Не/Зависимость

Маленькая божья коровка плутает в складках белой скатерти, знававшей лучшие времена. Я слежу за ней от самой салфетницы, которую она преодолела минут десять назад. Насекомое неторопливо исследует стол, огибая мою кофейную чашку, взбирается на ложку, отложенную почти на самый край, добегает до угла и, словно наткнувшись на невидимую преграду, возвращается обратно. Я неотрывно наблюдаю за ее путешествием, потому что смотреть куда-то кроме просто выше моих сил. О чем я только думала, придя в это кафе? На что я надеялась? Я отпиваю кофе, пытаясь унять дрожь, и трясущимися руками возвращаю чашку на блюдце, отчего посуда звенит, как мои натянутые нервы. Напуганная божья коровка расправляет крылья и перелетает на другой столик, а я отчаянно ей завидую. Мои изломанные крылья давно потеряли способность к полетам. Я едва справляюсь даже с собственными пальцами, отправив их под стол мять край футболки. Серой футболки Шеннона. ALCOHOL. CAFFEINE. NICOTINE.  Как иронично. Ну почему я не подумала заглянуть домой за более подходящей случаю одеждой? В пыльном полумраке собрания алкоголиков эта футболка смотрелась более чем естественно, хотя, возможно, и вызывала некоторые любопытные взгляды на нас с Шенноном. Впрочем, я на эти взгляды внимания не обращала, а Шеннону и вовсе всегда было плевать. Когда я вернулась на собрания, Лето сел рядом, потеснив Абрахама, и никто не посмел ему возразить, даже Том, который всегда бился за строгий порядок отсидки алкоголиков. Шеннону вообще было сложно возражать, как минимум потому, что он напрочь любые возражения игнорировал. Такой независимый, каким никогда не стать ни одному из нас. Пожалуй, большинство воспринимало его как временную помеху устоявшемуся порядку, с которой нужно просто смириться. Он был среди алкоголиков словно божья коровка среди складок скатерти, готовая расправить крылья и улететь, как только надоест. В наших же отношениях, если они были, ничего не менялось. Шеннон был внимателен и заботлив, следил за мной словно матушка-наседка за гадким цыпленком, и ни словом, ни взглядом не возвращался к визиту Джареда. Мне даже начинало казаться, что это была очередная моя галлюцинация, вызванная побочными эффектами от таблеток, которыми меня пичкал доктор Чак. Голос над ухом раздается так неожиданно, что я вздрагиваю, рукой неловко задев стол. Кофе выплескивается из чашки, добавляя скатерти еще одно пятно, след от которого будет напоминать о себе еще долго, как бы его не застирывали. От этого в моем устремленном на говорящего взгляде чуть больше страха и вины, чем мне бы того хотелось. — Здравствуй, Марк, — едва шепчу пересохшими губами. Окружной прокурор Марк Грехем заметно кривится и выдерживает паузу, пока нам меняют скатерть. — Лина, у меня очень мало времени, давай сразу к делу. Сколько? — говорит он, стоит официанту немного отойти. Комок из нервов и внутренностей в моем животе сжимается сильнее, и больше всего на свете сейчас мне хочется сделать глоток водки, чтобы этот тугой узел хоть немного ослабился. Один крошечный глоток. Почти незаметный. Лишь едва ощутить горечь на языке и согревающее тепло, стекающее в желудок. Всего лишь глоточек. Мой бывший муж тяжело вздыхает и утирает пот, выступивший на лбу. — Лина? Сколько денег тебе нужно? — Денег? — мой голос неприятно царапает горло и то и дело срывается на шепот. — Мне не нужны деньги. Грехем безразлично смотрит на меня сквозь поблескивающие стекла очков. За те годы, что мы не виделись, он стал солиднее. Намечающиеся залысины надо лбом добавляют ему возраста, как и тяжелая шея, но фигура, угадывающаяся под деловым костюмом, все еще прежняя: крепкая и подтянутая. Вокруг глаз, скрытых узкими очками в золотой оправе, прибавилось морщин, как у людей, которые любят смеяться. Вот только Марк не из таких, он лишь изредка улыбается уголками губ, но смеяться… Наверняка такого не было уже давно, и в этом моя вина. Сложно улыбаться, когда твоя жена, превратившись в алкоголичку, убивает маленького сына… Он заказывает стакан воды с лаймом и нехотя интересуется: — Тогда что тебе нужно? — По-твоему, единственное, что меня может интересовать, — это деньги? Грехем спокойно кивает: — Единственное, что может тебя интересовать, — водка, а деньги — лишь средство для достижения цели. Ты ведь алкоголик, Лина. Его спокойствие — то, что всегда подкупало и судей, и присяжных. Марк с такой непробиваемой уверенностью говорил об обвиняемом, что ему сложно было не поверить. А еще он просчитывал даже малейшее свое движение — промакивание пота, вытирание невидимых пятен с очков, одергивание пиджака — все это было точно выверено и проделано в самый необходимый момент, обычно тогда, когда присяжным надо было переварить его железобетонные доказательства. Он мастерски владел голосом, то понижая его до едва слышного бормотания, то почти крича так, что его невозможно было не услышать, и это тоже было просчитано: Грехем никогда не делал ничего случайно. В жизни окружной прокурор вел себя так же, как в зале суда, хоть сам не всегда это замечал. — Я знаю, кто я! — срываюсь, словно подозреваемый у него на допросе. — Я не пью несколько месяцев… — Твоя мать сказала, что ты не появляешься дома, — дав мне понять кто я есть, оставив на мне пылающее клеймо, Грехем переводит тему. Упоминание о маме будит мою совесть. Кем бы она меня не считала, наверняка волнуется, переживает, что со мной что-то случилось. А я нахамила ей, и просто исчезла, словно она ничего для меня не значит. Впрочем, я знаю, что бывший муж не просто так упомянул об этом. Он хочет знать, где я обитаю, хочет, чтобы я оправдывалась перед ним и каялась в грехах. Снова. — Я навещу ее. Но я здесь не за тем, чтобы говорить о маме. Я хочу поговорить о девочках. Грехем мигом теряет все свое равнодушие, сдвигает брови, хмурит лоб и цедит:  — Вот как? Значит, ты вспомнила о девочках, да, Лина? — Ну зачем ты так? — я прикусываю губу, чтобы боль пересилила слезы и не дала им пролиться. — Как «так», Лина? Как «так»?! Ты не просыхала три года. Три года тебе и дела не было до девочек! А теперь строишь из себя жертву? — Я никогда не забывала о них, — голос дрожит, и слезы уже не сдержать. И от того, что бывший муж кругом прав, становится только больнее. Я тереблю под столом футболку, выламывая пальцы, и слизываю слезы с губ. Больше всего на свете мне хочется выпить. Маленький, едва ощутимый глоток. Всего один. Только смочить горло, чтобы слова не царапали его так остро. — Значит, Хлое не показалось. Ты и впрямь приходила к ним в школу? — голос прокурора звенит сталью злости. Он рассекает словами воздух, словно раз за разом всаживает в меня нож. — Я их мать… — Мать? Ты называешь себя матерью? — Грехем орет так, что нас оглядываются все без исключения. Выдохнув сквозь зубы, он тут же убавляет громкость: — За три года Зоуи сделали пять операций, и ни на одной из них не было матери. За три года Хлоя выиграла два школьных конкурса и сыграла главную роль в спектакле, но ни на одном из важных для нее событий матери не было. За три года мать не поздравила девочек ни с одним праздником. За три года мать даже ни разу им не позвонила. — Я думала, без меня им будет лучше… — я чувствую себя так, словно истекаю кровью, а не слезами. — О, Лина, знаешь, в этом я с тобой соглашусь. Без тебя нам действительно лучше, — он наносит мне контрольный удар и с садистским интересом рассматривает дело рук своих. Я едва дышу, каждый вдох отвоевывая с болью, пронизывающей до самых костей. Я не ждала, что бывший муж радостно раскроет мне объятия и предложит вернуться в семью. Но то, с каким бессердечием он плюет мне в лицо правду, как легко говорит он то, о чем я сама боялась даже думать, как честно он называет вещи своими именами, убивает малейшую надежду на встречу с близняшками. Во мне уже не осталось слез, не осталось крови, которой могли бы сочиться раны, не осталось никаких чувств кроме боли. Боль, вопя от радости, заполняет меня всю, путая мысли, застилая глаза туманом. Я снова лечу в бездонную пропасть отчаяния. — Пожалуйста… Я хочу встретиться с ними. Хочу объяснить… — я едва могу говорить между всхлипываниями. — Объяснить что? Где ты была эти годы? Почему алкоголь оказался дороже дочек? Ни я, ни детский психолог не смогли им этого объяснить. А ты сможешь? — Я просто хочу начать все с чистого листа… Грехем криво ухмыляется: — Да, Лина, это в твоем духе. Это же так легко, вычеркнуть прошедшие годы из памяти и просто начать все заново, да? Но как прикажешь забыть это нам? Думаешь, мы сможем? Девочки смогут? — Я не знаю, ясно? Не знаю! Но я должна… должна попытаться! Я снова и снова облизываю губы, но соль слез не приносит того эффекта, что огненная горечь алкоголя. Мне бы только один глоток, чтобы унять ломающую кости дрожь. Только каплю, чтобы набраться сил выдержать взгляд бывшего мужа, такой ненавидящий, такой презирающий, такой справедливый. Растоптав меня окончательно, окружной прокурор снова меняет тему: — Сколько ты не пьешь? — Около двух месяцев. — Около двух… Ты серьезно? И сколько ты еще продержишься? Две недели? Два дня? Готов поспорить, ты уже мечтаешь о глотке водки. — Да! Да, я мечтаю! Потому что, как ты верно подметил, я алкоголик! Потому что меня грызет изнутри такое, с чем я не могу справиться. Думаешь, ты открыл мне глаза? Думаешь ты сделал мне больно? Твои слова ничто по сравнению с тем, что я говорю себе каждый гребаный день и каждую чертову ночь на протяжении этих лет! Но я борюсь с этим. Борюсь со своей зависимостью. Я не собираюсь пить, ясно? Если бы я могла встать и уйти, я бы ушла. Ушла, чтобы в очередной раз выблевать себя, а потом снова собрать по кусочкам. Но все, что я могу, это шумно попытаться вобрать в легкие воздух, а после неудачи кулем плюхнуться на пол, потеряв сознание. Я просто лопаюсь, нерв за нервом, и теряю связь с реальностью, очнувшись уже на кушетке в комнате отдыха персонала. Отпихнув руку с вонючей ваткой, я пытаюсь сесть и рассмотреть что-то сквозь темноту перед глазами с мерцающими в ней звездочками. — Эй, Лина, — Грехем проводит ладонью у меня перед глазами, — очнулась? У меня перерыв скоро заканчивается. Давай я отвезу тебя домой. Я послушно плетусь к выходу, даже не поблагодарив официантов за помощь. Я не уверена даже, что вижу их, что они существуют. Что я существую. Кажется, что я погрязла в беспросветном кошмаре тумана и уже никогда оттуда не выберусь. — Где ты живешь, — интересуется бывший муж. — Куда тебя отвезти? — Отвези меня домой. В квартиру. Мне уже все равно. Во мне не осталось ни одной целой клеточки, все превратилось в сплошную кровавую рану. Разговор с бывшим мужем перекрутил все мои внутренности в мясорубке, а затем вставил обратно, словно так и было. Внутри меня тоска сплелась с болью, образовав звенящее равнодушие ко всем и ко всему. — Слушай, Лина, я не собираюсь извиняться за то, что тебе сказал. — Хорошо. — Потому что все это чистая правда. — Ладно. Я не отрываюсь от дороги, бессмысленно наблюдая, как машина глотает разделительные полосы, как сливаются в одну полосу стоящие на обочине автомобили, как солнце плавит стеклянные стены зданий. Грехем прокашливается и нехотя цедит сквозь зубы: — Я… я передам девочкам твою просьбу, и если они захотят, если согласятся встретиться с тобой, я не буду вам мешать. — Правда? — Да. Но встречи будут проходить на моих условиях. — Хорошо. — И, Лина, если я узнаю, что ты хотя бы понюхала алкоголь, даже если просто стояла рядом с безалкогольным пивом, ты никогда в жизни не увидишь девочек, — он наконец отрывает взгляд от дороги, и я впервые за день смотрю ему прямо в глаза. Обещание немедленной расправы в них заставляет меня съежиться. — Ясно? — Да. — Я не допущу, чтобы ты предала их снова. Это твой последний шанс. Твой единственный шанс. Где-то в глубине моей души, среди окровавленных осколков костей и того, что когда-то было моим сердцем, зарождается робкая надежда.