Два шага вперед, чтобы тебя возненавидеть. Два шага назад, чтоб вновь полюбить. Ты завлекла в свои невидимые сети. Ты навлекла на сострадание жить. В моей голове одурманены мысли Только тобой. Теряю контроль, тебя теряю во снах. Не понимаю, что происходит со мной. Боюсь потерять, боюсь обратиться от безнадежности в прах.
Pov Пит.
Когда тебя переполняют боль и ненависть, отчаяние и гнев, ты хочешь забыть её прекрасные глаза и искристую улыбку, лишиться всех чувств, что испепеляют изнутри. Твое безразличие не просто губит меня. — Возьми нож и убей меня, — кричит мое подсознание. — Давай, Китнисс, это же так легко, чем кажется на самом деле. Проще некуда: взять и вогнать острие в сердце по самую рукоять, чтобы алая кровь стекала по нему, заливала землю, окрашивая в красный оттенок. Недостоин любви… Погода начинает с раннего утра хмуриться. Верхушки деревьев покрывает легкая крупа снега, малые осадки в некоторых районах застилают луговину. Небо мрачное, тусклое, затянуто непроглядными облаками, обещающими выпадение осадков в ближайшие дни. Северный ветер юлит по земле с холодной влажностью. Холодность города навлекает на обреченность. Безжизненность. Прошло всего-то четыре месяца. А так и избегаем друг друга, боится посмотреть мне в глаза после всего. Теперь у неё своя жизнь: каждое утро сбегает в лес, своими глазами видел неоднократно. Следует солнцу взойти из-за горизонта, она уже собранная, пускается в бег, подальше от Деревни Победителей. Скорее уходит из-за охотника, ведь у нее больше нет нужды охотиться, как полагается у победителя — мы можем обеспечить себя, да не только. Сердце сжимает в тиски от представления их вдвоем, в лесу, целующихся. Отгоняю подобные мысли от них, на дню несколько раз твержу себе, что они только друзья. Но так ли на самом деле? Хочется верить… Сколько раз я хотел забыть её образ? Да всё бесполезно. Бесполезно забыть её. Руки всё ещё помнят мягкость ее кожи, насколько шелковисты её темные волосы. Губы всё ещё помнят приторность ее влажных, горячих губ, что касались не раз. Сердце помнит, какого это — любить кого-то. И еще помнит, что бывает впоследствии — безответность, осколки разбитой души. Тело помнит жар, исходящий от неё, долгими ночами, когда украдкой смотрел на её умиротворенность. Когда она неоднократно проговаривала твоё имя, как музыка её бархатного голоса. Помню её улыбку, заставляющую моё сердце трепетать, сводить с ума, верить в наивную ложь. Её завораживающие серые грозовые глаза, точно небо пред штормом. Я поставил себе условие: закрыть чувства на замок, отключить эмоции, быть равнодушным к ней… Сперва не получалось: я, как маленький мальчишка продолжал следить за ней — моя пагубная привычка. Постепенно мои чувства остывали, следовало увидеть её рядом, стал похож на безэмоциональную машину, не способную ни на что, кроме холодного безразличия. Того Пита и в помине нет, теперь есть — грубый, черствый, не знающий жалости Пит Мелларк. А все из-за любви к одной девушке. Вот к чему она привела. Лучше бы дала умереть на арене. Недавно моё внимание привлекла девушка с красивой, женственной фигурой. Она старше меня всего лишь на два года, но это не помешало познать женское тело, которое отдалось мне с жаром. Только ничего не чувствовалось, не считая животной страсти и моей неопытности. Встречи участились и я становился опытным, более напористым, а ей это нравилось. После нескольких встреч я узнал её имя — Вилл. На первой еще встрече она не была девственницей, что упростило мне задачу. Чаще вместо неё я представлял Китнисс. То, как она поддавалась моим ласкам, выгибаясь навстречу своим телом, как она стонет подо мной от сплетенных воедино тел, и как выкрикивает мое имя в экстазе. Это заводило меня, возбуждало каждую клеточку моего тела, и Вилл тоже нравилась моя активность, но она не знает из-за чего она проявлялась. Ещё будучи пятнадцатилетним подростком, не раз представлял себе, как Китнисс отдается мне, без остатка, только моя. В школьной раздевалке или на столе в классе, в пекарне, там имеется подсобка или даже в лесу на поляне. Жар, исходящий от ее влажного тела, приоткрытые губы, тонкая талия, обнаженная маленького размера грудь и откинутый назад темный каскад распущенных волос. Фантазия заводила меня, и меня мотало из крайности в крайность. На помощь приходила физическая близость с Вилл. Для меня ничего не значил секс с Вилл, но большое значение была любовь к Китнисс. А она меня не любит. И теперь навряд ли полюбит… Солнечные лучи толком не прогрели промерзшую землю, тени ускользают, уменьшаются от попадания яркого света на темный участок. Встаю с кровати и принимаю контрастный душ. Прошло много времени, а кошмары продолжают душить по ночам, забираясь в потаенные уголки страха. Подхожу к окну, в очередной раз просматривая, как Китнисс собирается. Свое прекрасное тело закрывает водолазкой с горлом, натягивает брюки и выскакивает из комнаты. Хлопок входной двери, и она немедля исчезает из Деревни Победителей. Спускаюсь на кухню, чтобы поставить новую порцию хлеба. Пока он печётся, мою руки в муке и натягиваю вязаную кофту поверх футболки. Хлеб заворачиваю в бумагу, и с двумя свертками под мышкой шагаю к дому напротив. Дверь открывает мне Прим; она улыбается своей солнечной улыбкой и пропускает в дом. Буханку кладу на столешницу и разворачиваюсь к выходу, как меня окликает детский голосок: — Пит, уже уходишь? — Да, надо ещё Хеймитчу отнести, — пожимаю плечами. — Не спиртным же ему только питаться? Прим хихикает, прикрыв рот ладошкой. — Как Китнисс? — позже добавляю. — Миссис Эвердин? — Я думала, ты знаешь, — она игриво щурит глаза. — А мама у соседей: у них Тори заболел горячкой, вынуждена там ночевать. Китнисс все время проводит в лесу, она приходит только под самый вечер, когда стемнело. Зачем я спросил о ней? Видимо не до конца контролирую свое любопытство по отношению к ней. Я не могу перестать её любить, даже от неперестающей боли в душе, что она одним словом разрушила моё шаткое состояние. Я был слаб ею, я и сейчас слабый. Без неё. Я зависим ею, я нуждаюсь в ней, как в воздухе. Невольно чувствую себя эгоистом, когда речь заходит о Китнисс. Ведь не однократно представлял её рядом с собой в роли возлюбленной, будущей жены и даже матерью своих детей. Горько осознавать — это несбыточные детские мечты. Заметив мое поникшее настроение, Прим искренне интересуется: — Что случилось между вами? — Ты о чем? — делаю удивлённый вид, но её не провести. — О вас с Китнисс. Я вижу то, как ты смотришь на неё спустя неделю, вижу, как она обращает косые взгляды на тебя, но не говорите друг с другом. Что случилось? Значит, Китнисс не забыла о моем существовании? Какая честь с её стороны, снизошла до такого калеки, как я. Уверяю её, что ничего такого, но она, кажется, не верит. — Ну-ну, Пит. Я не маленькая и всё понимаю, но то, что вы избегаете друг друга — это глупо. Мне нечего ответить. Она права — глупо избегать друг друга, а следует телевизионщикам приехать, разыгрываем счастливую жизнь двух возлюбленных. А когда они исчезают за горизонтом — у каждого своя жизнь, особенно относится к Китнисс: вокруг себя строит стену безразличия, разрешая переступить за ее пределы, тем, кого она любит. И я никак не вхожу в число, покорившее её неприступное сердце. Прим не понять, каково быть отвергнутым, использованным. — Прости, малышка, — треплю по светлой макушке, —, но мне пора, а то дядя Хеймитч так и не дождется нормальной еды. Ты же не хочешь его увидеть не в подобающем виде? Как-то раз у Хеймитча закончились запасы спиртного: сначала он заявился ко мне, обвиняя в истончении выпивки, путешествие продолжил у Эвердинов. Он до смерти напугал младшую сестру Китнисс своим видом, что пришлось её успокаивать, когда Китнисс за стеной ругалась с ментором. Конфликт разрешился — Китнисс пополняет его запасы, а я снабжаю выпечкой по утрам. Она энергично замотала головой, смех так и рвался наружу, улыбнувшись, выхожу на улицу: — Я еще наведаюсь с твоими любимыми булочками с маком. Улыбка расцветает на её лице. — Ловлю на слове, — загадочно хихикает и скрывается в доме.***
В доме ментора не продохнуть: открываю створки окон, дабы проветрить помещение — иначе задохнусь от невыносимого запаха, наверное, и стены пропитались спиртом. — Решил навестить старика? На кухню вваливается Хеймитч собственной персоной — уже без ножа. Был случай, когда ему почудилось, что кому-то надо его обворовывать, вот и махал ножом в стороны, а я как мог шугался по углам, лишь бы быть подальше от него. — Как видишь. Бесцеремонно берет хлеб и откусывает. Грубо выхватываю из его рук, полощу нож под водой и начинаю нарезать на ровные куски. — Да что с вами обоими? Хочу огрызнуться, но вовремя прикусываю язык. — То Китнисс ходит хмурой тучей, то ты стал… не похожим на себя. Причем здесь Китнисс? Что значит — не похож на себя? — А каким я должен быть? .. Ситуация попахивала ссорой, если бы не… — Пит? Звук заставляет меня насторожиться, знаю обладателя этого прелестного голоса неприятной личности, поэтому не оборачиваюсь и угрюмо дорезаю хлеб. Заметив то, как я усердно и криво нарезаю, Хеймитч не опускает возможности бросить колкость: — Смотри, хлеб не прикончи, а то места живого не оставишь. Бросаю нож на стол, заставляя Китнисс вздрогнуть. Боится меня? Эмоции умело прячет безразличием и мимо проходит с сумкой добычи. На стол вываливает тушку потрошеного зайца, и, изредка поглядывая на меня, неловко переминается с ноги на ногу, то и дело, заламывая руки. Расстояние между нами довольно маленькое, если вспомнить, как мы держались на людях: сдержано, иногда орали друг на друга, что закончилось не лучшим образом. Больше нам не доводилось встречаться в одном и том же месте. До этого момента… — Вы двое, — куском хлеба Хеймитч указывает на нас. — Что произошло, что при виде Китнисс ты мгновенно вскипаешь? — У нее и спроси, — отрезаю я. — Значит, я виновата?! — передо мной предстает образ разъяренной Китнисс. — Ну извините, мистер Мелларк, что спасала Ваш зад на арене, что затронула Ваши святейшие чувства. Забыла спросить о Вашем превеликом мнении! Значит так, да?! Бьем по больному. Ну, что ж игра начинается, мисс Эвердин. Посмотрим, кто еще выиграет. — Ты — Эвердин — эгоистка! Всегда думаешь только о себе, — вспыхиваю в одно мгновение, как спичка. — Тебе плевать на других! — Что?! Что-что, а Эвердин прекрасно играет, как умело замаскировывает свои чувства под маской, включает полную дуру. — Это я думаю о себе? Ты на себя посмотри! О, наш бедненький нелюбимый мальчик, его чувства не ответны, брошенный всеми, — на последнем предложение смолкает, потупив взгляд в пол. А вот это она перегибает палку. По лицу видно, что сожалеет о сказанном, хочет извиниться, но отрезаю следующим выпадом: — На арене, небось, всегда думала о Гейле, когда принуждали целовать меня. Особенно будет интересно, если кто-то из Капитолия заметит вас в лесу, вдвоем. Так что передай ему, чтобы целовал тебя не при всех — ведь под угрозой его жизнь и жизнь наших семей. Она побледнела, руки нервно сжимает в кулачках. А ты-то думала, что я не замечаю, Эвердин? — Ты тоже не светись со своей подстилкой! А то смотри, как бы её не отвели на виселицу. Какое она имеет право затрагивать личную тему про нас с Вилл? — Она не подстилка! Тебя это не касается, с кем, где и как я провожу свое время. Не с тобой же? Сомневаюсь, что ты на что-то большее способна, чем поцелуйчики на камеру, — хмурит брови, но когда доходит смысл моих слов, она краснеет. То ли смущается, то ли злится. Её не поймешь. — Ты — сама невинность, но так ли оно на самом деле? Что мешало, например, показать себя в лесу… с Гейлом? Она похожа на бомбу замедленного действия, готовуя в тот час взорваться, если вовремя не обезвредить ее. Деактивировать. — И ещё — ты плохая актриса в роли возлюбленной, да и целоваться совершенно не умеешь. Не то, что говорить о большем. Может Гейл научит тебя, раз у меня не получилось? — Ты… да ты, — она вот-вот заплачет, но суживает глаза, чтобы не потекли слезы. — Я всего лишь хотела спасти нас. Как ты смеешь что-либо наговаривать на него? — слеза невольно скатывается по ее щеке, но она тут же стирает её ладонью. — Ты действительно такого мнения обо мне? Взмахом руки сбивает стеклянный стакан со стола и хлопает дверью, извещая о своем уходе. Улыбаюсь над своей стойкостью. Сумел довести Эвердин до конечной точки возгорания. Но засевшие чувства к ней терзают меня — зачем я это сделал? Возможно, я самый ужасный человек на всем белом свете. Одного я только не понимаю: чего она хотела добиться? Хотела вывести меня! Поздравляю, у неё удалось.***
Быстрыми шагами добираюсь до пекарни, как и обещал семье. — Соизволил наконец прийти? — мать высовывается из кухни, — иди быстрей к печи, олух, тебе ещё выпекать пять партий ржаного хлеба с изюмом. Прохожу мимо ее, ненамеренно задевая плечом, отчего она бросает пылающий взгляд, скрежеща зубами. Боковым зрением замечаю Тома за столом, следую к нему. — Привет, Том. Он поднимает на меня глаза, в них удивление, прежнее презрение ещё с детства, исчезло. — Привет. От неловкой паузы не знаю, куда девать руки, поэтому сую их в карманы брюк. В любом случае, разговор у нас завязывается, старательно не касаясь темы Игр: он понимает, как тяжело для меня вспоминать весь тот ужас, постигнутый на арене. Никакие лекарства из Капитолия не помогают с кошмарами, от них становится ещё хуже: частые бессонницы — мои спутники по жизни. День работы в пекарне подходит к концу, домой ухожу один, в темноте. Не раз я разговаривал с семьей по поводу переезда в мой дом, но они отказывались, так как не могли бросить пекарню, а я и свыкся уже, что живу в одиночку. У входа Деревни Победителей смутно вижу две фигуры. Одна высокая тесно прижимается к той, что пониже. Но начинаю жалеть, что не свернул по другой дороге. Этими двумя фигурами являются Гейл и Китнисс. — Китнисс, он же… — разговор стихает, когда Гейл взглядом скользит по мне. Затем обратно бросает взгляд на Китнисс и резко целует, отчего у неё вырывается вздох. Не могу на это смотреть. На то, как охотник жадно двигает губами, упиваясь вкусом ее сладких губ, которых мне не познать больше, так несбыточно, далеко. Китнисс не вырывается — это наносит сильнейший удар под дых, останься подольше — упал бы, что ноги не держат.Слышу, как сердце с дребезгом летит на землю, разбиваясь на тысячу осколков. Я останусь для тебя вечной тенью, с меня не сбросить тех оков, Что перед нами простирается ров, и ты невзначай по нечаянности. Разбиваешь мое сердце на части.
Будь у меня воля, подошел и исправил бы ту уверенную эмоцию на его лице. Хочется прервать поцелуй с моей девушкой. А моя ли она? Вот и вся суть вопроса: она не моя и никогда не будет. Все было ради Игр. Все поцелуи, объятия на камеры, чтобы развеселить публику назойливых капитолийцев. Не знаю, как долго проходит, но Китнисс до сих пор стоит, не предпринимая попыток оттолкнуть его, но и не принимает его поцелуй. Можно ли это считать реваншем? Как бы ни замечая их, иду в направление своего дома, осталось чуть-чуть, как меня окликает голос. — Пит! Ускоряю шаг, не желая выслушивать её какие-либо глупые оправдания. Она сделала свой выбор и вольна в своих решениях, так что могу быть свободным. Я выбываю из игры. Как бы ни так, из-за своей хромоты она быстро нагоняет меня, дернув за рукав куртки на себя. — Всё что видел — это неправда! — Значит, ваш поцелуй можно назвать самообманом зрения? Я, по-твоему, глуп?! Или ты меня за дурака держишь?! Скажи, Китнисс, тебе так нравится мучить меня? Если так, то лучше убей меня, так было бы легче, по крайней мере, мне, а не задыхаться от боли от твоего пренебрежительного отношения ко мне, — шепотом добавляю. — Лучше дала бы умереть на той чертовой арене. Она виновато опускает голову. Ну, нет, так дело не пойдет. Указательным и средним пальцами приподнимаю за подбородок, заставляя заглянуть в мои глаза. — Конечно, это твое дело. Целуйся с Гейлом сколько влезет, но прошу только об одном. Одна просьба. Отпусти меня, не держи, отпусти. Избавь меня от этих мук, Китнисс... — Гейл мне всего лишь друг! — качаю головой, она кажется не поняла меня. — Мне все равно, — холодно отрезаю я, этим говоря, что разговор окончен. — Я не могу… Вот ее окончательный ответ, она продолжит мучить меня дальше. Она вырывается, и, разозлившись, пускается бегом в дом, покуда дверь не разрывает между нами связь. Сколько раз рисование меня успокаивало, когда погружаешься в свою реальность, где не существует ничего кроме прекрасного мира, о котором можно и не мечтать в ближайшие десятки лет. Кистью вырисовываю поляну одуванчиков, она так красива, особенно в весенние дни. Рука по памяти восстанавливает образ черноволосой девушки с грозовыми глазами. На холсте она умиротворенная, с улыбкой на губах тянет ко мне свои ладошки, в серых глазах искорки озорства. Жаль, это только картина: желаю, чтобы Китнисс чаще так улыбалась. Поднимаюсь в спальню, по привычке в темноте дохожу до окна и пять минут стою, всматриваясь в дом напротив. В ее комнате свет выключен. Уснула? Снимаю верхнюю одежду и перед тем как лечь, случайно подмечаю, что Китнисс за мной следит из своего окна, по колыхнувшейся занавеске.