Не/Зависимость

Сперва меня настигает звон пощечины, и прежде, чем обожжет боль, я недоуменно смотрю на мать. Она сдавленно охает, утирает выступившие слезы и, не дав мне опомниться, ударяет снова. Только тогда я чувствую боль и прижимаю к щеке ладонь, чтобы хоть немного ослабить жжение. — Я тоже рада видеть тебя, мам! — одна, даже две пощечины, — слишком мало боли, чтобы унять зарождающуюся во мне радость. Мама громко всхлипывает и тут же бросается меня обнимать, словно это не она только что отвесила мне пару оплеух. — Где же ты пропадала, Лина? Я думала… Господи всемилостивый, чего я только не думала… — Прости! — Я днями и ночами обзванивала больницы, а потом и морги. Я пять раз ездила на опознание. Пять раз, Лина. Я видела пять мертвых девушек, подходящих под твое описание. Я пять раз мысленно тебя хоронила и столько же раз воскрешала. Сердце мучительно сжимается от нежности к моей старушке. — Мама… Я и понятия не имела. Пожалуйста, прости меня! Прости за все, что наговорила тебе. Прости, что заставила тебя пережить этот ужас. Теперь уже я висну на ее шее, обильно поливая ее слезами. И лишь истратив запас слез, мы оказываемся на диване в гостиной. Дома чисто, уютно и пахнет маминым супом. Но я с трудом воспринимаю это место как свой дом. То, что делает жилище домом осталось где-то в серой крепости Шеннона. Какая-то часть меня осталась там. — Ты чертова эгоистка, Лина! Всегда ею была, и, наверное, это моя вина. Я неправильно тебя воспитала. Мама смотрит на меня большими темными глазами, вокруг которых прибавилось морщин. И ее взгляд куда больнее пощечины. Тяжело вздохнув, она приглаживает мои волосы шершавой ладонью и скользит ею по щеке, которую недавно обожгла ударом. — Неправда! — я кусаю губы в чувстве вины. — Ты не причем. Это все я. Я действительно все время думаю только о себе, и мне жаль. Правда жаль. Мама права: я эгоистка. Конченная эгоистка, занятая лишь жалостью к себе. Столько лет я упивалась этой жалостью, оправдывая алкоголизм пожирающими изнутри монстрами прошлого. Снаружи, вне моего мира самобичевания, страдали близкие: муж, мать, дети, — но моя боль была важнее, сильнее, реальнее, чем их страдания. Они не понимали глубины моих переживаний, не могли понять. А я не понимала их. — Где ты пропадала? Где была все это время? — мама вздергивает тонкие, почти незаметные на лице брови. — Я жила у друга, — сердце внезапно забилось сильнее, заклокотало под ребрами громче, так, что его раскаты вибрацией отдались в желудке. — Он тоже алкоголик? — Он рок-звезда. — Значит еще и наркоман… — Мама! Но если тебе интересно, да, мы познакомились на собрании. Но Шеннон не такой как мы. Он помог мне. И продолжает помогать. Я не пью уже два месяца. Мама недовольно хмурится. Я вижу все, о чем она думает, на ее морщинистом лице. Ее недоверие, ее сомнение, ее разочарование. Ей не нравится, что малознакомый мужчина смог то, что не удалось ни мужу, ни девочкам, ни ей самой. Ей претит мысль, что я открылась кому-то больше, чем семье, поверила кому-то больше. — Я знаю, что ты думаешь, мам. Но Шеннон понимает меня. — Много он понимает, твой алкаш. Можно подумать мы тебя не понимали. — Нет, мам, не понимали. Вы и не смогли бы понять, не пройдя через то же самое. Шеннон прошел. Он не судит, не обвиняет, не взывает к моим чувствам. Он… просто рядом. Большой и надежный. Он не понаслышке знает все, что я чувствую. И я ощущаю его веру в меня каждую гребаную секунду. Мама кривится. Она думает, я пою дифирамбы Шеннону, потому что влюблена в него. А в ней все еще живет надежда на возвращение моей нормальной семьи. На меня, Марка и наших девочек. — Я украла его телефон, пару раз его обблевала, грохнулась в обморок ему под ноги, заставила носить себя на руках, но он все еще меня терпит. Он покупал мне виски, выслушивал мои откровения, дежурил у моей кровати, и все еще готов подставить мне свое плечо, — я вздыхаю. — Он нужен мне, мама. Ты даже не представляешь, насколько он мне нужен. Он помогает мне вернуться к нормальной жизни. Он и есть то, что возвращает меня к ней. — И что ты понимаешь под нормальной жизнью, Лина? Я пожимаю плечами: — Дом, в котором есть что-то кроме мебели, которая не пролезает в дверь и которую нельзя продать за бутылку. Работу, на которой никто не будет презрительно шушукаться за спиной и называть убийцей, — я на секунду закрываю глаза, пережидая вспыхнувшую за ребрами боль. — Встречи с девочками по выходным и возможность забирать их на каникулы. Я ведь немногого прошу, ма? — И твой друг-алкоголик, он тоже будет в твоей новой жизни? — Да. Возможно. Я не знаю… Не знаю, ма. Вот только без него и надежды на новую жизнь скорей всего не было бы. Разговор о Лето отчего-то заставляет меня волноваться. Я ощущаю острую потребность оказаться в одной комнате с Шенноном, вдохнуть его запах, перенять его спокойную уверенность. Он стал необходим мне как доза, как глоток спиртного. Чтобы не дрожали руки, чтобы сердце перестало колотиться как бешеное, чтобы мысли перестали сбиваться и чтобы не пересыхало горло. Когда я променяла одну зависимость на другую? Когда я стала так сильно нуждаться в тебе, Шеннон Лето? — Ох, Лина… Я только боюсь, как бы все не сделалось хуже. — Хуже не станет, мам. Хуже уже просто не может быть. — Дай-то Бог, детка, дай-то Бог. Только я ведь вижу, как ты влюблена, как ты улыбаешься при мысли о своем друге. И если что-то пойдет не так, боюсь, мне придется хоронить тебя уже по-настоящему. Щеки вспыхивают, словно мама отвесила мне еще пару пощечин. Я влюблена? Ерунда. Так и знала, что ма решит, будто все дело в любви. — Не придется, ма. Я ведь не ради него это делаю. Благодаря ему, но не ради него. Мы виделись с Марком, — я затаиваю дыхание, прежде чем выдать самое важное. — Он пообещал мне устроить встречу с девочками. Мама не спешит радоваться: — Не обманывай себя, Лина. Ты три года не могла завязать ради девочек и сейчас ты это делаешь не ради них. — Прекрати, мам. Я не оправдываю себя, но мне нужно было это время. Чтобы пережить боль внутри себя, чтобы научиться жить с чувством вины, чтобы быть близняшкам матерью, а не искалеченной моделью человека. И не смей говорить мне, что они не важны для меня! — Лина… Она не понимает. Она все-таки не понимает меня… Не понимает, что для меня Шеннон, словно поводырь для слепого. Не понимает, насколько мне необходим он и его независимость, и что эта жизненная необходимость имеет мало общего с любовью. — Знаешь что, мам? Продолжать этот разговор бессмысленно. Мне очень жаль, что я заставила тебя волноваться, но я надеялась, ты хоть немного обрадуешься, что я в завязке. Я, пожалуй, поеду домой. — Но разве ты не дома, детка? Я думала, ты вернулась… — мама вопросительно смотрит на меня, и мой запал стихает под взглядом ее мокрых от слез глаз. — Я вернулась, мам, — я сжимаю ее руку, теребящую плед. — Но жить мне пока лучше у Шеннона. У одиночества слишком много соблазнов. — Я могла бы пожить здесь с тобой. Я представляю наше совместное существование. Бесконечную мамину заботу, неотличимую от жалости, от которой сводит скулы. Ее немой укор каждый раз, когда она увидит пятно на стене от проданной картины, или пустующую розетку там, где раньше был тостер. Ее вздохи всякий раз, как она выгребет из тайника очередную пустую бутылку. Я этого не выдержу. Я точно сорвусь. Я уже хочу стереть из памяти взгляд, которым она на меня смотрит. Я снова и снова облизываю губы в безотчетном желании смочить их алкоголем. И тогда все точно будет кончено. На этот раз навсегда, ведь Марк Грехем слов на ветер не бросает. — Мамочка, я люблю тебя очень сильно, ты знаешь. Несмотря на все ужасные слова, что когда-либо говорила тебе, несмотря на весь эгоизм и все кошмары, что заставила тебя пережить, я люблю тебя. Но я уже большая девочка. Я должна справиться с этим. Сама. Мама хмурится: — Сама? Или с помощью нового хахаля? Бесполезно. Невозможно глухому объяснить красоту музыки или слепому восторг, который испытываешь при созерцании картин. Так и маме невозможно объяснить, что я чувствую рядом с Шенноном. Что я испытываю к самому Шеннону. Тем более, что я и сама не совсем это понимаю. — Я вернусь домой, ма. Но я не планировала делать это сегодня. Я не собираюсь вот так сбегать от Шеннона после всего, что он для меня сделал, — я вздыхаю. — И он мне не хахаль. Я прижимаюсь к маминому плечу в поисках поддержки, в детском желании услышать, что все будет хорошо, что она понимает меня. Но получаю лишь ее недоверие и сомнение, которых у меня и у самой навалом. Тогда я позорно сбегаю. Пусть я снова поступаю как эгоистка, но мне сейчас не до маминого успокоения. Все силы моего организма уходят на борьбу с оглушающим желанием напиться и забыться. Слишком много впечатлений для одного дня. Слишком много эмоций для моего проспиртованного сердца. Мне просто нужен глоток водки. Или Шеннон.