Стопроцентно жива

Она не выдает мужа, хоть и уверена, он считает, что это из страха, не ради любви. Но в итоге Гай все равно сжигает их дом вместе с частью своих книг, ударяется в бега, прихватив остальные. Наверное, он их любит, иначе вряд ли стал бы рисковать. Милдред не улыбается, но ее мысли окрашивает ирония. Любовь… да что о ней знает Гай, отрицавший глубокие чувства столько лет, а пару дней назад вдруг признавший… свои, не чужие. Милдред пытается вспомнить Гая таким, каким он был раньше, до брака, но разошедшееся воображение порождает совсем иной образ. Темный проулок, залитый грязью и нечистотами. Очень серьезный мальчик с гримом под клоуна и табличкой «Я улыбаюсь» в руках. Да, Гай Монтэг бы удивился, узнав, что у его вечно уткнувшейся в телевизор жены имеется воображение. Даже тот славный парень Монтэг, за которого она вышла замуж. А уж плохой Гай, стремительно превращающийся в маргинала и не замечающий ничего кроме собственной трансформации и треска кокона, с которым из его оболочки в мир вылупляется новое существо, и подавно. Милый Гай. Наверное, он до сих пор слышит в ушах: «Ты рожден, чтобы радовать окружающих. Папу и маму. Друзей папы и мамы. Воспитателя. Учителей. Случайных партнерш по постели, которых надобно впечатлить чуть сильнее десятков мужчин, чьи пенисы уже побывали у них между ног, что превращает секс в нечто вроде спринтерской гонки наперегонки, а вопрос «Ты меня любишь?» заменяется беспокойным «Сколько оргазмов ты испытала?» Но теперь это рождает в нем злость, не вину. Разве это любовь? В детстве «хорошесть» еще восхищает, к подростковому возрасту — злит, а во взрослом состоянии — приводит в бешенство, и остается лишь отрицать сладость бунта и подавлять в себе всю агрессию, окружая себя телевизионными стенами, защищающими от груза реальности. Как же иначе? Ведь раздражение — это как вирус. Стоит одному человеку придти на работу в плохом настроении, как на обеде он заражает уже пятерых, а к ужину весь коллектив уже ненавидит друг друга и несет эту ненависть в семьи. Нет уж, дистанция — лучше всего, даже если ты замужем и не работаешь. И только сердце с каждым шагом стучит все громче. Тук! Никому не рассказывать. Тук! Постоянная бдительность. Тук! Равнодушная маска вместо лица. Толстые стены из прочного стекла, уходящие высоко вверх, словнопробирка, накрывшая участок зеленой травы — и ребенок, сидящий внутри этого круга, скрестив ноги и благоденствуя в мире без страха и боли. Безопасное место, в котором так хорошо было прятаться. Тук! Здесь меня не достанут! Страх, вина, горе, нереалистичные ожидания — все это бьется в стекло, так похожее на телевизионную стену с бегущими по ней образами и картинками, но не проникает внутрь. Там царит летний полдень, и есть лишь трава и она, девочка Милдред. — Я люблю тебя. И стена истончается. — Ах, прости, Милдред, я хотел уделить тебе время, но у соседей прорвало трубу, и миссис Смит меня попросила… Стена снова становится выше. Потому что всегда будет и миссис Смит, к сорокалетию не додумавшаяся, что трубы надо менять до того, как они сгниют окончательно, и мистер Херрес, еженедельно страдающий от «неожиданных» жизненных кризисов, и много других несчастных проблемных людей, которым срочно надо подставить плечо и предоставить жилетку, желая быть добрым, хорошим, отзывчивым. А когда надоест подставлять, ибо силы не безграничны, просто сбивать их на землю нагретым металлом машин или же отворачиваться, когда прокаиновая игла электрических псов поражает невинных. Ведь такова наша жизнь. И когда Гай Монтэг, муж, казавшийся ей безопасным и предсказуемым, вдруг выходит из заданной роли и начинает цитировать ей отрывки из книг, она отгораживается от него, включив звук в наушниках на полную громкость. Телевизионные родственники лучше, чем настоящие. Они могут быть злыми, жадными, невыносимыми, меркантильными и нечуткими, но эта родня не станет рушить твой внутренний мир потому, что у них вдруг возник кризис среднего возраста. Ну что же, стеклянные стены, охраняющие ребенка, остаются на месте, но окружающий мир рушится, сгорая в огне, истекая кровью, захлебываясь криком, исторгнутым из каменных глоток домой, доживающих последние мгновения. Беглый Гай Монтэг видит ядерный апокалипсис издалека, стоя на холме вне городских стен. Милдред встречает его, находясь в центре ада. Дома вокруг нее складываются, словно сделанные из карт, по асфальту бегут уродливые трещины, напоминающие разверзнутые пасти. Всего за минуту до катаклизма Милдред шла по ухоженной набережной, зябко кутаясь в пальто в надежде спастись от сжирающего ее изнутри холода, а теперь мост рядом с ней рушится в воду, увлекая за собой яркую вереницу машин, спешивших куда-то с обычным для них превышением скорости. Обжигающая волна жара заставляет подумать о том, что в реке безопаснее и прохладней — и к мешанине тел, ищущих то ли смерти, то ли спасения, прибавляется еще одно, женское. Удивительно, но ей удается выжить. Возможно, пока: радиация — штука опасная, и может быть прямо сейчас упрямые альфа-частицы, попавшие в легкие при дыхании, уже убивают ее изнутри. А может быть, это сделает лучевая болезнь, когда поглощенная доза превысит определенное число РАД. Но пока Милдред выбирается из реки и, слыша крик, спешит к юноше, прижатому к мостовой каменными обломками. Камни тяжелые и неудобные, с маникюром приходится распрощаться, а на руках после них остаются копоть и ссадины. Юноша улыбается Милдред побелевшими от боли губами, и это, кажется, первая искренняя улыбка, которую она видит за тридцать лет. Милдред тоже растягивает губы, и мышцы лица начинают болеть, давно лишенные тренировки. Она не сдается и продолжает улыбаться и пока снимает с шеи шарф, и в то время, когда затягивает импровизированный жгут на конечности молодого мужчины чуть выше рваной раны на голени, с торчащим из разожжённого мяса белым обломком кости. Стен больше нет. И впервые за много лет Милдред ощущает себя стопроцентно живой.