Miroir, miroir, dis-moi...

Ренфилд проснулся и открыл глаза. За окном лил дождь. Именно звук дождя, а не лучи солнца разбудили его. Комната показалась ему совсем другой — не такой, как вчера. Никакой романтики вечернего полумрака — лишь серость дождливого утра и тоскливые отголоски ушедшего праздника. Ренфилд усмехнулся. Праздника? Разве это был праздник? Пиршество приговоренных к казни через одиночество… Он закрыл глаза. На его плече покоилась голова Люси. Тепло ее тела согревало, а тихое дыхание ласкало слух. Она рядом. Что же за мысли полезли в голову, едва ему стоило проснуться? Неужели он обречен на весь этот мрак и ужас, преследующий его по пятам? Неужели даже она не сможет излечить его? Ренфилд сжал пальцы в кулак, впиваясь ногтями в ладонь. Больно. Ему должно быть больно физически, чтобы боль душевная отошла на второй план. Он не умеет быть счастливым и никогда не научится… Сердце пропустило удар, когда Ренфилд почувствовал, как его кулак накрыла ладонь Люси. Он выдохнул, и лишь тогда понял, как был напряжен и натянут, словно струна, готовая лопнуть. В голове звенело. — Кошмарный сон? — тихо спросила Люси. Ренфилд открыл глаза и посмотрел на нее. Она приподнялась на локте и подпирала голову ладонью, глядя на его лицо, сонно щурилась и немного беспокойно улыбалась. — Да, — он моргнул. — Да, кошмарный сон. Люси ласково гладила Ренфилда по кулаку, и постепенно он разжал пальцы. — Дождь, — тихо произнесла она, посмотрев в окно. — Дождь, — эхом повторил Ренфилд, не отрывая взгляда от Люси. Ему казалось, что он предает ее. Тем, что чувствует сейчас. Своей тоской. Отсутствием надежды. Бессилием. — Зачем ты мне врешь? — спросила Люси, глядя ему в глаза. И ложью. Когда она успела так хорошо его изучить? Когда научилась так верно его чувствовать? Или это у него на лице всё написано? — Не знаю, — снова соврал он, закрывая глаза и убирая руку из-под ладони Люси. — Хорошо. Она кивнула, как бы соглашаясь с его решением ничего не объяснять и не открываться ей. Помолчала. Села и потянулась. Через минуту Ренфилд почувствовал на себе ее взгляд, и ему внезапно захотелось, чтобы ее тут не было. — Хочешь прогнать меня, да? Прекрасно, она еще и мысли читать умеет. Ренфилд открыл глаза. — Не отвечай, а то опять соврешь, — Люси едва заметно улыбнулась. — Я… Мне ничего не снилось. — Он сел и отодвинулся в угол дивана. Люси посмотрела в окно, задумавшись. Она молчала довольно долго, а потом заговорила, не поворачиваясь: — Я думала, что утром нас разбудят лучи солнца и всё будет прекрасно и удивительно. Вот так вот сразу. — Помолчав, она продолжила, уже глядя на Ренфилда: — Забавно… мы ждем чего-то, ждем, думая, что это изменит нас и нашу жизнь. Выбираем себе мечту, боготворим ее, наряжаем в красивые одежды, охраняем от чужих взоров. Делаем эту мечту звездой на небе, и ждем, когда она спустится к нам — в облаке наших надежд, в тумане наших ожиданий — такая, какой мы ее придумали. Ждем, ждем… И вот, она спускается. Настоящая, обнаженная, горячая звезда нашей мечты. Наступает эйфория, а потом… потом мы оглядываемся и понимаем, что волшебства не случилось. Мы остались теми, кем были. Мир остался таким, каким был. Ничего не поменялось. А мы так ждали, что мечта придет, взмахнет рукой и исчезнут страхи, пройдет боль, испарится ощущение тягости и неясности бытия. Мы ждали, что она очистит нас от нас самих же. Так ждали, что позабыли — даже если она сможет проникнуть в глубину наших душ, то сделать там что-то без нашей помощи все равно не сумеет. Она либо сломает все к чертовой матери, либо потихоньку издохнет. От последних слов, произнесенных Люси, Ренфилд дернулся, словно выныривая из тумана ее тихой речи. Они были слишком грубыми для нее, эти слова. Он посмотрел на нее, не зная, как реагировать. — Я всего лишь человек, Ренфилд, — сказала она так, будто это было для нее тяжкой ношей. — Помоги мне. Он долго, очень долго молчал. Не знал, что сказать и как. Что сделать — тоже не знал. Он смотрел на Люси и думал, насколько проще было бы сейчас пойти куда-нибудь, получить дозу, забыться, уснуть и не просыпаться больше никогда. И никогда больше не видеть ее лица, не чувствовать на себе ее взгляда. Вот так вот просто и совсем не страшно. И не больно, совсем… Ренфилд едва не согнулся пополам от того, как скрутило живот при этих мыслях. Не больно? Всё по-настоящему, Ренфилд. Ты привязался к ней, как привязываются к человеку. С тобой уже тысячу лет такого не случалось. Сколько же теперь понадобится доз, чтобы перебить эту привязанность? Куда надо свалиться, чтобы променять человека на мечту о нем? Ему казалось, что он убьет себя для Люси и Люси в себе, если примет дозу. Не потому, что она уйдет, а потому что он разорвет все нити, которые связывают их сейчас. Нарушит связь, что возникла между ними в последние дни. Он предаст всё то, что они создавали вместе. Да, вместе и сами, своими руками. Ренфилд посмотрел на свои пальцы и даже слегка пошевелил ими, будто удивляясь, что они приняли участие в создании чего-то большего, чем самокрутка из марихуаны. — Никаких кошмарных снов, — наконец заговорил он. — Просто мне… — посмотрев на Люси, он сглотнул и отвел глаза, — мне плохо. Это прозвучало так глупо, что ему стало смешно. Он неопределенно хмыкнул. Люси подсела к нему ближе, взяла за руку, а потом порывисто обняла — так, будто сама искала поддержки. Ткнулась носом в его шею и зашептала: — Не молчи больше, не прячься от меня, пожалуйста. Позволь мне быть рядом, и сам… будь… здесь, со мной. Ты нужен мне. — Почему? Он не мог не спросить. Было очень странно слышать от Люси эти слова. Ренфилд знал, кто он. Несмотря на все мечты и блуждания в потемках альтернативной реальности, он довольно хорошо понимал, что в таких, как он, хорошенькие молодые девушки обычно не нуждаются. — Я не знаю. — Люси посмотрела на него и снова уткнулась ему в шею. — Не знаю, правда. Я не помню, когда появилось это чувство. Судьба бросила нас друг к другу, и… — Не судьба, — Ренфилд перебил ее, но наконец-то обнял в ответ. — Дракула. Люси кивнула. — Пусть так. А может, он посланник судьбы? — она тихо улыбнулась. — И спасибо ему. — Ты уверена? — Глупый какой, — она снова посмотрела на Ренфилда и слегка нахмурилась. — Уверена. А ты нет? — Я просто думаю… что если бы не всё это, я никогда не решился бы попробовать быть ближе к тебе. А ты никогда бы не заинтересовалась мной. Там, за стенами замка. Здесь же всё не так… — Да, здесь всё хуже. Вспомни, с чего всё это вообще началось. — Нет, ты не понимаешь. — Ренфилд мотнул головой и закрыл глаза. — Понимаю. Но не хочу гадать, как было бы, если. — Люси помолчала, а потом тихо спросила: — Помнишь тот вечер в баре? Конечно, он помнил. Каждую секунду того вечера. Нет, каждую секунду из тех, что она была рядом. Не открывая глаз, Ренфилд кивнул в ответ, но Люси не продолжила говорить. Он чувствовал на себе ее взгляд, и это было хорошо. Тепло и немного волнующе. Он открыл глаза и встретился с ее глазами. Она тоже помнила. И что-то почувствовала тогда — он понял это сейчас по ее взгляду, без слов. Понял, и сердце забилось быстрей. Люси улыбнулась немного смущенно и хотела что-то сказать, но Ренфилд не позволил, накрыв ее рот ладонью. Приблизившись, он коснулся губами ее виска и замер на мгновение. Потом убрал руку и поцеловал Люси. Она почувствовала его уверенность, и ей понравилось. Было немного странно вот так целовать ее — легко, просто, почти обыденно. Никаких взрывов в голове и дрожи в пальцах. Вчера он думал, что если поцелует ее снова, то умрет на месте от разрыва сердца. Или не сможет оторваться от ее губ и зацелует до смерти, сожжет внутренним огнем, съест своим желанием, и… снова умрет. Видимо, уже от несварения желудка. Ренфилд улыбнулся Люси прямо в губы, едва сдержав тихий смешок. — Что? — она отстранилась от него, тоже улыбаясь. — Что тут смешного? — Подумал о том, что съем тебя и умру от несварения желудка. — Чтооо? — Люси возмущенно открыла рот и стукнула Ренфилда кулаком в плечо. — Ах, вот, значит, как! Я что, по-твоему, ядовитая? Она фыркнула и демонстративно отвернулась, скрестив руки на груди. — Не обязательно, но… тебя же много… — Много?! — Люси встала и уперла руки в бока, изображая рассвирепевшую фурию. — Это ты так тонко намекаешь на то, что я толстая? — Да нет же. — Ренфилд сел прямо, поставил ноги на пол, посмотрел на Люси и засмеялся, так и не донеся до нее свою мысль. Он не помнил, когда так искренне и весело смеялся в последний раз. А Люси никогда не слышала его смеха. Она смотрела на Ренфилда во все глаза, с улыбкой и удивлением, какое бывает у человека в особые моменты: например, когда он вдруг видит солнце так, будто впервые замечает, насколько чудесен сам факт его существования. — Ты… — Она села верхом на его колени, обняла его лицо ладонями и прошептала: — Такой красивый, когда смеешься. Он не успел ничего ответить, потому что дальше был тот самый поцелуй, от которого могла случиться остановка сердца. Или, по крайней мере — дыхания. — Так что? — у Люси слегка закружилась голова. — Несварение уже началось? — спросила она с улыбкой. — Нет, — Ренфилд глубоко вздохнул и тоже улыбнулся. — Ведь я даже кусочка не съел. — Вампиры, людоеды… — Люси посмотрела на него с притворным ужасом. — И куда я только попала? Он улыбнулся, покачал головой и снова обнял ее, скользнув ладонями с ее бедер на спину. — Я думал, что это так странно — целовать тебя и чувствовать покой. Но это было… правильно. Он говорил негромко, поглаживая Люси по спине словно бы в такт своим словам. Она склонила голову ему на плечо и притихла, обнимая его за шею. — Знаешь, — произнесла она, нарушая их теплое молчание. — Мне всегда хотелось сбежать от отца. Да вообще — сбежать. В этом слове таилось другое слово. Свобода. Я хотела быть свободной, чтобы самой принимать решения и ни от кого не зависеть. Самой выбирать места, где я хочу побывать. Самой выбирать людей, с которыми я хочу дружить. Которых я хочу любить. Я хотела быть свободной и независимой от тех, кого знала. А теперь мне страшно. Там, за окнами — огромный мир. Он прекрасен, но отец прав — он и опасен тоже. Но всё это — просто жизнь. И ты знаешь, я боюсь ее. Я боюсь не только опасности мира, я боюсь и его красоты. Я не знаю, что мне делать и куда идти, — Люси посмотрела на Ренфилда, в ее глазах дрожала растерянность, но вместе с ней — робкая решимость. — Но я хочу идти. Понимаешь? — Думаю, да, — он кивнул, ощущая странное беспокойство. Оно не было неприятным, но и удовольствия не доставляло. — Ты пойдешь со мной? — она смотрела на него серьезно и даже строго, словно испытывая. — Ты не спросила, хочу ли я. Люси моргнула, и теперь в ее глазах осталась лишь растерянность, которая постепенно сменялась почти детской обидой. — Нет? — она мотнула головой, пытаясь понять его. — Разве ты не хочешь? — Я тоже не знаю, что мне делать и куда идти, — Ренфилд грустно улыбнулся и тени под его глазами стали резче. — Куда мы, такие, забредем вместе? — Но вместе же! — Люси положила руки на его плечи и чуть сжала пальцы. — Вместе же не так страшно, правда? — Я не знаю, — опустил он голову. Люси встала, сделала несколько шагов по комнате в разные стороны, словно никак не могла выбрать направление. Затем подошла к дивану и как-то резко села. Отодвинулась от Ренфилда, обняла себя за плечи и стала смотреть в окно. Ей хотелось поколотить сидящего рядом человека за его незнание и неверие. За его трусость и нерешительность. За всё. И в то же время она понимала, что он чувствует. Ну или почти понимала. — Мой отец умер, когда мне было пятнадцать, — тихо произнес Ренфилд, глядя прямо перед собой. — Он погиб. На войне. Люси медленно повернулась к нему и на мгновение замерла. Все ее беды сразу стали ничтожными и надуманными. Она никогда никого не теряла. Её мать умерла, когда самой Люси не было и двух лет. Она ее совершенно не помнила. — Погиб, участвуя в одной из операций миротворческих сил, что призваны наводить порядок, — Ренфилд посмотрел на Люси пустыми глазами. — Миротворческие войска. Задумайся: человек с оружием, которого отправляют творить мир. Тебе не кажется, что в этом есть какой-то дикий абсурд? Люси сглотнула, увидев в глазах Ренфилда пустоту, смешанную с едва живым огоньком ярости. Она кивнула просто потому, что он так смотрел на нее. Ответ ему был не нужен. — Потом… — он отвернулся от Люси и снова стал смотреть перед собой, — потом было больно, страшно, пусто. Мама, которая будто бы погасла без отца. Учёба, которая не радовала. На какое-то время мир потерял краски, и не радовало вообще ничего. Потом стало легче. И маме, и мне. Но смерть отца была началом пустоты внутри меня, точкой, которая разрасталась и занимала пространство. Я стал задумываться о том, что всё бессмысленно. Наши поступки, чувства, всё хорошее, что мы можем сделать и всё плохое… А потом стала стираться граница между хорошим и плохим. Я перестал что-либо понимать и затолкал себя в дебри бесплодных размышлений. Я ходил по своему городу и фотографировал все подряд, пытаясь вложить смысл в каждый кадр, в каждую бессмыслицу, что творилась вокруг, как мне казалось. Это было очень важно — вложить смысл. Но как можно вложить то, чего не видишь сам? Это было какой-то странной гонкой за безумием. Фотографии казались мне отражением моей пустоты. Но что-то в них привлекало людей… может, как раз эта пустота? Не знаю. Мне предложили организовать выставку. А я… — Ренфилд помолчал, посмотрел на Люси так, словно бы проверяя, на месте ли она. — Я решил, что хочу снимать войну. Чтобы запечатлеть каждую минуту этого отвратительного спектакля. Чтобы показать остальным то, в чем действительно нет никакого смысла. Ренфилд снова замолчал, обрывая свой монолог. Посмотрел на свои руки, словно вспоминая, что было дальше. Люси почти не дышала, слушая его. — Какой смысл в том, что люди делают открытия в медицине, если при этом они калечат друг друга и убивают? Нет, — он посмотрел на Люси и мотнул головой, будто она с ним спорила, — я не говорю, что медицина не должна двигаться вперед, и… но… Понимаешь, это так глупо, так глупо! Когда люди лечат болезни или последствия несчастного случая — это… А когда… раны, искалеченные головы, руки… То, что сами же и натворили. Так глупо… Глупо не исправлять это, а… Зачем, зачем? — Ренфилд заговорил сбивчиво, проглатывая слова. Склонившись, он запустил пальцы в волосы, но тут же убрал их и резко повернулся к Люси. — Ты понимаешь, о чем я? — спросил он с надеждой. Он не находил слов, чтобы объяснить все, что думал и чувствовал, и из-за этого казался сам себе ужасно беспомощным. — Да, — она кивнула, не в силах оторвать от него взгляда, хотя ей было больно смотреть на него сейчас. — Да, я понимаю. — Хорошо. — Ренфилд снова отвернулся и замолчал, глядя в пол. Потом продолжил говорить ровным, безжизненным голосом, словно не он только что почти дрожал от увиденного и пережитого. Словно не он впитывал в себя кровавую историю человечества и сходил от этого с ума. — Война была похожа на огромную бойню. Да так оно и было. И есть. И всегда будет. Это страшно, грязно, отвратительно. В этом нет никакого геройства. Это убийство. Одно сплошное большое убийство. Одни люди ведут других на убой, будто имеют на это какое-то право. И им никогда не отмыться от пролитой крови. И нам тоже. Вся наша жизнь похожа на кораблекрушение, где тонущий корабль и бушующее море — дело одних и тех же рук. Ренфилд снова замолчал, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. — Это больно, — тихо произнесла Люси. — То, что происходит вокруг. То, что мы делаем и чего не делаем. Что же будет дальше? — Что? — Ренфилд посмотрел на нее и зло и болезненно усмехнулся. — Ничего хорошего. — Нет! — Люси придвинулась к нему. — Нет, мы можем… — Мы ничего не можем, Люси. В этом-то все и дело. — Нет, мы можем, — она упрямо сжала губы. — Можем встать и идти. Мы можем делать то, что любим. Мы можем быть счастливыми, и так… — она запнулась от странного волнения в груди, — так принести в этот мир что-то светлое. Понимаешь? Она смотрела на Ренфилда, надеясь, что он поймет ее. Настала его очередь понимать. Люси чувствовала боль и счастье существования, обреченность на жизнь и желание жить. Одно боролось с другим и разрывало ее на части. Она знала, что боль и обреченность заняли слишком много места в душе Ренфилда, и хотела отвоевать его у них. Она боялась сама оказаться в их власти, ведь тогда — тогда все действительно станет бессмысленным. Она взяла руку Ренфилда в свои ладони и повторила: — Понимаешь? — Нет, — он мотнул головой и посмотрел на нее. — Нет. Да, я могу понять, могу представить, о чем ты. Но не могу разделить с тобой это чувство. Не могу. Я не могу дать тебе это. Мы… мы не сможем быть счастливы, — договорил он тише, и убрал свою руку из ладоней Люси. — Откуда ты знаешь? — она повысила голос, возмущенная его словами. — Откуда ты все это взял? Почему ты так уверен? Ты не можешь, не можешь так говорить! Ты просто… просто не имеешь на это права. — Люси отвернулась от него и тихонько всхлипнула. Ренфилд протянул руку к ее плечу, но остановился, так и не коснувшись. Вместо этого он запустил пальцы в свои волосы и зажмурился, словно от боли. — Зачем тогда все это? — Люси посмотрела на него, зло сощурив глаза, в которых блестели слезы. Он не ответил. — Зачем ты привел меня сюда? — она продолжала задавать вопросы, втыкая их в Ренфилда, словно ножи. — Ради чего все это? Зачем мы тут сидим и разговариваем? Люси почти перешла на крик. Поднявшись с дивана, она подошла к окну и обняла себя за плечи, уставившись на капли дождя, бегущие по стеклу. Вот бы сейчас стать одной из них... Лететь с неба, упасть на это стекло, прочертить мокрую дорожку и, в конце концов, — сорваться вниз и впитаться в землю. — Ради. Чего. Всё. Это, — выделяя каждое слово, тихо произнесла она, поворачиваясь к Ренфилду. Он сидел на диване, глядя в пол, безвольно опустив руки на колени. Люси показалось, что с его пальцев каплями стекает бесцветная горькая жидкость. Она знала — это была тоска. — Я задаю себе этот вопрос постоянно, — глухим и безжизненным голосом сказал он. Люси смотрела на него, не отрываясь, и вдруг почувствовала острое сопереживание. На мгновение она ощутила себя и Ренфилда как единое существо, и это выбило почву у нее из-под ног. Она испугалась, с ней никогда не случалось такого раньше. Она даже перестала дышать, а когда все-таки позволила себе вдох, то воздух показался ей каким-то новым и отчаянно свежим. — Ренфилд, — позвала она очень тихо. Он услышал и посмотрел на нее. Он увидел в ее глазах понимание и острую нежность с примесью чего-то, чему он не мог дать названия. А когда смог, то решил, что ему снится сон. Он ожидал увидеть что угодно, а в особенности — жалость, но только не это. Она смотрела на него с нежностью, которая перемешалась с восхищением. Это было настолько ненормальным для него, для нее, для этого момента, что Ренфилд испуганно замер, не понимая, что случилось. Ему показалось, что Люси сошла с ума. Что она заразилась его персональным безумием, и ей это понравилось. Но это не понравилось ему, это напугало его, он не хотел, чтобы она страдала. Увидев его испуг, Люси быстрыми мягкими шагами подошла к нему и села на его колени, обняв за шею обеими руками. — Ты глупый, глупый, какой же ты глупый, как же я тебя ненавижу, страшно тебя ненавижу! — тихо и очень быстро заговорила она, иногда касаясь губами его лица. — Так ненавижу, что хочу сделать тебя счастливым, чтобы ты понял, что ты можешь им быть. Что мы можем. Ненавижу, ненавижу, ненавижу, — шептала она, обнимая его лицо ладонями, и чувствуя губами его дрожащие губы. — Мы можем, знаешь, сколько всего мы можем? Ты узнаешь, узнаешь! Тебе будет очень больно от нашего счастья, от нашего могущества, твое сердце будет рваться на куски, ты будешь плакать, будешь рыдать вслух, ты будешь стонать от этой боли. Будешь задыхаться, станешь умолять избавить тебя от всего этого, станешь говорить, что не в силах вынести, станешь бормотать, что не умеешь и уже не научишься, что не приспособлен, что устроен иначе… Она говорила свои слова как заклинание, немного лихорадочно покрывая лицо Ренфилда легкими, но уверенными в своей власти поцелуями. — Но никто, слышишь, никто не сможет избавить тебя от этого. Никто, даже ты сам. И тебе останется только одно: принять. — Люси посмотрела ему в глаза, едва удерживаясь на краю пропасти, которую искала всю свою жизнь. — Принять это счастье, принять свое право на счастье, принять свою способность быть счастливым. Принять груз этой страшной ответственности, самой тяжелой, самой невообразимой ответственности, что только есть в нашей жизни — быть счастливым. Принять и понять, что ты в силах вынести этот груз. Она произнесла последнее слово и положила голову на плечо Ренфилда, почти обессиленно дыша ему в шею. А Ренфилду показалось, что она рухнула на него, как этот самый груз. Пока она говорила, он обнял ее, но сейчас с силой прижал к себе, чувствуя как из глаз медленно, почти лениво и как-то неумело текут горячие слезы. Ренфилд знал, что Люси не сможет сделать его счастливым. Он знал, что не сможет сделать счастливой ее. И он знал, что все это знает и она. Вся ее жаркая речь была бешеным стуком в дверь, за которой находилась их способность делать счастливыми самих себя. Она не убеждала — ни его, ни себя — она просила, умоляла, она взывала к той части человеческого существа, которая имела силу и желание жить. Она обращалась к свету не для того, чтобы он поглотил тьму, а для того, чтобы была возможность увидеть скрытую в ней любовь. Увидеть и знать, что она есть, всегда была и всегда будет, даже если все вокруг и внутри поглотит чернота. Знать и помнить о ней, об этой истине. Знать и находить силы не предавать ее. Никогда. Ренфилд чувствовал, как он вспоминает. Вспоминает самого себя. Это было прекрасно, приятно и невероятно больно. Казалось, что его вены кто-то протыкает изнутри и наружу с шипением и бульканьем вырывается кровь — зараженная вирусом, почти черная, обжигающе холодная. Ощущение было настолько четким, что он даже убрал руки от Люси, чтобы не запачкать ее. Она посмотрела на него большими от страха и надежды глазами и тут же вытерла ладонью его слезы. — Прости, — прошептал он, снова обнимая ее. — Прости, я… Она замотала головой, он обнял ее лицо ладонями и поцеловал ее сухие горячие губы. Люси слегка судорожно вздохнула, отвечая на поцелуй, и тут же почувствовала легкость, будто бы вопрос, сильно волнующий ее, получил, наконец, свое решение. Двое на диване замерли в объятиях друг друга. Им казалось, что времени нет, нет пространства, ничего нет, а есть только они — невесомые и свободные. Они не сразу услышали стук в уже раскрытую дверь. На пороге стояла одна из вампиресс и смотрела на них безразличными глазами. — Граф сказал, что дверь открыта. Вы можете уходить. Люси обернулась и удивленно посмотрела на нее. Уходить? Уже? Сейчас? Толпа глупых вопросов пронеслась в ее голове, невесомость сменилась тяжестью необходимости принимать решение и страхом перед будущим. Она посмотрела на Ренфилда и испугалась еще больше: его глаза были похожи на стеклянные шарики, в которых художник ясно и понятно отобразил застывшую обреченность. Люси почувствовала, как ее засасывает в пустоту, с которой бесполезно бороться. Пустоту, частью которой рано или поздно станет и она сама.