Miroir, miroir, dis-moi...

Он ненавидел багровые закаты. Они напоминали ему о первой и последней ночи с его любимой. Ночи, смешавшей нежность, страсть и смерть в кровавый коктейль, который он пил до сих пор. Все эти пятьсот проклятых лет. Он ненавидел багровые закаты, но каждый раз, когда они случались, он стоял у окна и внимательно наблюдал за небом. Было в этом действии, почти ставшем ритуалом, что-то болезненное. Когда горизонт темнел, граф Дракула отворачивался от окна, наливал себе бокал вина, садился в кресло и… не вспоминал. Он ненавидел багровые закаты: они почти возвращали её сюда. Он слышал её голос, чуял её запах, видел её глаза. Эти закаты пылали обещанием вернуть её. Но все они бессовестно лгали и, так и не вернув, отбирали заново. Но после этого обмана вечная его боль затихала, видимо, насладившись багровым пиром, и граф Дракула, взяв бокал вина, мог спокойно сидеть в кресле и не вспоминать. Вечная его память в эти минуты засыпала, отпуская, освобождая, и даря ему несколько часов покоя. Но сегодняшний закат не лгал. Он был слишком кровавым, а кровь, как известно, не умеет лгать. Сегодняшний закат выжигал лучами на его ладони: «она здесь». И он знал, что это правда. Граф Дракула, безнадежный романтик. Он усмехнулся и почувствовал, как от этой усмешки что-то болезненно сжалось в груди. Он еще жив. Она снова жива. И он найдет ее. * * * Ренфилд сидел на спинке скамейки в парке, курил и смотрел на закат, заливающий аллею багровым светом. Листья деревьев ласкал ветер, и их танцующие тени превращали асфальтовую дорожку в калейдоскоп серо-красных узоров. Ренфилд считал, что любить закаты нужно хотя бы за то, что они знаменуют конец дня. А ночь сулила забытье. Пусть тревожное, обманчивое и кратковременное, но забытье. Ренфилд хотел забыть всю свою жизнь, всё, что он видел и всех, кого знал. Но главное — он хотел забыть самого себя. Никчемного человека с искореженной психикой, которого каждый божий день терзала невыносимая, необъяснимая, необоримая боль. И жажда. Жажда, природа которой была не ясна ему. Жажда, из-за которой он бросался в объятия мрака и звал ближе тени, окружавшие его. Он не помнил, когда это началось. Теперь казалось, что так было всегда. Он всегда был слишком чувствительным, переживал чужое горе, как свое, не рассчитывая свои силы, и раз за разом ломался все больше. Он не находил своего счастья, погружался в болото своих переживаний, и в конце концов вообще разучился видеть свет. Свет существовал в его жизни только для того, чтобы было видно тени. Мир сводил Ренфилда с ума, и он не желал с этим бороться. Зато он нашел способ забывать. С каждым разом тот становился все менее эффективным, но Ренфилд отыскивал нечто новое и продолжал сжигать себя изнутри, подпитывая страхи и боль иллюзией блаженства. На плаву его удерживали две страсти: видеокамера и Люси. Ренфилду нравилась работа оператора. С помощью объектива он отгораживался от мира, одновременно погружаясь в него глубже, чем когда-либо. Люси же… Люси была выдумкой, к которой страшно прикоснуться, потому что никогда не знаешь, во что может превратиться от твоего прикосновения твоя же собственная выдумка. И в то же время Ренфилду хотелось обнять ее, чтобы удостовериться — его выдумка не может быть обманкой, она окажется именно такой, какой он и представлял. Они были знакомы, но не близко. Он боялся к ней подходить, любуясь со стороны, а она не слишком обращала на него внимание. Чаще всего Люси выглядела беззаботной и веселой, производя впечатление ветреной, прелестно глупенькой девочки. Но Ренфилд умел видеть глубже, и знал, что она не так проста, как кажется. Он видел, как иногда в ее глазах застывает печаль, совсем не вязавшаяся с ее обликом. Ренфилд знал, что она дитя, израненное веком, в котором они жили — жестоким и бесчувственным. Они с ней были чем-то похожи. Только она не разучилась искренне и тепло улыбаться. Ренфилд был готов отдать за эту улыбку все, что у него было и чего не было. Он был влюблен. Или, по крайней мере, думал, что влюблен. * * * Да, Ренфилд идеально подходил Дракуле для осуществления плана. Это настоящая удача, что такая легкая добыча, как этот оператор — один из тех, кто связан с Эльминой. Его Эльминой. Завтра ночью, в баре, Ренфилд познакомится с привлекательной девушкой, которая пообещает ему новейший препарат по низкой цене. Он непременно соблазнится. Не только наркотиками, но и тайной, тенью, которая будет окутывать девушку. Ее взгляд позовет его за собой, обещая наслаждение и то самое забытье, которого он так жаждет. * * * — Привет, Ренфилд! — Люси? — он обернулся, сильно сомневаясь в том, что это действительно она. В последнее время слишком часто она ему мерещилась. Но не в этот раз. — Привет, — пробормотал он, полупьяно улыбаясь. Люси присела на соседний табурет и слегка хлопнула ладонью по барной стойке. — Апельсиновый сок, пожалуйста, — сказала она бармену и повернулась к Ренфилду. — Давно тут сидишь? — Давно, — он кивнул, проклиная неспособность ясно мыслить. Он не представлял, как завязать нормальный разговор или хотя бы его подобие. — Я тут тоже давно, а тебя не заметила. Ты от меня прячешься? — смеясь, спросила она и взяла у бармена стакан с соком. — Нет. Конечно, нет, — выдавил из себя Ренфилд, не глядя на Люси. Не зная, куда деть руки, он закурил и почувствовал себя немного увереннее. Рядом с ней он превращался в полного идиота, особенно в таком состоянии. Люси пила сок из трубочки и смотрела на него, улыбаясь одними глазами. — Что ты куришь? — спросила она. — Просто сигареты, — он пожал плечами, затянулся и выпустил дым в потолок. — Я таких ни разу не видела, — она подвинулась ближе. — Можно попробовать? — взяла его руку с сигаретой в свою, поднесла ко рту и сделала затяжку. Этот жест выбил Ренфилду почву из-под ног. Прикосновение ее пальцев. Ее прикрытые глаза так близко. Свет, заблудившийся в ее ресницах. И его сигарета в ее губах. Странно, что у него не дрогнула рука в тот момент… Сквозь туман он наблюдал за тем, как она затянулась, выпустила дым, отпустила его руку и, сморщив нос, сказала, смеясь: — Гадость какая. Ренфилд продолжал смотреть на нее, застыв, и, кажется, даже не моргая. Люси пощелкала пальцами у него перед носом, но реакции не последовало. Подвинувшись еще ближе, она внимательно посмотрела ему в глаза. Всего лишь мгновение, но какое прекрасное… Так она еще никогда не смотрела. Так… небезразлично. — Ренфилд… — А? — он моргнул, и волшебство пропало. Или нет? Он смотрел в ее глаза и видел там бездну, которая впервые отвечала на его взгляд. Словно вода, которая волнуется, но не потому, что в нее бросили камушек и ей приходится реагировать на внешний раздражитель, а потому, что она впитывает в себя ветер и лунные лучи, чувствует их и становится с ними одним целым. Ренфилду показалось, будто что-то произошло. Не с ним, не с ней. С ними. Он хотел отмахнуться от этого, чтобы потом не было слишком больно при возвращении на землю, но у него не получалось. — Ренфилд, тебе плохо? — спросила Люси, прикоснувшись к его руке. На этот раз он дернулся. — Извини, — немного испуганно сказала она. — Нет, это ты извини, я… — он запнулся, — я немного нервный в последнее время. Вообще нервный. Да. Но со мной все в порядке, не беспокойся. — Ого, он сумел произнести такую длинную речь! Нелепица какая. — Ты противоречишь сам себе, — Люси ласково улыбнулась. — Невозможно быть в порядке, нервничая. — Ну, да, — тупо пробормотал он, положив забытую и уже потухшую сигарету в пепельницу. — Ты… — Люси снова поймала его взгляд. — Знаешь, ты… Ох, нет. Я сейчас хотела сказать нечто нравоучительное, а я так этого не люблю. Я тоже себе противоречу, — она засмеялась и тут же сделалась серьезной. — Просто… Ты береги себя, ладно? Он опешил. Она что, волнуется за него? — Ты меня слышишь, Ренфилд? — Да, — он кивнул. Ему стало совсем худо, очень-очень больно где-то в груди, почему-то захотелось наорать на эту милую девочку и прогнать ее отсюда. Он закрыл глаза и сжал пальцы в кулаки, чтобы сдержать себя. — Я… я пойду, — будто почувствовав его состояние, сказала Люси. — Я вообще тут незаконно, — с усмешкой продолжила она. — Знал бы папа… Ренфилд открыл глаза и посмотрел на нее. — Увидимся как-нибудь, — она снова беззаботно улыбнулась, помахала ему рукой и ушла. Он сидел и пялился на оставленный ею стакан с соком, который она не допила. Потом повертел его в руках и заказал у бармена водки. Много водки. После водки было еще что-то, он не помнил, что именно. Он уже почти перестал соображать, когда к нему приклеилась какая-то томная блондинка и потащила танцевать. Странно — он не то что не свалился на нее, но даже выдал какие-то телодвижения в такт музыке. Блондинка нашептывала ему на ухо разные непристойности и обещала божественные удовольствия. А если быть точнее, то дьявольские. Он согласился, конечно. Кто же отказывается от удовольствий?