбук, но и битком набитая дорожная сумка, словно мама куда-то уезжает. Она раньше ездила в командировки, пока отец ещё позволял ей работать. Но сейчас как будто бы уезжает сам Лерка, никогда в жизни не отлучавшийся надолго из дому — даже в летний лагерь! Лерка суетливо выхватывает ноут и сумку из рук у мамы, подталкивая её к скамейке. Скамейка мокрая после вчерашнего дождя, он не решается усадить туда маму. Та вновь начинает беспомощно всхлипывать, глядя на Лерку молящими глазами, и от этого у Лерки всё внутри заходится так, словно он перенёс операцию на сердце и валяется где-нибудь в реанимации с располосованной сверху донизу грудиной. — Мам… — так же беспомощно бормочет он. — Ну не надо, мам… всё же хорошо… всё уладилось уже… Он не знает, что ещё сказать, как её успокоить. Обнять её он тоже не смеет, пока они стоят у всех на виду с такой вот «Санта-Барбарой». Он растерянно озирается по сторонам, смаргивая слёзы, и вдруг видит Майка. Тот идёт по соседней аллейке, сосредоточенно уставившись в свой мобильник, и Лерка радостно вскрикивает: — Майк! И тут же прикусывает губу. Майк и без того в грош его не ставит, считая каким-то грудным младенцем, а он на глазах у всего универа собирается втянуть его в свои семейные разборки! Но Лерка точно знает, что у Майка получится успокоить маму. Майк рассеянно поднимает голову, видимо, расслышав его невнятный оклик. Пару мгновений он так же рассеянно смотрит в их сторону, а потом идёт к ним прямо по полосе грязного незасеянного газона. — Ирина Леонидовна? — негромко говорит он, глядя на Леркину маму, и сбрасывает с головы капюшон куртки, будто мушкетёр шляпу. — Мы с вами вчера беседовали по телефону. Я Михаил Филатов. И он чуть ли каблуками не щёлкает, честное слово! Лерка таращится на него с невероятным облегчением, а мама поспешно вытирает глаза носовым платочком, чуть отвернувшись, и застенчиво отвечает: — Да… конечно. Здравствуйте. Вы взялись опекать Леру, я вам так благодарна… — Тут неподалеку есть неплохая кофейня, вот прямо за углом, — весело перебивает её Майк, подхватывая с асфальта тяжёлую сумку и небрежно отмахиваясь от Лерки. — Тащи лучше свой ноут, чудушко. Пойдёмте, Ирина Леонидовна, попьем кофе, холодно же тут стоять. Он светло улыбается, и мама смотрит на него так же зачарованно, как и Лерка. Она соглашается пойти в кофейню, и там тоже не пытается отнекиваться, когда Майк заказывает ей капуччино и эклер. И завороженно слушает его, когда он уверенно объясняет ей, прихлёбывая свой эспрессо: — Ирина Леонидовна, о конфликте отцов и детей писал ещё Тургенев, ну что ж поделать? Вы не расстраивайтесь так. Каждый из нас рано или поздно вылетает из скворечника. Я уверен, что впоследствии Валерий сможет найти с отцом общий язык… а пока ему стоит немного пожить самостоятельной жизнью. Вон даже английская правящая элита по сию пору отсылает своих отпрысков прочь из дома, в Итон какой-нибудь. Ну, или в Хогвартс! Он смеётся, подмигивает Лерке, и тот растерянно улыбается в ответ, давясь своим эспрессо. С Майком мама, конечно же, не решается обсуждать шокирующую тему внезапно обнаружившейся противоестественной ориентации сына. Вместо этого она спрашивает: — А вы давно живёте отдельно от родителей, Миша? — Я уехал из Усть-Илимска, когда мне было семнадцать, — спокойно отвечает Майк. — Поступил сперва на лингвистику в пед, но отчислился. Понял, что не моё. А уже после армии поступил сюда, на айтишника. Не сразу, в общем, себя нашёл. Бывает! Он разводит руками и снова улыбается, но в его беспечном голосе Лерке вдруг слышится напряжение. — Вы так смело распоряжаетесь своей жизнью… — с уважением говорит мама. — Даже в армии отслужили! А ваша семья? Осталась в Усть-Илимске? — Да, там у меня мама и сестра. А я сперва жил в общежитии, потом начал подрабатывать и снял квартиру. Сейчас сам отсылаю им деньги. У меня стабильный доход, а мама — пенсионерка, и сестра ещё учится в педколледже, — он серьёзно смотрит на Леркину маму. — Знаете, это никакой не подвиг, Ирина Леонидовна. Мужчина должен содержать свою семью. Мама горячо кивает и с беспокойством поворачивается к Лерке: — Я надеюсь, он не доставляет вам много хлопот? — Ну что вы, какие хлопоты, — легко прерывает её Майк. — У меня часто кантуется кто-нибудь из друзей. Квартира двухкомнатная, удобнее, чем в общаге. И веселее. — Но деньги! — озабоченно восклицает мама. — Он же не может сидеть у вас на шее! Она начинает поспешно рыться в сумочке, но Майк осторожно вынимает сумочку у неё из рук. — Я его приставлю к своей бухгалтерии, — спокойно обещает он. — Это обычные компьютерные программы, а он у вас не дурак. Освоит запросто, а работать можно по Интернету, после занятий. Так что ни о чём не беспокойтесь. Пожалуйста. «Господи!» — твердит про себя Лерка в полном восторге. Только одно это слово. Господи. Несмотря на мамины возражения, Майк ловит для неё такси и суёт водителю деньги. А потом они с Леркой идут прочь от универа. — А… если заметят, что мы вместе уходим? — сбивчиво спрашивает Лерка, догоняя Майка, который по-прежнему несёт его сумку, перекинув её через плечо. На самом деле Лерка хочет, но решается сказать совсем другое. Не решается сказать, как он благодарен и счастлив. Майк косится на него, привычно вздёрнув бровь: — И что с того, если заметят? — Ну… подумают, что мы вместе живём, — ещё более сбивчиво поясняет Лерка и невольно краснеет. — Меня-то это не волнует, а вот ты… — У вас одни пошлости на уме, поручик, — хмыкает Майк. — Ну, подумают, и что? Правильный ответ: и ничего, — протянув руку, он небрежно поправляет Лерке воротник куртки и уже безо всякой улыбки спрашивает: — Кем работает твой отец? — Он… в органах… — заморгав от неожиданности, послушно отвечает Лерка. Это отцовское слово: «органы». Какое-то медицинское. — Он подполковник. — Ого, — задумчиво говорит Майк, продолжая шагать вперёд. — Серьёзный он у тебя. — Серьёзный, да. Но не у меня, — отрывисто бросает Лерка и умолкает, не желая дальше расшифровывать это «не у меня». Три слова, по сути, являются квинтэссенцией его взаимоотношений с отцом. Но следующий вопрос Майка буквально вколачивает его в асфальт. — Он её не бьёт? Твою маму? Увидев, что Лерка застыл, как вкопанный. Майк тоже останавливается. — Ты что! — выпаливает Лерка пересохшими губами. — Нет, конечно! Я бы никогда не ушёл, если бы он посмел… я бы его убил! Он сам понимает, как смешно, как нелепо и дико это звучит. Кто он и кто отец, это всё равно, что воробей против танка, но он знает, что сказал правду. Он помнит, где у отца лежит пистолет, тот любит его разбирать, собирать и чистить, но если бы Лерка хоть раз увидел, что отец ударил маму — он вцепился бы ему в горло прямо зубами. Он ждёт, что Майк засмеётся, но тот не смеётся. — Твои родители именно из-за тебя чаще всего ссорились, я полагаю, — замечает он, пытливо глядя на Лерку. — Даже когда отец не знал о твоих… художествах. Верно? — Ну… да, — оторопело отвечает Лерка. — Но мама не ссорилась. Она не умеет. Она только плачет. Она в такой ступор перед ним впадает… А он всё время злился и говорил, что я кисейная барышня… мамсик, а не пацан… что мама меня испортила… Он дома редко бывает, у него служба, и он… не такого сына, как я, в общем, хотел, а сейчас… — Лерка судорожно переводит дыхание. — Сейчас — тем более. — Ясно, — подытоживает Майк — Он окончательно вычеркнул тебя, чудушко, из семейной Библии, и это, может, и к лучшему. Пошли. Они снова идут к дому. — Ты похож на маму, кстати. Внешне, имею в виду, — вдруг говорит Майк, и Лерка опять спотыкается от неожиданности. Мама же красивая! Он всегда ею любовался, с детства. У неё тонкое и нежное лицо, как у сказочной принцессы. Или нимфы. И Майк всерьёз считает, что Лерка на неё похож?! Да он просто прикалывается по своему обыкновению, вот и всё! От смущения Лерка вновь ляпает совсем не то, что думает, а то, о чём подумал раньше, но постеснялся сказать: — Ты бы понравился моему отцу. Ты сильный. Он бы нипочём не догадался, что ты гей. Майк фыркает и закатывает глаза: — Угу, я боевой пидарас. Как римские легионеры, блин. Моя ориентация — только моё дело, Лера. Я её выпячивать не собираюсь. — Но ты её скрываешь, — медленно говорит Лерка. — Как грязные трусы. Майк опять останавливается. Глаза его темнеют, будто море перед грозой, и Лерка в панике прикусывает губу. Но он не жалеет, что сказанул эдакое, хотя помнит, как Майк рассвирепел тогда, зимой, услышав от него что-то подобное. Не «что-то». Лерка помнит все свои тогдашние слова до последнего и ни от одного не отказывается. * * * Следующей после дурацкого Хэллоуина тусовкой в универе была новогодняя гулянка, но туда Лерка уже не хотел идти. «Праздника вкус всегда настоящий…» У Лерки этот вкус новогодья всегда ассоциировался не с кока-колой, не с шампанским и даже не с мандаринами, а с горечью твёрдого тёмного шоколада. Именно такой всегда любила и покупала мама. И именно под Новый год три года назад Лерка впервые понял, что влюбился, когда по какому-то из кабельных каналов показывали «Темного рыцаря». А в этом «Тёмном рыцаре» был Киллиан Мерфи. Весь тот год Лерка только и делал, что скачивал и смотрел фильмы с Киллианом и собирал по Сети инфу о нём. В общем, проделывал всё то, что обычно проделывает влюблённая нимфетка. Только фотки Киллиана на обои к своему компу повесить не решался — вдруг отец увидит! Потом Госдума собралась принимать закон о запрете пропаганды гомосексуализма, и Лерка с головой увяз в Сети, где начались бурные дебаты об ущемлении прав и навязывания ценностей. Увяз настолько, что даже сдача ЕГЭ и поступление на журфак прошли для него как нечто второстепенное и малозначительное. Он быстро вышел на проект «Дети-404». ЛГБТ-подростки. «…404 — Page Not Found». Наше общество полагает, что ЛГБТ-подростков не существует в природе, будто бы геи, лесбиянки, бисексуалы и трансгендеры прилетают с Марса уже взрослыми. А между тем в каждой 20-й российской семье растёт ребёнок-ЛГБТ — это невидимые обществу дети-404…». В каждой двадцатой семье! Тогда. читая паблики, форумы и сетевые дневники, Лерка понял: он не стыдится того, что он такая вот ошибка — природы или системы, он этим даже гордится! Тем, что ему не нужны замшелые ценности! Он вскинул, как знамя, свою инаковость — пока только в Сети. Сладкая горечь этой гордости была сродни горечи тёмного твёрдого шоколада. А в сентябре, на университетском посвящении в студенты, он увидел Майка… и пропал. После хэллоуинского позорища Лерка мужественно дал себе зарок не бегать за Майком по пятам. Он инстинктивно чувствовал, что теперь, когда тот уж точно его заметил и запомнил — слава Богу! — ему не удастся, как прежде, быть его тенью, слившейся со стенами университетского коридора. Так же точно он знал, что его постоянное полунезримое присутствие не порадует и не посмешит, а взбесит Майка. И была ведь ещё Галка Пеньковская, ревнючая зараза. И Ёлка, которая могла оказаться не менее ревнючей заразой. От Майка Лерка принял бы всё, что угодно, даже если бы тому вздумалось размазать его тонким слоем по линолеуму коридора. Но он совершенно не желал, чтобы какая-нибудь из этих бешеных кошек разукрасила ему физиономию своими когтищами всем на потеху. Поэтому Лерка только зафрендил Майка ВКонтакте, в ЖЖ и на фейсбуке. Майк на его личных страничках не появился ни разу, да Лерка и не ждал этого. И сам так и не осмелился писать Майку. Он лишь исправно ставил «лайки» на его весёлых и каких-то хмельных, а зачастую циничных записульках, в которых не было ни грана личного, и читал его такой же беззаботный трёп в комментах с толпой левого народа. Ещё он раздобыл номер его сотового. Для этого не пришлось даже сильно напрягаться — номер Майка был у половины универа. Лерка легко заполучил его от куратора своей группы — якобы с целью взять интервью у капитана команды КВН, которая только что съездила в Питер на какой-то фест и даже заняла там призовое место. Подобное интервью проще всего было устроить обычной перепиской по мылу. Именно так и сказал Лерке Майк, когда тот наконец отважился ему позвонить: — Так пришлите мне на мыло свои вопросы, уважаемый Валерий Евстигнеев, первый курс журфака. Я вам свой адрес сброшу эсэмэской. Разве вас ещё не научили тому, что абсолютно всё можно делать по Сети? Конечно же, он не узнал Лерку по голосу. Ещё бы он его узнал, когда при их первом и единственном разговоре Лерка то шептал, то орал, как резаный… — Нас учат, что брать интервью по Сети — это халтура и моветон, если интервьюируемый находится в шаговой доступности, — проглотив слюну, храбро возразил Лерка. Майк немного помолчал, и Лерка воочию увидел, как он иронически вскидывает бровь. А потом он весело спросил: — Это вы мне сейчас Серафиму Викторовну процитировали? Серафима Викторовна, читавшая историю журналистики, была легендой журфака: величественная старуха под семьдесят, сильно напоминавшая Марию Ермолову с портрета Серова: Лерка всё детство провёл в окружении маминых толстых альбомов с репродукциями и Ермолову знал, как родную. — Угу, — сознался он и затаил дыхание. — Ладно, — легко согласился Майк и фыркнул. — Она, в общем-то, права, эта ваша… Пиковая дама. Живой контакт всегда глубже. Лерка так и поперхнулся, услышав эти слова, хотя Майк, конечно же, не подразумевал той пошлятины, которая сразу полезла в Леркину воспалённую голову. — У нас завтра во втором корпусе три пары, — продолжал тем временем Майк. — В шесть тридцать сможете подойти в триста тринадцатую? — А можно, я лучше в библиотеку подойду? — сбивчиво попросил Лерка. Библиотека тоже находилась во втором корпусе и работала до восьми, И там наверняка было гораздо спокойнее и удобнее разговаривать, чем возле аудитории, где каждый из одногруппников Майка не преминул бы осмотреть Лерку с головы до пят и глумливо похмыкать. — Без проблем. Тогда до завтра, — всё так же легко согласился Майк, и телефон пискнул, рассоединяясь. Однако на другой день, увидев Лерку, неловко поднявшегося из-за столика в читалке, Майк враз помрачнел. Он согнал с лица улыбку, которой приветствовал библиотекаршу, тихую задумчивую Ксению Николаевну, и настороженно сощурился. — Так это ты, выходит, Валерий Евстигнеев, — негромко произнёс он, подходя к Лерке, и быстро огляделся, Кроме них двоих, в читалке никого не было. Даже Ксения Николаевна понесла стопку сданных книг и методичек в хранилище. Майк опять коротко улыбнулся: — Ладно… Лера. Присядем же и побеседуем, как говаривал господин кардинал. Чем была для него эта всегдашняя улыбка и постоянный пустопорожний трёп? Щитом? Но «господин кардинал» прозвучал очень к месту. Даже тёмно-зелёный свитер, связанный «в косичку», Майк носил как мушкетёрский камзол, а перекинутую через плечо куртку — как плащ. «Не хуже Киллиана», — подумал Лерка, замирая. — А почему ты не пошёл на театральный факультет? — выпалил он. — Что, интервью началось? — с ехидцей поинтересовался Майк, но потом всё-таки объяснил серьёзно: — Да потому что это не профессия и не работа, в отличие от ай-ти. Это так, языком помолоть… — он покривился. — Пустота…. и Чапаев. Пиздеть — не мешки ворочать. Мне незачем этому учиться, вот и всё. Он пожал плечами, вытягивая длинные ноги под столом. Лерка не смел смотреть на него открыто, всё отводил глаза. Собравшись с мыслями, он кое-как спросил: — Но что тебе самому нравится больше: ай-ти как твоя будущая профессия, или… — Пиздеть? — подсказал Майк невозмутимо. — Это просто способ существования… моего белкового тела в пространстве и времени. Ты философию проходил уже? — Способ, да… способ защиты от мира, — брякнул Лерка, чувствуя, что бледнеет. — Как панцирь у черепахи. Щит. — Да ты психолог, Валерий Евстигнеев, — протянул Майк, и глаза его чуть сузились, темнея. — Лай ту ми. Щит... хэппенс. Значит, я, по-твоему, какая-то черепашка ниндзя? И скрываю… — он запнулся и махнул рукой. — Свою суть, — быстро отозвался Лерка. — Ты прячешь свою суть от всех. — Суть, ага… и сруть, — Майк склонил голову к плечу с явной издёвкой. — И только ты один эту суть понял, один на всём белом свете меня раскусил. Ну, надо же! Теперь я должен тебя убить, товарищ Лайтман. Он рывком поднялся со скрипнувшего стула. — Ты боишься? — тихо и горячо спросил Лерка, сам вскакивая с места. Но уже договаривая это, он знал ответ. И сразу же поправился: — Ты не боишься. Ты… стыдишься! Стыдишься того, кто ты есть! — А я гордиться, что ли, должен тем, кто я есть?! — таким же быстрым яростным шёпотом процедил Майк. Лерка увидел, как сжимаются его смуглые пальцы на спинке стула. — Или радоваться? — Человек должен принимать себя до конца, — начал Лерка дрожащим от напряжения и испуга голосом, — признать, а не отрицать сам себя, иначе… Он осёкся. Говорить такие вещи в лицо было совсем не то, что вести дискуссии в пабликах. И кому говорить — Майку! Который глядел на Лерку, мрачный, как грозовая туча… и одновременно до ужаса беззащитный. — Из… вини… — прошептал Лерка, опуская голову. — Я не хотел… тебя… Он опять осёкся, потому что смуглые пальцы Майка вдруг сомкнулись на его запястье. — Ты сам это сказал, чудушко, — почти ласково произнёс Майк, но в голосе его прямо-таки металл лязгнул. — Ты меня не хотел. Не хоти и дальше. Не звони. Не карауль. Не доставай. Усёк? Он разжал пальцы, и Лерка машинально обхватил запястье другой рукой. А Майк исчез так же стремительно, как появился, по дороге прихватив с кафедры ещё одну стопку неразобранных книг и занеся её в хранилище. Лерка услышал, как там смущённо что-то залепетала Ксения Николаевна. Он продолжал стоять, сжимая одну руку другой и чувствуя, как колотится на запястье пульс. Майк впервые назвал его чудушком. * * * Когда они с Майком возвращаются домой, Лерка чувствует, что всё-таки заболевает. Простыл ли он после вчерашней ледяной купели или организм засбоило от нервяка, Лерка не знает. Он ещё успевает подключить свой верный ноут к вай-фаю, спросив у Майка пароль, когда чувствует, что его будто бы ошпаривает скверной волной жара, подымающейся изнутри. В горле першит, в носу свербит. Пакость какая. Лерка ненавидит болеть, ненавидит превращаться в какую-то раскисшую мокрую квашню, беспомощную к тому же. Тем более сейчас, когда он фактически сидит на шее у Майка. Тот вовсе не обязан с ним нянчиться! Он замирает, прислушиваясь к поганым внутренним ощущениям, и старается не шмыгать носом, когда Майк появляется из кухни и внимательно всматривается ему в лицо. Лерка независимо утыкается в свой ноут, но тут ладонь Майка неожиданно касается его шеи — очень холодная. Лерка вздрагивает и втягивает голову в плечи, а Майк присвистывает: — Приплыли, чудушко. Всё-таки простыл ты. Он отнимает руку, и Лерка, уже не скрываясь, виновато шмыгает носом, наблюдая, как Майк поворачивается и скрывается в прихожей. Шуршит сдёрнутая с вешалки куртка. — Тебе мама что от простуды даёт? — деловито осведомляется Майк, просунувшись в комнату. Лерка пожимает плечами и ёжится от озноба. Ему уже не интересен паблик, не интересны комменты, и вообще ничто не интересно. Хочется лечь и свернуться клубком, поджав под себя ноги. — Ясно, — со вздохом констатирует Майк, возвращаясь в комнату, и командует: — Брось каку. Брось, говорю! — и забирает ноут у Лерки из рук, захлопнув его. — А теперь ложись и жди меня. Ещё немного, и ты воскреснешь, как Феникс. В Лерку летит сперва подушка, а потом одеяло. Он слышит, как захлопывается входная дверь, и с величайшим облегчением закутывается в одеяло. И правда, всё будет хорошо, Майк же обещал! В следующие три дня Лерка чувствует себя совершенно разбитым и совершенно счастливым. Он послушно глотает принесённые Майком лекарства, брызгает себе в нос какой-то гадостью и полощет горло не меньшей гадостью. Майк нянчится с ним, но в своём стиле: командуя и подсмеиваясь. Лерка не обижается. Майк заботится о нём, по-настоящему заботится, Лерка же чувствует! По утрам Майк отправляется в универ, оставив Лерке продуктовый паёк на день. И даже звонит в середине дня, строго осведомляясь, пил ли Лерка свои лекарства, и чего-кого с ним там вообще. А Лерка находится на вершине блаженства, слушая его озабоченный голос. В октябре он и мечтать о таком не мог! В первый день он просто отлёживается под одеялом в каком-то полузабытьи, на второй начинает проявлять признаки интереса к телевизору и ноуту. По телефону он врёт маме, что всё в порядке, стараясь не кашлять и не хлюпать носом, и это получается у него весьма удачно, мама ни о чём так и не догадывается. На третий день, через пару часов после ухода Майка раздаётся звонок в домофон. Лерка очень пугается и решает вовсе к двери не подходить, но не выдерживает и несмело спрашивает: — Кто? А если это Майк ключи забыл? Но нет, он бы сперва позвонил на мобилу… — Свои, — отвечает весёлый девичий голос. — Ёлка это. Открывай давай, няша, теперь-то я точно знаю, что ты там. Она фыркает насмешливо, совсем, как Майк. Значит, это он ей рассказал про Лерку? Чтобы не выглядеть идиотом. Лерка впускает её в подъезд, отомкнув дверь квартиры. Он поспешно натягивает чистую, оранжевую с белым, футболку, спортивные штаны и мрачно ждёт, когда же Ёлка поднимется по лестнице. У него неприятно сосёт под ложечкой, а ноги становятся ватными от болезни и напряжения. Ёлка влетает в дверь: свежая, румяная, с разметавшейся по плечам светлой гривой волос, в замшевой короткой куртке, вся пропахшая весной, ветром и духами «Evidence». У Леркиной мамы такие же. Лерка стоит, привалившись к косяку в коридоре и молча, настороженно ожидает, что она сейчас будет над ним насмехаться, это уж наверняка. Дразнить по-всякому. Няшей вон уже называет. Ёлка смотрит на него своими большими голубыми глазами, скидывая высокие сапоги на каблучищах, и безапелляционно распоряжается, опять же совсем как Майк: — Болеешь? Видок — краше в гроб кладут. Ляг, не отсвечивай. И не дрейфь. Солдат ребёнка не обидит! Она широко улыбается. — Никто и не дрейфит. — строптиво бурчит Лерка, с облегчением забираясь под одеяло. — Тоже мне, солдат… Как ни странно, его мгновенно расположили к Ёлке её духи… и вот это вот полузаботливое, полусердитое ворчание. И ещё Ёлка красивая. По-настоящему красивая, лучше, чем рекламные девицы в журналах, Лерке приятно смотреть на её лицо с высокими скулами и чуть вздёрнутым носом, на гибкую статную фигуру. — Ты красивая, — так и заявляет он, а Ёлка смеётся. — А ты смешной, — сообщает она и плюхается прямо на ковёр, беззаботно скрестив длиннющие ноги в чёрных леггинсах. — Тебе Майк про меня рассказал? — нерешительно спрашивает Лерка, и Ёлка кивает. — А… что он рассказал? Он напрягается в ожидании ответа и выглядит, наверное, так же жалко, как загнанный заяц под кустом, но ничего не может с собой поделать. Ему непременно нужно это узнать! Ёлка чуть хмурится, между ровными бровями залегает морщинка: — Что у него появился подопечный подкидыш. Вот я и пришла на тебя посмотреть. Она опять прыскает со смеху. Значит, подопечный подкидыш. Ну ладно, хоть не приблудная няша, и на том спасибо! — Держись от меня подальше. А то заразишься, — солидно предупреждает Лерка, коротко выдохнув. Он смущённо кутается в одеяло и отворачивает в сторону свой красный сопливый нос, понимая, что похож сейчас не на светлого эльфа и даже не на приблудную няшу, а на снеговика из «Холодного сердца». — Зараза к заразе не пристаёт, — беспечно отмахивается Ёлка, а Лерка неожиданно для себя и для неё спрашивает: — Ты лесби или би? — Ух ты, — после долгой паузы удивлённо хмыкает Ёлка. — Лесби. Смотри, какой догадливый. Пронзил, как боженька! Она щурит глаза — даже ненакрашенные, но всё равно яркие, а Лерка запальчиво и торопливо говорит: — Почему вы с Майком всё время вот так вот шифруетесь? Ориентация — не преступление и не уродство какое-то. Вы что, действительно так сильно боитесь? Общественного мнения? Это же унизительно! Он ждёт, что она вспылит, как Майк, но Ёлка отвечает, немного подумав, серьёзно и чуть снисходительно глядя на него из-под загнутых кверху густых ресниц: — А зачем дразнить гусей? Люди любят — что? Чтобы всё было, как у всех, и нечего выделываться. А кого ты конкретно любишь: попа, попадью, попову дочку или попову собачку, про это людям знать необязательно… Кроме самого предмета твоей любви, разумеется, — усмехнувшись, добавляет она. — Главное, УК не нарушать. От нас с Майком весь универ прётся, ну и пусть прётся дальше. Мы никому не мешаем, и нам не мешает никто. Это называется консенсус, Лерочка. Мирное сосуществование. — Но нельзя же так наступать на себя! — с прежней запальчивостью начинает было Лерка. Но Ёлка вдруг касается его руки — легко, ласково… и он, запнувшись, умолкает. — Ты не понимаешь, — грустно произносит она, и голубые её глаза, глаза звездульки и модельки, становятся печальными. — Ладно, подрастёшь, поймёшь… — она крепче сжимает пальцы на Леркином локте, и Лерка, едва собравшись кинуться в спор, опять покорно умолкает, как заколдованный. — Я пришла спросить: что у тебя с Майком? — Ничего… — без колебаний отвечает Лерка. — Пока ничего, — он запинается и одним духом выпаливает: — Но я хочу, чтоб было — всё. Ёлка очень долго на него смотрит. Так долго и так пристально, что он вновь начинает ёрзать на постели и отворачиваться. — Ты смешной, — наконец повторяет она. — Смешной и честный дурачок. И невинный совсем. Правда ведь? Невинный? Целочка? Лерка немо разевает рот и беспомощно заливается краской, а Ёлка хохочет, как русалка, тормошит его и щекочет, пока он кое-как пытается отбиваться. — Прелесть ты какая, — говорит она, запыхавшись. — Ня-яша! Но… — она призадумывается на миг и тяжело произносит, будто приговор зачитывает: — Малой ты ещё. Майк это знает, и он тебя всё равно не тронет, как бы ты ни старался. У него была такая история, что… — она внезапно замолкает и крепко сжимает губы, а потом резко бросает, сдвинув брови: — Не доставай его. — Он что, сам тебе сказал, что не тронет? — гневно вскидывается Лерка, вылезая из-под одеяла, но Ёлка со смехом натягивает это одеяло ему на голову: — Пыщ-пыщ-пыщ! Лежи и не фырчи. Нет, про такое он мне ничего не говорил. Я сама инициативу проявила. Просто решила предупредить. — Спасибо, — сварливо бурчит Лерка. — Добрая ты. — Ага, — хохочет Ёлка, проворно вскакивая с ковра. — Добрая фея. С топором. Лежи, я дверь захлопну. Выздоравливай, няша. Она быстро чмокает его в щёку и выскальзывает за дверь. Но Лерка уже не может лежать. Какое там лежать! Ему обидно, горько и хочется реветь. Вот значит, как! Он, значит, малой и невинный, и потому Майк его не тронет! Как бы он ни старался! Но более всех обидных слов, сказанных Ёлкой в его адрес, Лерке в голову западает одна фраза: «У него была такая история, что…» Что? Лерка не сомневается, что из Ёлки больше ни слова не вытянуть по этому поводу, а уж из Майка — тем более. Да он и не осмелится никогда его спросить ни о каких таких «историях»! Зато он осмеливается сделать кое-что другое. Достаточно гнусное, хотя и знает о том, что это гнусно. Он взламывает ноут Майка. * * * После предновогоднего облома в библиотеке Лерка вновь сменил свою тактику по отношению к Майку. Он не избегал его, но и не преследовал, спокойно здоровался, сталкиваясь с ним в универе, и тот так же спокойно кивал в ответ. Майк и не подозревал о том, что Лерка по вечерам регулярно приходил под его окна: стоял и смотрел, как за стеклом и жалюзи маячат едва различимые тени. Торчал там, прикрывая нос вязаной перчаткой, до тех пор, пока ноги даже в зимних ботинках не начинали коченеть. Тогда он уныло тащился домой, гадая, кто же это припёрся к Майку в гости и зачем. В конце февраля Майк выцепил Лерку в университетской столовке. Лерка на миг поднял глаза от своего смартфона, заметил, что Майк идёт к его столику, и едва не поперхнулся компотом, который в этот момент как раз — некстати! — отхлебнул. Единственное, что он мог предположить: Майк засёк его под своими окнами и сейчас как следует ему вломит. Вломил бы, может, и раньше, когда заметил такой наглый шпионаж, но поленился из подъезда выходить! Однако Майк присел на расхлябанную столовскую табуретку и поглядел на Лерку безо всякого раздражения, даже удивлённо, почувствовав, наверное, охвативший того мандраж. И сказал, будто продолжая начатый разговор: — И всё-таки скажи мне, чудушко, откуда ты узнал? Лерка мгновенно понял, о чём это он, и даже вспотел от волнения. Майк думал о нём всё это время! Хоть мимолётно. Он не забыл… — Гей-дар, знаешь такую чуйку? — как мог, небрежно проронил он, уставившись в свой стакан с недопитым компотом. В компоте плавали несколько изюминок и одна сморщенная черносливина. — Я просто… просто нарочно говорил так, будто бы знаю это точно… а ты не стал отрицать. — Да, вот тут я прогнался. От неожиданности по поводу твоих внезапно пронзаний, — так же криво ухмыльнувшись, откликнулся Майк. — А гей-чуйка — она обычно у гопарей бывает. Те, как латентные пидарасы, всегда чуют своих. — Не говори так, — с укором пробормотал Лерка. Теперь он вскинул глаза, упершись взглядом в сумрачное лицо Майка. — Это унижает человека. — Тебя, что ли? — Майк саркастически прищурился. — И тебя, — сглотнув, твёрдо ответил Лерка. Майк покачал головой с таким выражением лица, какое, наверное, бывает у воспитательницы младшей ясельной группы, когда та видит, что её воспитанник опять не добежал до горшка. И промолвил только: — Ну-ну. Поднялся и исчез так же мгновенно, как тогда в библиотеке. Растаял, будто и не было тут его. А Лерке оставалось лишь залпом допить свой злосчастный компот и плестись на следующую пару.