О том, как иногда приятно бояться темноты

Бояться темноты в свои почти тридцать: не серьёзно, по-детски и совсем не по-мужски. Тем более не по-мужски спать в одной кровати со своим братом в особенно невыносимые ночи, когда поблизости даже телевизора нет. И пусть разница всего год - он старше, он родной, и он понимает. Достаточно просто того, что он лежит рядом и слышно его сопящее дыхание с редкими переходами на храп. Тогда удушающая темнота ослабляет своё давление на разум и грудь. А если держать его за предплечье, при этом находясь на расстоянии, то пусть хоть из углов повылазят грёбанные ктулху! В одиночестве справляться сложнее, но вместе с братом - любая дрянь нипочём. И дело не в просмотренных в юности ужастиках, а в неконтролируемой фантазии вкупе с отголосками паранойи. Благословенны ночи перед выходным, когда можно дождаться первых лучей рассвета и блаженно уснуть в слабо освещённой комнате. Мэтт и Томо не понимали, потому что не знали. И это не мешало им шутить про инцест и прочую белиберду. Первое время Шеннон их игнорировал, потому что желание позабавиться можно понять. А когда, по его мнению, ребята несколько оборзели, Шеннон вспылил и выложил всю подноготную, с упором на то, что стыдиться нечего. Что двигало Мэттом, когда он добровольно заменил Шеннона, не ясно. И сначала вместо спокойствия он привнёс волнение. Это не брат. Позволит ли он прикоснуться к себе? Поймёт ли он? Не разозлится ли? От первого робкого касания кончиками пальцев он не разозлился и будто вообще не обратил внимания. В другой раз скользнул рукой навстречу. В третий - сжал подрагивающую пальцами ладонь своей твёрдой и решительной рукой. А спустя несколько ночей ласковых поглаживаний на расстоянии, осмелился обнять крепко и страстно - совсем не по-братски и не по-дружески. И ещё через пару ночей показал, что с ним справляться с ужасающей тьмой намного, намного приятнее, чем с братом. Всё-таки инцест - дело на любителя. И уже не важно, был телевизор или нет, Мэтт приходил всегда. И было несколько странно замечать, что Томо бессовестно рад безграничной свободе Шеннона. Совсем тяжко было на съёмках, куда не возьмёшь ни Мэтта, ни брата. Рисковать, конечно, никто не запрещал, но совесть не позволяла. Тем более на помощь приходил спасительный ящик, достаточно разгоняющий тьму, а бубнёж ведущих из телемагазина легко заглушал всяческие фантомные шорохи, и дёргаться более не приходилось. А вот в пустыне телевизоров не было, - спасали керосиновые лампы. Приходилось оправдываться затянувшимся чтением, которое нещадно усыпляло, будто изнурительных тренировок было недостаточно. Колин не понимал и даже не скрывал этого. Просто однажды зашёл в палатку и бессовестно разбудил ради единственного вопроса: - Ну и где книга? А потом надрывно хохотал, узнав об истинной причине не потухающего освещения. Обижаться на него было бы глупо, но запретить было не кому. - Бабайки боишься? - кое-как смог выдавить из себя Колин, ухахатываясь сильнее. - Нет. Боюсь, что темнота задушит меня, пока я один. Этот спокойный и искренний ответ будто заставил Колина заткнуться и уйти, оставив за собой ласковое "Спи спокойно". А на следующее утро с палаткой Фаррелла приключилось нечто ужасное - в брезенте выгорела огромная дыра, чудом не тронув ни Колина, ни соседние "дома". И после эмоциональных россказней, как он чуть не обделался, но героически спас и себя, и весь лагерь, Фаррелл заявил, что переезжает к своему "Гефестиону", потому что его палатка больше остальных. По усмешкам коллег было ясно, что они просекли истинные причины этой случайной-неслучайности, но вслух никто не сказал, что размер палаток стандартный для всех. С Колином было приятно, и приятнее, чем с Мэттом (и тем более с Шенноном). Он не тянул прелюдию на долгие ночи, а в первую же спросил: - Хочешь? Робкое "Да" на задушенных тонах заставило его усмехнуться. Впрочем, это едва ли было способно затмить ставший вдруг жадным взгляд. И он не стал гасить керосинку. Он не боялся темноты, но не мог ей позволить скрыть собой горячее тело и искажённое в экстазе лицо. И вдруг закралась мысль: неужели Мэтт пользовался её услугами с некой корыстью? Вот тебе и робкая покорность, и отсутствие визуального контакта, а значит - вседозволенность, но смотреть необязательно, если не хочешь. Если неприятно. И как же это было неважно, кода тело Колина делилось жаром и кайфом, а глаза с упоением ловили каждое движение, каждую эмоцию. И Мэтт - не важен, и темнота - не важна, и все слухи/сенсации/скандалы о дебошире Фаррелле - не важны. Он был новым лекарством и куда более действенным, чем все предыдущие.