И, улыбаясь, мне ломали крылья

И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, И я немел от боли и бессилья, И лишь шептал: Спасибо, что живой ©

1.1 Баки сидит в окопе, стуча зубами так, что уши закладывает. У него всерьез болят челюсти из-за ежесекундного биения друг о друга, а ноги ниже колен почти не ощущаются — замерзли так, что воткни в них штык-нож — боли не будет. Ветер вперемешку со снегом ударяется о каску у него на голове, свистит в ушах, забирается под плотно прилегающий к шее ворот полевой куртки и пускает по онемевшей от холода коже мурашки. В Европе морозно до одури, а зимней амуниции до сих пор не привезли, потому что везде всего не хватает, конец войны совсем близко, а они застряли в проклятой Бельгии, будь она неладна, и фрицы не пускают их дальше. — Сержант, сэр, — подлетает к нему рядовой из их роты, точно так же зуб на зуб не попадая; здесь все зовут его Крот, потому что окопы он роет просто мастерски, но настоящее имя, кажется, Колин или Колтон — что-то вроде того. На Баки он смотрит как на героя, Геркулеса, только что сразившего Льва голыми руками, в то время как Баки всего-то навсего вернулся из плена. Вернулся даже не сам — Стив все, Капитан Америка, герой нации — но это никого не волнует, и все смотрят на него, как на бывалого. — Курить будете, сэр? Крот у них от силы полмесяца, пороху считай не нюхал, как и половина новобранцев, только-только прибывших из полевых лагерей. Попал он неудачно, сразу в зиму, холод, свист автоматной очереди. Вот побывал бы в Италии — может, подучился бы еще чему, а так — верная смерть, не иначе. У солдат его, Баки, сбора, уже есть такая традиция: определять по виду новобранцев, доживут те до следующего боя или нет. Обычно они делят новоприбывших поровну, но временами списывают почти роту, и редко оказываются неправы. Конечно, случается и наоборот, да только эти «наоборот» по пальцам пересчитать можно. Крота, например, списали как только увидели: худой, бледный, болезненный и пушку в руках держал кое-как. Морита мгновенно махнул на него рукой, его примеру последовали остальные Воющие Коммандос, участвующие в этом глупом споре. Баки же Крот почему-то понравился, так что пришлось сделать ставку в его пользу. Наверное, это потому — думал он по ночам — что Крот — почти как Стив, настоящий, прежний Стив, а не этот шкаф с дурацким прозвищем. — Давай, коль не шутишь, — едва ли выталкивает Баки слова из онемевшего горла. Крот тут же роется во внешнем кармане куртки и достает полупустую пачку. У него каска налезает на глаза, потому что велика, нет его миниатюрного размера. Когда-то Баки думал, что только его Стив один на всем белом свете такой худощавый, хрупкий и прозрачный; теперь эти времена прошли. Баки берет сигарету сразу в зубы и позволяет ее зажечь. — Господи, благослови рядового Крота! — Руки трясутся то мелко, то крупно, поэтому Баки не вынимает сигарету изо рта, боясь выронить ее в снег. — Рад служить, сержант Барнс, — отчитывается рядовой Крот и, поднявшись, идет дальше по окопам. Сигарета для Баки все еще равносильна Рождеству. В плену он даже не думал о том, чтобы закурить — там он пребывал в вечном бреду, страхе и холоде. После возвращения к своим курение обрело для него какой-то святой смысл. И не то чтобы раньше он много курил; будучи дохляком, Стив страдал таким букетом всевозможных болезней, что Баки просто не решался курить слишком много — запах не выветривался, и, вдохнув его, Стив заходился страшным кашлем. Теперь же он от этого избавился, буквально отрастил новые легкие, сыворотка убила в нем любой намек на недуг, и Баки это не могло не нравиться. Винтовка холодит руку. Баки обнимает ее — так, на всякий случай. Предыдущая атака была около часа назад, за это время воронки от ударов уже успело запорошить тонким слоем снега — полдюйма, не больше. Баки, кажется, совсем уходит в себя, потому что не замечает, как прямо по курсу на него надвигается Стив Роджерс, Капитан Америка, с этим своим идиотским щитом в красно-бело-синий, а не заметить Капитана Америка все равно что не увидеть слона посреди чистого поля. Для снайпера это непозволительно. — Скоро ужин, — возвещает Стив, подходя к его одинокому окопу, который Баки выкопал собственноручно — вон и лопата валяется совсем близко. Стив по-прежнему кажется непозволительно большим, может даже чересчур, и Баки не знает, нравится ему это или нет. Стив, пригнувшись, плюхается рядом с ним и едва заметно морщит нос от запаха курева. — Ты как? Баки знает, что он намекает на его моральное состояние — Баки ведь теперь обособился, держится подальше, кажется свихнувшимся, но он в полном порядке. В конце концов, Стив вернул его целых два дня назад, и он совершенно очевидно уже отошел. — Замерз как собака, — выбирает Баки ответ. Ответ хороший, думает он, потому что замерзли все. Их полк сейчас разбит на группы, забившиеся в окопы и греющиеся друг о друга, потому что даже костры нельзя разжигать — немцы вычислят их раньше, чем они успеют перчатки снять. А Баки вот один, сидит тут, вдали от всех. Патруль вернулся полчаса назад, и возвестил, что фрицы отступили, но надолго ли? Они как клопы: думаешь, что прихлопнул всех, а их еще тысячи под твоим матрацем. — Знаю, — понимающе говорит Стив и смотрит так, будто сам виноват, что их сюда бросили, а это неправда, конечно же. Их сюда Филлипс послал, потому что больше некого было. И потом, они ведь рота «Чарли» и Воющие Коммандос, отличные парни, которых пули не берут. Стив поджимает губы. — Давай сюда, — он берет его руки, крепко сжатые в замок, и, сняв ненужные перчатки, дышит на окаменевшие пальцы, белые-белые, такие, что, кажется, можно нитки синих вен проглядеть. Дышит усердно, иногда прикладывается губами. Баки скептически следит за ним взглядом из-под каски, пыхтит сигаретой ему в лицо. Стиву все равно — он теперь без астмы, так что все можно. Раньше Баки прикоснуться к нему лишний раз боялся, мало ли, сломает? И когда они были в постели, а Баки тискал его, как нормальные парни его возраста тискают девчонок, он все боялся, что это вызовет очередной приступ, и Стив задохнется прямо во время их занятий любовью. — Скоро пришлют провиант, амуницию... Пегги обещала, что даже зимнюю одежду дадут, — утешает, будто ребенка, и это Баки не нравится. Ведь он сам раньше утешал! Ведь это его прерогатива! — Было б недурно, а то, знаешь, — он кивает на свои бесчувственные ноги, — воевать скоро будет некому. — Иди ты, — то ли сердито, то ли облегченно выдыхает Стив ему на сомкнутые пальцы. Сердито — потому что сама мысль о словах «Баки» и «смерть» в одном предложении навевает на него панику и ужас. Облегченно — потому что если Баки шутит, стало быть, все не так скверно, как кажется на первый взгляд. Они позволяют себе посидеть рядом и подержаться за руки, пока Стив греет его заледеневшие пальцы. Метрах в десяти окопов больше нет, а из-за поднявшегося тумана они расплываются в два темных пятна — никто никогда не узнает, что они делали, и правильно — никто не должен знать. Баки не дает себе расслабиться: слушает треск сучьев под чужими ногами, когда Стив касается теплыми полными губами сбитых костяшек — прямо как в Бруклине. Ему даже кажется, что они в одной из подворотен, неподалеку от своего дома — крохотной ледяной квартирки, в которой бардак навести очень сложно, поскольку не из чего. Такая квартирка была у них в Штатах; ночью, чтобы не сильно мерзнуть, они сдвигали кровати — тихо, лишь бы соседи снизу не услышали — и Баки обнимал Стива сзади, мог обхватить его руками так, что пальцами касался собственных плеч — вот какой Стив был маленький. Теперь этого никогда больше не будет. Под чужими ботинками ломается ветка, и Баки резко убирает руки на винтовку. Стив сразу же будто отскакивает от него — хотя некуда, окоп-то крошечный. В сизом ледяном тумане пятно превращается в рядового Крота. — Сэр, разрешите обратиться, — формальничает он, вызывает неловкую улыбку у Капитана и веселую — у сержанта. Стив не привык, что к нему кто-то обращается с таким почетом и трепетом — когда это хоть один человек обращал на него внимание не с целью отлупить в подворотне? Кроме Баки, конечно. Баки всегда смотрел на него как на идола. Теперь у него есть этому оправдание. После кивка Стива Крот продолжает: — Рядовой Моузли просил передать, что ужин готов, сэр! — Вольно, рядовой, — смущается Капитан Америка, а Баки Барнс смеется, как сумасшедший, зажав рот кулаком. — Эй! — Стив легко, с глупой улыбкой толкает его в плечо, когда Крот поспешно уходит, пригнувшись на всякий случай. Баки лишь пожимает плечами. — Прошу прощения, капитан Роджерс, сэр! — усмехается Баки, за что получает еще один смущенный взгляд с ноткой укора. — Отставить, сержант, — вредничает Стив, стараясь выглядеть надменным, но у него это никогда не получится. Баки лишь веселят его попытки. Стив, все еще улыбаясь, наклоняется и быстро-быстро целует его куда-то около рта — так молниеносно, что Баки не успевает сообразить. Потом Стив поднимается и, отсалютовав, уходит со словами «Чтоб через минуту был там». Баки смотрит в его широченную спину, прослеживает плавный изгиб талии, то, как она заметно сужается в отличии от плеч. Он сглатывает слюну и потирает глаза все еще холодными подушечками пальцев. Он приходит через пять минут, а еще через час немцы снова прутся в атаку. 1.2 Стив говорит о Пегги, как дурак — о Боге: будто она идеальна. Баки слушает, сидя у полуразвалившегося домика, который они нашли в лесу Бельгии, опирается спиной о неровный кирпич, держит каску в руках и слушает, как Стив Роджерс, Капитан Америка, в которого сержант Барнс влюблен с шестнадцати лет, рассказывает об агенте Картер — просто сногсшибательной девчонке с милыми завитушками волос и алыми губами. Идеал, не больше не меньше. Изящная, красивая, боевая. Баки видел со Стивом именно такую вот девчушку, жену-командира, бравую, как и он сам — потому что никогда не позволял себе видеть со Стивом себя. Это же неправильно, да, когда вот так вот — два мужика? Раньше-то они были мальчишками, глупыми и ничего не понимающими, но теперь ясно как божий день: с этим надо что-то делать. Баки думает об этом уже месяц — не считая времени, когда, лежа в лаборатории Золы, вообще ни о чем не думал. Конечно, мысли не новы, просто на войне он впервые позволяет себе разложить их по крупицам у себя в мозгу. За болтовней о Пегги это дается ему куда легче. Баки треплет крохотные, не больше двух дюймов в диаметре, часы на цепочке. Он никогда не открывал их при ком-либо, потому что никто не должен знать, чья фотография внутри. У Стива, например, в компасе фотография Пегги Картер, а у него, у Баки... Да кому какое дело? Главное, что часы — с ним, всегда, болтаются под футболкой цвета хаки, за двумя слоями одежды. Иногда, в атаку, под мерзкий свист пуль над головой, Баки сидит в окопе, откинувшись на промерзшую землю, дав себе перерыв в секунду, и достает часы на свет, открывает крышечку на два мгновения, быстро смотрит на неприлично худого и бледного Стива — не то, что теперь, совсем не то — и снова выпрыгивает из своего убежища. — Женись на ней, — говорит Баки, докуривая и выбрасывая окурок в сугроб рядом с собой. Стив недоуменно хмурится. — Чего? Как дурак, ей-богу. — Женись, говорю, — терпеливо вторит Баки, но в лицо ему не смотрит — вглядывается в темноту. Стив смотрит на него так, словно сержант только что признался Гидре в любви. — После войны, — добавляет он. Голос — кремень. Не дрогнет, не выдаст. Все как у настоящего солдата. Лишь раз подвел — на столе у Золы, когда Баки в бреду шептал: сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два пять пять семь, и когда голос сел от крика боли и ужаса. — Ты чего? — растерянно говорит Стив. Хочется ему врезать, да только под трибунал сержанту Барнсу и не хватало. — Да ради бога, ты как идиот, — хмурится Баки. — Вот закончится война — и что тогда? Домой поедешь. А дома на тебя каждая встречная вешаться будет. Лучше уж сейчас выбери хорошую, чем потом жениться на какой-нибудь пробитой дуре. Усек? — он кидает на его озабоченное лицо взгляд и тут же отворачивается, не в силах видеть его щенячьи глаза. Может — ну его, трибунал этот? — Слушай, не вечно же мне тебе про баб рассказывать! — говорит и прикусывает язык. Не про баб, а про женщин. Про дам. Про девушек. Баки ведь если бранится — значит, что-то не так. И теперь Стив от него не отстанет. Но Баки зол не на себя или на него, и уж тем более не зол на Пегги, поскольку Пегги — первая девушка, полюбившая Стива любым. Наверное, его больше раздражает сама ситуация, глупая, неправильная, которая не должна была случиться ни с каким мало-мальски адекватным человеком. — Не собираюсь я жениться, — едва ли не обижается капитан Роджерс. Говорит так, будто должен ему. Баки почти с гневом пихает часы обратно под футболку. — Ну и мудак! — злится он, поднимается, берет винтовку и пристраивает ее сбоку, а потом уходит в темноту, к их группе, переговаривающейся кто о чем. — Баки! Баки! — вслед ему шипит Стив, но сержант Барнс и не думает оборачиваться. Вообще-то, Баки Барнс сразу просек, что с войны не вернется. Так, видимо, необходимо миру. Может, судьба у него такая — да черт его знает! Еще в начале самом понял, билетик — в один конец, не иначе. Разве таким, как Баки, везет? С войны возвращается кто-то вроде Стива. Кто-то, кто землю зубами грызет, не ради себя — ради товарищей, ради Родины, ради своей цели. А Баки что? Баки воюет за Стива. У него идеалов нет. Зола с ним что-то сделал — это очевидно, лишь дурак не поймет. Синяки от инъекций уже затянулись, но это не значит, что Баки не помнит, как они появились. На сгибе локтя, в плече, в лопатке... Просто есть и все — и под кожей до сих пор будто растворяется какая-то чужеродная смесь, превращающая его в монстра. Медленно, но верно. Потом он не видит Стива довольно долго, тот занят с Филлипсом и Картер, пишет рапорты и вообще погряз в своих капитанских делах. Баки предпочел бы его совсем не видеть — так ведь легче гораздо, да и в глаза ему смотреть не нужно. Когда они порознь, то, что между ними — есть или было— будто растворяется, становится безмятежным и незначительным, почти прозрачным, так что оба могут сделать вид, что ничего и не происходило. Стиву так гораздо легче крутиться вокруг Пегги, а Баки легче пить омерзительный несладкий чай рядом с ротой «Чарли» и Воющими Коммандос. Крот предлагает ему сигарету. Сержант Барнс соглашается. Все как обычно, и это его успокаивает. Они сталкиваются со Стивом только два дня спустя, когда обсуждают план наступления на немецкие окопы. Тот сдержан и сосредоточен, о ссоре — если это и была ссора — никто не вспоминает. Может потому, что вокруг ребята из роты, может потому, что никому нет дела. Баки знает, что слова обратно не возьмет, а Стиву не за что извиняться, даже если тот и вздумает попытаться, а он вздумает; Баки всегда казалось, что Стив готов на что угодно, лишь бы не потерять его; утратив, он никогда не показал бы ни единой эмоции на лице, он чах бы в одиночестве и молчании; но если бы потерял сержант Барнс, он приполз бы к Стиву на коленях уже следующим утром. Стив ничего не говорит ему вплоть до начала наступления. Они продвигаются на пару десятков метров вперед, отбирают у фрицев несколько разрушенных зданий крохотной то ли деревни, то ли городка, недалеко от города побольше — туда свозят раненых и убитых. Баки снимает ублюдков точно, резво, только успевает перезаряжать винтовку, сидя на крыше второго этажа младшей школы. Она сильно потрепана, в выбитые окна залетает ветер вместе со снегом. Он следит через прицел за Стивом, убирает с его пути несколько юнцов в нацистской форме, кричащих что-то на родном языке. Сержант Барнс не пытается вслушиваться, что. Он у Золы наслушался проклятого немецкого на всю жизнь вперед. Когда немцы отступают, Капитан Роджерс считает убитых. Троих снял вражеский снайпер, еще шесть полегли от взрывов брошенных гранат. Одному парню оторвало обе ноги, и, видя его на джипе с капралом Тэрреном, в окружении мертвых солдат, у сержанта Барнса холодеет сердце. Он думает, что виноват в смерти трех парней, потому что присматривал только за Стивом, а затем сам же смеется над этими мыслями. Кого бы он спас? Снайпер в роте один. Баки становится легче от новости, что Крот жив. Что Воющие Коммандос живы. Морита подходит к нему откуда-то справа и сильно, по-мужски хлопает по плечу. Фелсворт стоит рядом и понимающе смотрит вслед уезжающему джипу с бредящим в нем рядовым без ног. Потом они почти всей ротой едут в тот самый Город Побольше, в полуразрушенный, покалеченный. Увольнительная выдана на день, выделенная подъехавшим Филлипсом, а в деревушке сторожить фронт их заменяет рота «Джерри». В храме Святого архангела Михаила — Сен-Мишель — устроена санчасть; она стоит прямо на краю города, и бомбы каким-то волшебным образом ее не трогают. Проезжая мимо, Баки задумывается: жив ли еще тот паренек, которого не удалось спасти? Лежит там с культями, мечется в кошмарах? Прямо как и сам Баки несколько дней назад? Только вот за Баки пришел Стив, а за рядовым Рут никто не придет. В баре на первом этаже крохотный зал со столиками и подобием танцпола, а наверху — несколько комнат, которые обычно снимают для утех с кокетливыми бельгийками. Баки они не нравятся — как и парижанки, поэтому он просто выпивает. Как-то раз, проходясь по Парижу, разбомбленному, больному, он видел лысых девчонок, избитых и зареванных, с порванными платьями и затравленным взглядом. Дернье, жуя сигарету в зубах, сказал, что это — шлюшки, ложившиеся под немцев. После ухода фашистов из города, всех, кто имел связь с врагом, насильно брили налысо, прямо на улице, под обозленное, ненавистное улюлюканье толпы. На лбах таким парижанкам писали тушью: ШЛЮХА. Salope. У Баки к горлу подступал странный ком из сожаления и отвращения одновременно. За столом, в одиночестве, Баки пьет что-то дрянное и дешевое — Морита проиграл ему два бакса в покер позавчера. Баки не хочет ни с кем говорить и отказывается от приглашений Воющих Коммандос за их стол с хихикающими бельгийками. Глядя на девиц, он представляет надпись на их лбах: ШЛЮХА. Напишут им такое после ухода американцев? — Привет, — говорит Стив, как и всегда, подходит несмело, словно боится, что Баки его прогонит. Вот смешной. Когда это Баки прогонял? — Ты как? Не ранен? — Живой, как видишь, — спокойно отзывается сержант и делает глоток мерзкого пойла. Стив поджимает полные губы. Баки думает, как целовал их в Бруклине. — Я переживал. Тебя не было на ужине, — бормочет Капитан Америка. Он смотрит в свой стакан с пивом. На нем — форма, выглаженная, чистая, видно, что переоделся недавно. Баки даже знает, для кого, но это неважно, поэтому он молчит. Пегги Картер всегда находит время посетить роту «Чарли» вместе с Воющими Коммандос и капитана Роджерса после удачно завершенных операций. — Не было и не было, — фырчит Баки в свой бокал. Надеется, что его выпад был не услышан, поскольку невысказанное «тебя че, ебет?» висит в воздухе. От этого как-то мерзко на душе, язык жжет — и вовсе не от алкоголя, от вины. Стив, конечно, слышит. Поникает весь как-то, глаза опускает, а Баки хочет врезать себе со всей силы. Вот же мудак он редкостный. Он знает: Стив думает, будто Баки ревнует, но это глупость и абсурд. Из них двоих, Джеймс Барнс — реалист и скептик, и он как никто другой лучше всего знал: рано или поздно одному из них пришлось бы найти другому замену. И искреннюю радость ему приносит осознание, что эта роль отошла не ему. Да и как вообще Баки может ревновать? На ревность должно быть право, а у Баки его нет и не было никогда. В любом случае, ему грустно и стыдно, и ему хочется сказать Стиву, что он ни капли на него не злится — он зол на себя и только, но слова никак не выталкиваются из глотки, и Баки топит их алкоголем. Так случалось в детстве, когда они ругались; поначалу первым на контакт примирения приходилось идти Баки, потому что Стив боялся, что больше ему не нужен; подумать только, он боялся этого, будучи девятилетним глупым мальчишкой; став юнцом, он научился делать вид, что, если что-то пойдет не так, он вытерпит стойко и гордо, и именно поэтому стал приходить мириться первым. — Может, сегодня придешь ко мне? — говорит Стив. Голос тихий, будто боится, что кто-то услышит, но разве за этой музыкой и веселым ревом что-то услышишь? — Мне комнату выделили, сам Филлипс настоял, я-то не просил, конечно, а он: капитан, капитан... Тут недалеко, минуты две ходьбы, — Стив криво улыбается. Баки знает, зачем Стив его зовет — только идиот ведь не догадается. Они вместе не были с тех пор, как Баки на фронт ушел. А у Стива вон, и щеки алеют, как у девицы на выданье. Баки почему-то вспоминает — сам не зная, на кой черт — как алели у Стива щеки, когда Баки его впервые брал у них в квартире. Капитан Америка был тощим и больным, сержант Барнс боялся лишний раз поцеловать слишком сильно и оставить синяк. Теперь, наверное, такой проблемы не возникнет, однако он не будет проверять. — Нет, — отрезает Баки, выходит как-то слишком резко. Стив поджимает губы и кивает. — Устал, — односложно. Грубо. Вот дурак, вот дурак, мудак полный, идиот, придурок, кретин, думает Баки. Но ничего больше не говорит, потому что скажет лишнего. — Конечно, прости, — тут же соглашается Стив, и весь его вид говорит, что он чувствует себя ужасным подонком. — Бак, нам же не обязательно... — он замолкает на конец фразы, хотя понятно, что там, в конце этом. — Можем просто поговорить. Я так скучаю по тебе. Мы же друзья. Баки сжимает челюсти до боли. Так, что желваки играют под кожей. — Стив, я... — начинает он, но так и не заканчивает — слышится колокольчик над дверью, и в паб заходит агент Картер. Она подходит к ним, они оба поднимаются со своих мест, как и полагается джентльменам. — Агент Картер, — приветствует ее Баки, улыбается ярко, обворожительно, как улыбался девушкам всегда, вот только на Пегги эта его маска ну никак уж не действует. Молодец, думает Баки, какая же ты хорошая. — Сержант Барнс, — в тон ему говорит, позволяет поцеловать свою руку, но исключительно в рамках приличия. Баки на фоне Стива похож на отребье: расстегнутая куртка, футболка с разводами грязи, под которой едва позвякивают на цепочке часы с фотографией Стива под крышкой да жетоны. Потом он уходит, в снимаемую им комнатушку наверху бара, ложится на кровать с плохими простынями и спит ровно до четырех утра следующего дня, когда сигнал тревоги будит его и зовет в бой. 1.3 Снаряд разрывается неподалеку от его окопа, лишь чудом не залетев в него и не превратив Баки Барнса в кровавую массу ошметков мяса. Баки в обнимку с винтовкой жмется как можно ниже к земле и время от времени отряхивает с каски песок со снегом. Он сжимает челюсти, высовывается только чтобы сделать несколько выстрелов, а потом снова залечь, потому что огонь бесконечный, фрицы будто с цепи сорвались. Сдав городок в лесах, недалеко от Арденн, они со злости лезут и лезут, словно всю Бельгию обратно хотят захватить. В лесу рота «Чарли» вместе с Воющими Коммандос пытается отбиваться от двух пехотных полков Третьего Рейха. Кажется, ублюдки в паре метрах от Баки — руку только протяни, и они ее тебе отсекут. — СМЕЩАЕМСЯ ВЛЕВО, — орет Морита, запрыгнувший к Баки в окоп и так же льнувший как можно ниже. — КАПИТАН ДАЕТ КОМАНДУ СМЕСТИТЬСЯ, ТЫ ПОНЯЛ, БАРНС?! Расслышать сложно — слишком громко гремит война, но Баки читает по губам. Снаряд взрывается где-то непозволительно близко, и сержант затыкает уши руками. Он кивает Морите, оба отстреливаются от приближающихся пехотинцев. Они покидают окоп за миг до того, как туда летит граната и превращает его в неровную яму. Баки падает и ползет до следующего, где сидит по меньшей мере четыре рядовых, пятый, пулеметчик, мертв, валяется наполовину за окопом, изо рта бегут струйки крови. Баки приземляется рядом с ним и принимается отстреливаться. — ГДЕ РОДЖЕРС?! — кричит он Дум-Думу. Тот хмурится. — ГДЕ КАПИТАН МАТЬ ЕГО РОДЖЕРС? — ГДЕ-ТО С ФЕЛСВОРТОМ, ТАМ, — он кивает влево, на пару соседних окопов. Баки выдыхает — жив и ладно, хотя, конечно, со Стивом ничего и не могло случиться, верно? Он же Капитан Америка, он супергерой, спас его из лап Гидры. Что может случиться с героем? — САНИТАР! — доносится срывающийся вой откуда-то спереди. Там, на проигранной позиции, куда подобраться сложнее, чем переплыть Мировой океан брасом, корчится рядовой Крот. — САНИТАР, САНИТАР! — надрывается он, Баки не видит из-за тумана вперемешку с дымом, но, кажется, он прижимает руку к бедру. В душе все замерзает от этого крика — так кричат отчаявшиеся. — САНИТАААААААР! — не сдается Крот. Баки сглатывает вязкую слюну и смотрит вперед, на фигуру рядового, окруженную мертвыми полуразорванными телами. В ушах нарастающий писк заглушает агонию Крота. На миг ему кажется, что там — Стив, его маленький, тощий Стив, которого он полюбил, когда ему было шестнадцать. Стив корчится от боли, страха, отчаяния и орет: САНИТАР, а санитар не придет, потому что ни один нормальный человек не сунется на территорию фрицев, под огонь их артиллерии, пехоты, снайперов... — БАРНС! БЛЯТЬ, БАРНС! — вслед ему кричит Морита вместе с Дум-Думом, но Баки не успевает отреагировать — он уже перебежками направляется к его Стиву, крохотному, болезненному, бледному, слившемуся со снегом. — БАРНС, СУКА, ТЫ СОВСЕМ СЛЕТЕЛ С КАТУШЕК?! Он не слушает — ползет на животе, утыкается лицом в землю, когда слышит свист снаряда. Снимает пару фрицев двумя точными выстрелами и ползет, ползет к рядовому Кроту. К иллюзорному Стиву. — САНИТАР... САНИТАР... — тот срывает голос, больше не голосит — хрипит надрывно, как котенок, которого подбили из рогатки. Баки подбирается к нему спустя вечность. У парня кровь хлещет из раны на ноге, чуть выше колена, и идти он не может. Баки, лежа рядом и едва не хлопоча пули себе в башку, достает из наружного кармана куртки тощий моток бинта и принимается перевязывать рану Кроту. — Держись, Крот, — пыхтит сержант Барнс, перехватывая его поперек груди и волоча вниз, к своим. — Сожми яйца в кулак и просто болтай здоровой ногой. Рядовой Крот слушается, изо всех сил помогая Баки двигаться. Они оба ползут кое-как, временами замирая от знакомого свиста. Баки не страшно — он просто знает, что не вернется с войны живым, так что ему? Умереть сейчас или завтра? — Се...сержант... Барнс... — хрипит-стонет Крот, — я...я... — Будешь мне пачку сигарет должен, — чеканит Баки так, будто они в покер играют, где-нибудь в баре в Нью-Йорке, будто он не вытаскивает рядового Крота с обстреливаемой фашистами территории. Он ругает себя, потому что сунулся сюда из-за Стива, потому что померещилось, словно Крот — это Стив. В плечо прилетает пуля. Сержант Барнс на миг замирает, стиснув зубы, сдерживает просящийся крик. Он чувствует, как куртка впитывает горячую кровь, но, судя по ощущениям, пуля не задела кость — и это хорошо. Рядовой Крот худой и невесомый, совсем как Стиви когда-то, так что Баки тащит и тащит его. С огнестрелом в плече это делается сложнее, но сержант Барнс упорно игнорирует его. — Ко...конечно... с-с-сержант Барнс, сэр... — уголки губ рядового дергаются в подобии истерической улыбки. Баки волочит и волочит его, пока не видит, как Стив и Морита выскакивают из окопа и подхватывают обоих; Морита — Крота, передает его доку Шоу, который мигом вкалывает парню морфий. Стив кричит: «Ты в порядке, Бак, не ранен?». Он трогает Баки за плечо, сжимает, вглядывается в лицо, а Баки от этого тошно. Он чувствует усталость и боль. Чтобы избавить себя от выражения волнения и отчаянного облегчения на лице Капитана Америка, Баки берет свою винтовку и уходит в другой окоп, к Фелсморту, который, смерив его взглядом «Все правильно, парень, горжусь», возвращается к отстрелу фрицев. Баки присоединяется к нему. Он не говорит доку, что схлопотал пулю. Хочет посмотреть, что с ним будет. Боль перестает волновать его где-то спустя двадцать минут. Кровь замерзает на морозе и сворачивается. Ткань куртки делается совсем твердой, но Баки старается не обращать на это никакого внимания. Он стреляет — и снова, и снова, пока не кончаются патроны. Боеприпасов по-прежнему маловато, сбросу провианта мешают фрицы, будь они прокляты. Баки чертыхается и отправляется к капралу Тэррелу за пополнением, но тот уже мертв — в голове дырка от пули. Патроны приходится брать самому. ~ Стив находит его ночью, темной и злой, щедрой на морозы, когда вокруг хоть на час да замолкло все. Баки трясется от холода и пытается имитировать сон — вдруг Стив все-таки не станет донимать его вопросами? Баки, съежившись, надеется, что он уйдет. Не потому, что видеть неохота — охота еще как, до зубного скрежета охота — а потому, что так необходимо им обоим. Но капитан Роджерс и не думает сдаваться. Он садится рядом и пристраивает свою винтовку между ног. — Не делай так больше, не лезь на рожон, — говорит он. Его голос хрипит в тишине, он старается шептать, но не выходит. Баки молчит. — Я не знаю, что буду делать, если с тобой что-то... Если ты... — Это война, Стиви, — обрывает его сержант Барнс, обрывает грубо и зло, совсем не по уставу. — Сдохнуть может кто угодно. В любой момент. Ты всех не спасешь. — Тебя спасу, — упрямится Стив. Сейчас он вовсе не похож на Капитана Америка — ну разве может Капитан Америка так говорить? Может разве герой нации выделять кого-то из общей массы? — Сам умру, но тебя спасу. Баки хмыкает и едко интересуется: — Что еще за приоритеты такие? Он отворачивается и закуривает сигарету, принесенную из санчасти — рядовой Крот идет на поправку, мало крови потерял, так что уже вернул ему долг. Стив хмурится и хватает его руку, сжимает в своей крепко-крепко. Баки едва успевает вынуть сигарету изо рта, как Стив уже жмется своими губами к его губам. Целуются они быстро, Стив на эмоциях, адреналине, Баки же ему подыгрывает кое-где. — Баки... — начинает Стив, он хочет сказать очередную глупость, какую всегда говорил: мол, такие бывалые ребята, как Стив Роджерс и Джеймс Барнс, победят всех хулиганов и негодяев в этом городе. Но Баки не слушает. — Отвали, Роджерс, — выплевывает он, сжимая винтовку до боли в пальцах. Стив смотрит так, словно сержант Барнс только что ударил его штык-ножом, вспорол живот и вывалил органы наружу. А, может, даже чего похлеще, потому что Баки никогда не отвечал ему так холодно и строго, словно он — провинившийся двоечник перед отцом; но Баки тошнит от его заботы о всех и вся, о его фанатичном желании спасать, спасать, спасать — а кто спасет его? Баки не хочет больше ни о чем с ним говорить — поэтому поднимается, чтобы уйти вон из окопа. 1.4 Ночью Баки просыпается от острой боли в плече, там, куда пришлась пуля. Она, кажется, застряла в его теле и теперь прокладывала себе путь к его сердцу. На лбу выступает испарина — и это при минусовой температуре — и Баки, стиснув зубы, хватается за рану на плече. Он наспех стаскивает куртку, при этом пытаясь не вставать в окопе, и смотрит на плечо. Футболка впитала в себя кровь, и на ней расцвело уродливое пятно. Баки выдыхает пар изо рта и с досадой оглядывает рану. У него складывается ощущение, что кто-то невидимый стоит рядом и проталкивает палец внутрь, глубже, и это вызывает очередной приступ боли. Набравшись мужества, сержант Барнс берется за рукав футболки и задирает его на плечо, открывая себе вид на окровавленное... ничего. Спустя секунду он хмурится: кожа нетронутая, будто выстрела никакого и не было. Конечно, на ней засохшие разводы крови, но повреждений нет, и это сержанта пугает. Тут же на землю падает что-то маленькое, и Баки, в темноте леса, не сразу признает в этой крошечной частичке пулю. Баки всего трясет; он отпрыгивает от этой крошечной пули на пару мгновений, чтобы потом с отчаянной силой вбить кулак в промерзшую землю позади себя. От гнева. От ужаса. От боли. Зола превратил его в чудовище. Зола сделал из него монстра, из которого вылезают пули. Сержант Барнс сжимает зубы до скрежета и со страхом выкидывает пулю куда-то в темноту бельгийского леса. Об этом никто не узнает. До самой его смерти. ~ Стив глядит на него как побитая собака. Как щенок, которого Баки сначала пригрел, покормил и приласкал, а потом начал бить сапогами и кидаться в него тапками. От этого взгляда у сержанта Барнса сводит кости, ему хочется извиняться перед ним и извиняться, целовать его руки, губы, щеки. Но Баки теперь не Баки вовсе, он — чужак с лицом Джеймса Барнса. Баки продолжает убивать фрицев, выживает на поле боя, помогает санитарам увозить раненных в санчасть. Он считает убитых и грузит их на джип, сопровождает тела до храма Сен-Мишель, где их сваливают позади полуразрушенного строения. Перетаскивая мертвецов, Баки чувствует себя палачом. Несколько парней, рядовые из их роты, помогают ему и временами забирают у убитых оставшиеся сигареты, фляжки с грязной водой растаявшего снега, носки, сапоги. То, насколько просто они обкрадывают трупы, более чем красноречиво говорит обо всем, что с ними сделала война. С ними всеми. Прошлой ночью, под обстрелом нацистов, убили четырех хороших ребят. Они валяются на земле, лицом в снегу. Баки, как и прежде, помогает с транспортировкой до городка — ехать чуть меньше двадцати минут по лесной дороге. Он курит сигарету, пока машина трясется и гудит. Один из бывших сослуживцев смотрит на него стеклянными мертвыми глазами с расширенными зрачками, поглотившими зеленую радужку. Куртка распахнута, и Баки видит, что во внутреннем кармане торчит кусочек бумаги. Недолго думая, он его берет. Сержант Барнс никогда не был нечистым на руку, но почему-то краешек листа его привлекает, и он поддается ему; находка оказывается снимком. На фотографии красуется симпатичная девчонка лет девятнадцати, с модными кудряшками и подведенными верхними веками. На обратной стороне написано: Сьюзи, 1940 год. В ту минуту Баки почему-то хватается за часы на своей шее — неосознанно, рука сама по себе тянется. Он сжимает их в пальцах, выдыхая дым изо рта. Поначалу у него тоже была всего лишь фотография Стива — квадратная, она покоилась в кармане его куртки, когда рота «Чарли» высадилась в Италии. Это было до вступления Баки в Воющие Коммандос, до Бельгии, до Капитана Америка. Баки доставал ее лишь в крайних случаях, всегда носил с собой и не позволял кому-нибудь ее увидеть. Не поняли бы, если б узнали. Фотография Стива пролежала в кармане Баки ровно полмесяца. После окончания одного из боев, на привале, он снял куртку и кинул рядом с собой — тогда стоял июнь — и снимок вывалился на траву. Солдат, сидящий рядом на каком-то пеньке, заметил и подобрал, и спустя секунду Баки услышал: «Сержант, девчонка ваша?». Капрал, рыжий невысокий парень, тогда не увидел самого изображения, пялился на дату и подпись с обратной стороны — «С.Р., ~39» — как дурак, не умеющий читать. Поняв всю серьезность ситуации, сержант Барнс подскочил и, одним ударом уложив сослуживца на лопатки, выхватил фото из его рук. «Эй, я же просто посмотреть!» — разобиделся капрал с ощутимым колорадским акцентом. «Не прикасайся к этому», — строго велел Баки и спрятал снимок как можно глубже в карман. Руки у него тогда тряслись — от злости и от страха. То, что было у него со Стивом, было святым, неприкосновенным, об этом не должна была знать ни единая душа. Никто. Никогда. «Прошу прощения, сержант» — обиженно пробормотал капрал. Насупился, но отвечать кулаками не стал — не положено. Вместо этого, поправив каску, сел рядом, у костра, и закурил. Потом достал свой снимок и показал, будто дорогущий алмаз: «Моя Мэри», — похвастался он полненькой красоткой с длинными черными локонами, как у цыганки, и улыбкой в пол-лица. Баки посмотрел, смягчившись, и не отводил взгляд чуть дольше, чем требовалось. «Та еще чертовка», — продолжил солдат, затягиваясь. Парни, сидящие рядом с ними, тут же потребовали показать ее и им. «Хороша, черт возьми!» — подхватил их тогдашний лейтенант, и все солидарно заулюлюкали. Капрал, с которым Баки чуть не поцапался, горделиво кивал, будто комплименты отвешивали ему. Той же ночью Баки достал из кармана фотографию и дедовские часы. Немного подумав, он соединил их в одну реликвию и повесил на шею для надежности, чтобы болтались рядом с жетонами. Позже он много чего узнал о своих товарищах. Почти у всех в Штатах оставались девушки или жены, и со временем ему пришлось придумать себе мифическую Бриджит, горячую блондиночку-художницу, с волшебными голубыми глазами и полными губами, верно ждущую его в Бруклине. Постепенно он придумал им с Бриджит целую жизнь, которой у него никогда не будет: как он возвращается в Бруклин, Бриджит бросается ему на шею, хрупкая такая, низенькая, как она не выпускает его из постели трое суток напролет — потому что соскучилась, потому что ждала — как потом они живут душа в душу, Баки работает, она учится, как заводят семью, Баки делает ей предложение, а она соглашается; рожают детей, растят их, мальчика и девочку, Гранта и Долли, вкладывают всю заботу и всю любовь, а война забывается, растворяется, исчезает... Такие байки Баки травил за костром на привале, когда речь заходила о гражданке, о дамах сердца и днях того мифического послевоенного времени. Каждый из них рисовал свою будущую жизнь, потому что каждый верил, что вернется. Баки в жизни никому не сказал бы, что Бриджит — это его друг детства Стивен Грант Роджерс, а их будущее — лишь больные фантазии сержанта Барнса. Ни больше ни меньше. ~ На следующий день история о подвиге Баки Барнса доходит до Филлипса, и тот повышает его до старшего сержанта. Грозится сразу на лейтенанта перекинуть, если Барнс еще такие штучки будет выдавать — ведь снайпер им в роте очень даже нужен, а лишить роту такого хорошего снайпера фрицы могут с одного выстрела. «Рядовых-то много, а сержант один» — скрылось в его словах. Агент Картер, тоже приехавшая посмотреть, как идут дела у Воющих Коммандос и роты «Чарли» — и, конечно, у Капитана Америка — кивает Баки и пожимает ему руку. — Да вы герой, старший сержант Барнс, — говорит она, без тени кокетства. И продолжает: — Не прекращаете меня удивлять. — Я просто парень из Бруклина, мэм, — с усмешкой отзывается Баки, взъерошенный, усталый, замерзший. — Герой стоит справа от меня. Стив неловко улыбается. Они не говорили друг с другом с той атаки три дня назад, обсуждали разве что боевые действия. — Вы низкого мнения о себе, старший сержант, — Филлипс намеренно делает акцент на его новом звании, — это непозволительно для офицера армии США. — Я стараюсь быть реалистом, — отзывается Баки, надеясь тем самым свернуть беседу. Но тут вмешивается агент Картер: — По-моему, Джеймс, — говорит она, — оптимизм нам сейчас совсем не помешает. На том и заканчивают. Подходит Морита, отдает честь, говорит Баки, что нужно свезти свежий труп в храм Сен-Мишель. Рядовой Фил замерз насмерть в своем окопе прошлой ночью. — Разрешите, сэр, — сержант Барнс — старший сержант — отдает честь и, дождавшись кивка Филлипса, отправляется вглубь их территории, чтобы помочь перетащить тело. Он без особых эмоций дивится: на войне солдаты умирают от чего угодно, и пули тут ни при чем. Он знавал парня из роты «Алрой», который погиб оттого, что выстрелил себе в руку. ~ Когда он возвращается, капитан Роджерс находит его почти что сразу. Баки вытирает руки в крови о футболку, выглядывающую из-под расстегнутой куртки, и выдыхает пар изо рта. Снег, засыпавший следы солдат, блестит и переливается на редком солнце. — Задание есть, — говорит Стив, а в глаза ему не смотрит. Баки тоже не собирается этого делать. — Тут в дне ходьбы на север обнаружена база Гидры. Небольшая, надо зачистить. Разведка говорит, там почти никого не осталось, немцы ушли, поэтому Коммандос не идут. — Он замолкает, будто дожидается ответа, хотя и так ведь известно, что Баки ответит. — Могу на тебя рассчитывать? — Так точно, капитан, — чеканит старший сержант Барнс. Стив прячет разочарование в глазах и кивает, хмуря ровные брови. — Тогда через двадцать минут жду здесь же, — велит он. Намекая на разводы крови вперемешку с грязью на его лице, Капитан Америка говорит: — Приведи себя в порядок, ладно? — он дожидается четкого кивка. — И застегнись, бога ради. От пневмонии передохло полроты «Алрой» неделю назад, — с этими словами Стив уходит, видимо, тоже собираясь «привести себя в порядок». Он не знает, что пневмония слабее сыворотки Золы. 1.5 Идут молча, вслушиваются. Под ногами трещат сучья и снег. На Стиве — обычная капитанская форма цвета хаки, каска и неизменный щит. Баки по его же просьбе переоделся и теперь выглядит куда лучше, чище, благороднее, что ли, в этой почти коллекционной темно-синей куртке, застегнутой на все пуговицы, брюках, заправленных в тяжелые армейские ботинки. За спиной — винтовка. Говорить ни один не решается. Стив чуть впереди, Баки — за ним, прикрывает. Снег скрипит под подошвами, вокруг — тишина, лишь отдаленно слышна автоматная очередь, взрывы — война все-таки, но и капитан, и старший сержант уже научились умело их игнорировать. Баки хочется перед Стивом извиниться. Сказать, что он сожалеет, что вернуть их, их отношения, их потаенное, святое, хотел бы всем сердцем, и без Стива ему плохо, грустно и одиноко. Но стоит ему открыть рот, как в горле застревает ком, не дающий словам вырваться наружу. Баки молчит и следует за Капитаном Америка. Когда он уже собирается начать свой монолог, в голове всплывает недорисованный, туманный образ Бриджит, девчушки из Бруклина, которой у Баки никогда не будет, потому что для него война никогда не найдет себе конца, но вот у Стива... у Стива вполне — теперь, когда он высок, широкоплеч, талия у него загляденье просто, а бедра, узкие, крепкие, любой красотке фору дадут. Раньше он был просто симпатичным милым пареньком, и Джеймс Барнс влюбился в его бесстрашие, граничащее с безумством, жажду справедливости, истинную доброту, улыбчивость легкую и безмятежную, полюбил даже его угловатость, хрупкость, бледность, болезненность; полюбил и астму его, и плоскостопие, и бронхит, и грипп, приходящий осенью да зимой как по часам. Но сейчас Стив Роджерс — мужчина, офицер, герой, Капитан Америка. И его Бриджит его дождется. — Остановимся здесь, темнеет, — распоряжается капитан Роджерс, оглядывая небольшую полянку, запорошенную снегом. Баки кивает, сразу примечает поваленное дерево, вполне пригодное для сидения на нем. — Поставишь палатку? Я пока наберу сучьев. — Так точно, — отзывается старший сержант Барнс и кидает рюкзак на землю. Он закуривает и принимается возиться с палаткой. Судя по расчетам и карте, они в двадцати милях от базы, но ночью, в темноте, соваться туда неблагоразумно. — Я костер разведу, — говорит Стив, возвращаясь минут через десять. Баки лишь пожимает плечами — разводи, мол. Это, конечно, тяжеловато, потому что ветки сырые, но без костра они почти наверняка замерзнут к чертовой матери. Не Стив, конечно, но старший сержант Барнс — точно. Они садятся у крошечного, едва светящего костра спустя двадцать минут. Достают сухпайки, стряхивают мерзкий кофе в алюминиевые стаканы, открывают штык-ножом консервы. Стиву, вообще-то, этот кофе без надобности — все равно действия никакого не будет — а вот Баки на пользу пойдет. Оба достают ложки из внутренних карманов курток, оба молча ковыряются в говядине и хлебе. Вода в крошечном котелке греется и шипит, в лесу темнеет так стремительно и резко, будто кто-то просто щелкает светильником. Не проходит и часа, как обоих окутывает холодной бельгийской темнотой. Баки смотрит на костер, Стив исподтишка смотрит на Баки, будто думает, что тот не видит, не замечает. Но Баки же снайпер, у него зрение просто на пять с плюсом, а еще по телу всегда разливается тепло, когда Стив на него пялится. — Это конец, да? — вдруг говорит Стив, негромко, но отчетливо, и голос его как будто нейтральный — так он говорил когда-то давно, в прошлой жизни, когда хотел казаться собранным. Баки кидает на него мимолетный взгляд и шевелит угли в костре. Нетнетнет, думает он, не говори об этом, пожалуйста, не начинай. — Война еще не закончена, Стиви, — выбирает Баки безопасный путь — прикидывается дурачком. Ясно как божий день, что Стив не о войне говорит. Причем тут она вообще? — Успеешь еще повоевать, — и улыбается одной из своих идиотских улыбок. Стив смотрит на него несколько секунд. — Я не об этом, — продолжает он неумолимо. Смотрит в свою банку, перемешивает говядину ложкой. — Я о... о нас. — Возвращается тишина, тягучая, гнетущая. Баки продолжает делать вид, будто его тут нет. Стив понимает это, но отступать, видимо, не намерен. — Я тебе больше не нравлюсь? Таким? — тихо предполагает он. Смотрит долго, на профиль Баки, на глаза, где блики сверкают и огонь пляшет. Старший сержант не отвечает, притворяется, будто не слышит ничего. — Ты меня не хочешь? — Стив поджимает губы. Предпринимает еще одну попытку, кажется, финальную:— Ты меня больше не любишь? Баки впервые поворачивает к нему голову. Глядит в глаза, тоскливые и одинокие, как и у него самого. Он думает, Стив теперь не будет одинок никогда: вокруг него будет крутиться множество хороших людей, любящих его искренне и по-настоящему. Баки знает: где-то среди его будущих приятелей обязательно найдется еще один Баки Барнс — кто-нибудь, кто будет прикрывать ему спину и идти за ним куда угодно. Старший сержант хочет ответить что-нибудь колкое, чтобы закрыть тему навсегда, навсегда исправить все, что они успели начудить. Если не он — то кто? Стив чересчур благородный, он сам не уйдет. Остается только оттолкнуть его. Но Баки не может. — Кретин ты, — отзывается он тихо, отправляя в рот еще одну ложку тушенки, хотя в горло кусок хлеба не лезет. Он опускает глаза. Тишина такая напряженная, что ее, кажется, можно потрогать. — Ну как можно тебя разлюбить, скажи мне? Стив молчит. Молчит долго и болезненно — для Баки это сродни плену. Он правда хочет не выглядеть таким идиотом, он мечтает, чтобы Стив понял и принял его решение, а решение его простое до смешного: он уходит, Стив остается. Вот и вся история, и по-другому он не хочет, поскольку по-другому — неправильно. И нет здесь ни ревности, ни обиды, ничего такого, за что Стив мог бы испытывать вину, просто Баки изжил себя, износил, война сделала из него нечто непонятное и страшное, и у него потерялась всякая надежда — умерла вместе с сержантом Баки Барнсом из Бруклина, да так и не воскресла, не то что его плоть. — Для тебя хоть что-нибудь значит то, что я люблю тебя? — спрашивает Стив. Это очень похоже на болезненный удар всей его могучей новообретенной силой по лицу старшего сержанта Барнса. Так больно, что на миг Баки хочет обратно в лабораторию Золы — там у боли был смысл. Вместо продолжения разговора Стив снова возвращается к тушенке — без особого интереса. Он жует, Баки тоже, оба в тишине. Затем Стив опускает руку и крепко-накрепко сжимает ладонь Баки, облаченную в перчатку, лежащую на его колене. — Прости меня, — наконец-то говорит Баки. Стив не отвечает. 1.6 Рота «Чарли» скрывается за деревьями, в сизом тумане, их совсем не видно. Они все в полной боевой готовности, ждут сигнала капитана. Вокруг тишина такая, что можно услышать, как у капрала бешено бьется сердце, как колотится где-то в горле, гулко и всепоглощающе яростно. Старший сержант Барнс поправляет каску и сглатывает вязкую слюну. Он прижимает к себе автомат, держит его крепко-крепко. Слева от него капрал Диксон осторожно выглядывает из-за деревьев, поваленных еще прошлой ночью как препятствие пулям — друг на друга. Баки знает, что там, метрах в ста от них, сидят за таким же загромождением немцы, он просто чувствует это, но сколько — неизвестно. Баки проводит языком по губам и скашивает глаза вправо, смотря в непроглядное молоко тумана. Где-то там — капитан Роджерс и Воющие Коммандос. Они, вместе с отделением из пяти человек, рысью следуют за разведкой. Стив как всегда со своим глупым, но чертовски сильным щитом. Вчера он танцевал в баре с Пегги, та улыбалась и о чем-то ему рассказывала, и у Баки щемило сердце от радости за них, счастливых, потому что он поверил, что оставляет Стива, этого тощего идиота с комплексом справедливости, в самых что ни на есть надежных руках. Теперь, после того как пуля сама нашла выход из тела Баки, он часто задумывается о смерти. Он еще лучше знает, что умрет. Капрал Диксон поворачивает к нему голову и кивает. Баки смотрит ему в глаза долю секунды. Эту долю секунды капрал Диксон его лучший друг и единственный человек на свете. Он — хороший паренек, далеко пойдет, оружие в руках держит крепко и безбоязненно. Вся вселенная сужается до одного-единственного капрала, к которому Баки, неудачно привалившийся к стене из стволов деревьев высотой в полметра, прижимается плечом. Старший сержант Барнс кивает в ответ и поднимается на ноги. До следующего укрытия — как минимум двадцать метров, поляна пуста и завалена снегом. Он, пригнувшись, выходит из своего убежища и, наверное, он добежал бы, если бы не свист, мигом заложивший уши. — ЗАСАДА! — орет капрал Диксон, но Баки его уже не слышит. Автоматная очередь обрушивается на него из ниоткуда, из тумана, врезается в землю у его ног. Огонь мелькает откуда-то спереди. Сержант Барнс не успевает даже как следует понять, откуда точно его обстреливают, как одна из пуль метко залепляет ему прямо в шею, и фонтан черно-бордовой крови брызжет на гимнастерку, заливает лицо. Баки тут же валится на землю, хватаясь за горло, и от собственных булькающих всхлипов ему самому становится противно. — ВОТ ДЕРЬМО! — орет Диксон где-то слева. Баки тянет к нему руку в плотной перчатке. Он пытается сплюнуть кровь, заполнившую рот, но она лишь прибавляется и прибавляется. Следующая пуля летит ему в живот. Врезается в плоть, прошибает три слоя одежды. — БАРНС! ВОТ ДЕРЬМО, СЕРЖАНТ БАРНС! — кричит Диксон, стараясь прикрыть его, но у Баки не вышло бы доползти до прикрытия, даже если бы он сильно-сильно захотел — три метра кажутся непреодолимыми, особенно под градом фашистского свинца. — КАПИТАН РОДЖЕРС! — слышит Баки сквозь вату. Он видит, как Стив и Воющие Коммандос летят к ним двоим. Стив, видя его, залитого кровью, мечущегося, белеет на несколько тонов. Баки смотрит ему прямо в глаза. Не знает, почему, но смотрит. Он видит, как его лицо искажается. Как остальные пытаются помочь капралу отстреляться, но не выходит, немецкие автоматы не заткнуть — они плюются и плюются огнем, будто намеренно добивая сержанта Барнса. Старшего сержанта. Баки смотрит на него, глазами велит: «Роджерс, не вздумай, Капитан Америка миру еще пригодится», но Стив — дурак. Он бросает свою винтовку и, прикрываясь щитом, оказывается рядом с Баки в одно мгновение. Немцы, озверевшие, палят по ним нещадно. — Баки, боже, Баки... — бессильно бормочет Стив, кладя свою руку поверх его, зажимая рану. Сержант Барнс видит, как глаза капитана застилает подозрительно блестящая пленка, и из груди рвется издевка: Ну, Роджерс, ты прямо как девчонка, и это — слова из детства, которые Стив читает по глазам, по беззвучно шевелящимся губам. Баки не может говорить, потому что ощущение такое, словно у него разорвана сонная артерия, но он может ухмыляться. Он тащит старшего сержанта Барнса до прикрытия. Громко, пряча отчаяние, зовет санитара. Док Шоу материализуется из тумана, когда у Баки закрываются глаза. Он тут же достает ампулу с морфием, но сержант успевает перехватить его кисть до того, как морфий заберет его боль — потому что сейчас эта чудодейственная штука в дефиците. Док его слушается и кивает. — СДЕЛАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ, СОЛДАТ, ВЫ ЧЕРТОВ ДОКТОР! — Стив перекрикивает автоматы — свои и чужие — все еще зажимая Баки рану. Его рукав теперь тоже окрашен в красный. — НО, КАПИТАН... — теряется док, оглядывая шею и живот сержанта Барнса. Его руки судорожно порхают над ним. — ОН ЖЕ... — ВЕЗИТЕ ЕГО В ГОСПИТАЛЬ, БЛЯДЬ, СЕЙЧАС ЖЕ! — не унимается Стив, хотя Баки сам хочет дать ему подзатыльник за такие глупости. — НУЖНО ДОТАЩИТЬ ЕГО ДО ДЖИПА, — подчиняется док, и Стив что-то кричит Морите, но Баки уже не слышит. Он чувствует, как его тело медленно теряет свой вес, как оно делается невесомым, и сержант Барнс уже думает, что это и есть смерть, но через минуту он открывает глаза и видит, как Стив и док Шоу бегом несут его к джипу. Дальше все смазано, темно, а потом — пусто. ~ Старший сержант Джеймс Барнс просыпается спустя два десятка минут, когда джип подъезжает к полуразрушенному храму Сен-Мишель. Стив сжимает его руку так сильно, что, кажется, кровь перестает поступать в пальцы. Тогда Баки слабо усмехается. — Из-за меня разревелся Капитан Америка, — хрипит он, перекатывая во рту металлический привкус крови. Стив вмиг поднимает голову и смотрит на него, в упор. — Буду парням в окопах рассказывать. — Заткнись, идиот, — ошарашенно говорит Стив. Док Шоу, кажется, ошарашен не меньше него, поскольку явно собирался засечь время смерти Баки Барнса на своих наручных часах. — Как ты себя чувствуешь? Боже, ты просто... — Дерьмово выгляжу? — сипло подсказывает сержант Барнс. Стива, кажется, трясет. Он фырчит сквозь страх и облегчение. — Закрой уже рот, это приказ, — командует он слабо, стирает пот вперемешку с кровью и грязью со лба Баки. Сержант Барнс все-таки повинуется ему — редкое явление — и послушно смыкает губы. Стив опускает глаза куда-то вниз и едва заметно хмурится, смотря, как Баки крепко-накрепко сжимает дедовские часы на своей шее. Он так впивается в них, что белеют костяшки. — Держитесь, сержант Барнс, — говорит док откуда-то сверху. — Почти приехали. — Старший сержант, док, — с кривой усмешкой поправляет Баки, вызывая тем самым широкую улыбку капитана Стива Роджерса. 1.7 По словам рядового Крота, пришедшего тем же вечером в храм Сен-Мишель к старшему сержанту Барнсу, немцы охраняют свою территорию ревностно и яростно. Рота «Чарли» никак не может продвинуться дальше того злополучного сруба, около которого Баки Барнс схлопотал по пуле в шею и живот, и это полковника Филлипса злит и печалит одновременно. Баки усмехается, старается не говорить особенно много, потому что рана на горле оказывается гораздо внушительней, чем была в плече, но этот фактор его не останавливает. Он хрипит что-то Кроту в ответ и иногда смеется, сипло и чуть надрывно. На пару мгновений, разговаривая вот так с рядовым Колином в полу-обвалившемся Сен-Мишель, Баки Барнс оказывается в Бруклине, за окном — довоенные тридцатые, а напротив сидит Стив, худой и бледный, с синяком на скуле после недавней драки, развлекает его рассказами, пока Баки оправляется от побоев, полученных в ходе мордобоя. — Ну ты скажешь, пижон, — фырчит старший сержант Барнс, и рядовой Колин смеется. В эту секунду он похож на прежнего Стива как-то больше обычного, и Баки прошибает ностальгическая дрожь. — Рядовой Колин, — говорит подошедший капитан Роджерс, и Крот, сронив с лица улыбку, мигом подбирается и вскакивает. Стив оглядывает его, низенького, ниже на две головы, каким-то странным взглядом, под которым даже бывалый солдат готов съежиться — но, видимо, у всех этих мелких парнишек смелость бьет ключом, и Колин идеально держит выправку. — Позвольте мне переговорить со старшим сержантом. — Так точно, сэр! — вмиг реагирует рядовой, кидает последний взгляд на Баки, поднимает свою винтовку, до этого приставленную к обшарпанной стене, и выходит вон. Вокруг кушетки, на которой Баки полу-лежит-полу-сидит, еще десяток таких же кушеток. На некоторых из них в бессознательном бреду корчатся ребята из 107-ого пехотного. — Ты как? — негромко спрашивает Стив, лишь убедившись, что их никто не слышит. Баки, до этого провожающий Колина взглядом, пожимает плечами. — Нормально, — голос сипит, скачет с тона на тон, но все не так критично, как могло бы быть. Не преврати Зола сержанта Барнса в чудовище. — Как сам? — Боже, Бак, как сам? — шипит Стив. — Ты чуть не умер у меня на руках! В тебе было две пули! — Не так уж и много для бывалого парня из Бруклина, да? — паясничает старший сержант, и это, конечно, не по уставу. Он садится на кушетке, спиной к Стиву, и натягивает армейские ботинки, верно ждущие его у кровати. — Прекрати! — осаждает его Стив. — В тебя стреляли! Ты почти умер, слышишь, док хотел засечь время смерти! — Он обошел кровать, чтобы не шептать эти слова в спину. Видя его ботинки рядом со своими, сержант отвлекается от шнуровки. — Я говорил с санитаром, Бак, говорил с доктором Эш, и знаешь, что они сказали? — Баки встречается взглядом с его горящими глазами. В них слишком много всего намешано, чувства переплетаются друг с другом в клубки, от которых сержанта воротит. — Они сказали, что любой здешний солдат умер бы еще там, в лесу. А ты, Бак... Ты очнулся через двадцать минут. — Что ты хочешь услышать от меня?! — вскипает Баки и с силой толкает его в плечо, так, что Капитан Америка, в котором сто кило чистых мышц, валится на соседнюю кушетку. — Что ты хочешь услышать? Это была просто царапина, Стив! А ты раздул из мухи слона! — Я же был там, Бак, — теперь на лице Стива читается искренняя боль. Баки теряется от резкой наготы его эмоций. — Я же видел. Было столько крови... Это была не царапина. — Баки не выдерживает его взгляда — опускает глаза на ботинки. Продолжает их шнуровать, будто Стива тут нет. — Что с тобой сделала Гидра? Что с тобой сделал Зола? — тихо заканчивает Стив, озвучивает то, что вертится на языке у каждого солдата и офицера сто седьмого пехотного полка. Висит тишина. Всего лишь минутная, но такая напряженная, что, кажется, Сен-Мишель вот-вот загорится. — Я не знаю, ясно? — злится Баки, на себя злится, потому что он позволил этому случиться — он позволил Золе сломать себя. — Понял, капитан? Не знаю! Блять, я вообще не понимаю ни черта, доволен?! — он шипит это Стиву в лицо. Затем проводит рукой по растрепанным волосам, вздыхает. — Лучше бы ты сюда не приходил. Плясал бы на сцене, мудак. Чего тебя сюда понесло? — Ты, — не раздумывает Стив ни секунды. — Если бы я не пришел, ты бы умер, я... Я приехал за тобой. — Иди ты на хер, Капитан Америка! — огрызается старший сержант Барнс. — Иди ты на хер! Знаешь, где мне эти твои откровения сидят? Поперек горла, блять! Хочешь услышать мой совет? Отвали от меня. Защищай свою задницу, свою женщину, своих солдат, да кого хочешь! Но оставь меня в покое! — Ты все коверкаешь! — гневается Стив, они почти срываются с шепота, но лишь солдатская дисциплина позволяет удержать крики в себе. — Пегги и я... — Боже, ты правда такой тупой? — шипит Баки. — Думаешь, я слепой, не вижу? Вам же просто суждено быть вместе! Наконец появилась достойная девушка, которая смотрит на тебя, как на блядского Аполлона, а ты нос воротишь? Ты же всегда этого хотел. Так чего сейчас ведешь себя, как полный кретин? Ты не должен упустить ее, слышишь? Никогда, — Баки хватает его за ворот рубашки так, что пальцы белеют, а Стив дергается. Баки не уверен, что не выглядит сумасшедшим, но, может, он правда чуть-чуть поехал? Это ж война. Тут каждый второй — псих. — Я этого для тебя хочу, ты понимаешь или нет? Ты мечтал о девушке, о правильной, умной, красивой девушке — так вот она, рядом, слышишь? — С чего ты вообще взял, что мне когда-то нужна была девушка? Баки молчит. Зло смотрит ему в глаза. — Лучше бы ты бросил меня подыхать, — выплевывает он в странном гневе и на самого себя, и на Стива. Вместо дальнейших разбирательств и пререканий он поднимается, берет куртку, винтовку и уходит. Док Эш кричит ему в спину, что ему пока нельзя вставать, ему вообще лучше бы отлежаться несколько деньков, но Баки ее не слушает. Там, за порогом госпиталя, его ждет война. Которая, увы, уже стала ему родной. 1.8 Они теперь не Стив и Баки, не лучшие друзья, не любовники, не возлюбленные, они даже не братья по оружию; они — это просто два куска, отколовшихся от одного айсберга, дрейфующего в океане. Сидя в затемненном уютном баре за столом с Воющими Коммандос, Баки почти расслабленно думает, когда же это все-таки началось: после его возвращения из плена или же задолго до этого, в 1943, когда он ушел на фронт? Может, он потерял Стива с появлением Пегги, может — с появлением дряни, впрыснутой ему в вены, но факт остается фактом: ничего уже не будет как раньше, никогда не будет. Любовь, прежде хранимая ими бережно, трепетно, самоотверженно, стала выпускать шипы, обрастать терновником, обособилась и стала существовать как-то отдельно от них обоих, от Стива Роджерса и Джеймса Барнса, превратилась почти что в фантом, который перестанет жить, когда в него откажутся верить. Баки готов был отказаться от нее. Он не боялся теперь ничего, даже смерти; он ждал ее, как ждут самых близких и преданных друзей, как ждут товарищей-сослуживцев в самой отчаянной западне. Баки Барнс готов умереть, унести в могилу свой единственный секрет, что-то, что Стив о нем никогда не узнает — об изменениях, постигших его у Золы. Баки чокается бокалами с Воющими Коммандос под их раскатистое улюлюканье и военные байки. Сегодня — сочельник, и на Рождество они собираются пробить тонкую красную линию фрицев. Филлипс и кэп обещали им скорейший прорыв, и ни один солдат сто седьмого пехотного не собирается им не верить. Пока Дернье рассказывает о своей девушке, ждущей его дома, во Франции, Баки украдкой поглядывает на полупьяного Джесси Колина, сидящего по правую сторону от него. В слабом интимном свете бара, в сизой пелене сигаретного дыма рядовой Колин как никогда походит на Стива Роджерса, того, с которым Баки жил в Бруклине, которого любил чисто и нежно, как может только любить бруклинский негодяй. Он почему-то вспоминает теплую нью-йорскую весну 1941 — кажется, это был конец марта или начало апреля — когда он собирался на танцы с девчонкой по имени Эмма Риггсон, красоткой, болтушкой и вертихвосткой, славящейся своей неповторимостью как в постели, так и в жизни. Пожалуй, встречаться с Эммой Риггсон хотел любой бруклинский паренек, но далеко не все удостаивались чести хотя бы предложить ей локоть, а уж покружить на танцах или потрогать ее коленку в кино и подавно. Эмма Риггсон была недосягаема для простака вроде Баки Барнса. Ее отец был как-то связан с мэрией, а мать занималась репетиторством сразу по шести языкам, в том числе китайском и русском — одним словом, семья ее была уважаемой и обеспеченной. Стать зятем Мориса Риггсона втайне хотели практически все приятели и знакомые Баки Барнса. Баки помнит ее миниатюрной блондинкой с темно-зелеными глазами. Идеальный макияж, платья и туфельки — по последнему писку европейской моды, помада красная-красная и неповторимые искры на глубине зрачков. Баки помнит ее глуповатой сплетницей, высокомерной и злобной, но она, наверное, совсем такой не была. Сейчас, в смеси беспрерывных странных событий, он едва ли может вспомнить хоть чье-то лицо, кроме Стива, мамы и миссис Роджерс; даже сосед по парте в его школе, с которым они прошли огонь, воду и сотни мордобоев в самых темных районах Бруклина, как-то стерся из памяти, превратившись в одно блеклое пятно. Но вот вечер, когда он собирался на танцы с Эммой Риггсон, Баки почему-то помнит прекрасно, хотя сам образ Эммы Риггсон исчез из его памяти. Может, он помнит потому, что погода стояла романтично-весенняя, теплая, но не жаркая, а солнце грело, но не пекло; может, потому, что тогда он впервые надел новехонький костюм, насыщено-темный, красивый, дорогой; может, потому, что Стив тогда сам отправлял его к Эмме Риггсон, собственноручно застегивая ему манжеты. Баки может воссоздать в памяти до самых глупых мелочей эти неповторимые мгновения их почти семейной жизни. То, как Стив, сосредоточенно хмурясь, проталкивал пуговицы в петли, то, как его губы были плотно сжаты, то, как он, отворачиваясь, выключал чайник и убирал с газовой плиты. Он не хотел отпускать Баки — чувствовалось, что не хотел. Взгляд его был обособленный и какой-то стальной, какой Баки никогда не хотел бы больше увидеть. Взгляд был упертый, такой, с каким Стив обычно ввязывался в драку. «Это же только свидание», — сказал ему Баки, несмело, но нежно улыбаясь, когда Стив стоял, облокотившись поясницей о старый обшарпанный кухонный шкаф позади себя, и застегивал ему белоснежную накрахмаленную рубашку — медленно, но уверенно. «Я знаю», — упрямо отозвался он тогда; воспоминание его такого голоса как-то само по себе вызывает у старшего сержанта Барнса широкую задумчивую улыбку. Он уже не слушает, что там говорят Коммандос, он слышит только себя и Стива. «Я отдал бы все, чтобы пойти туда с тобой», — зачем-то сказал Баки, сказал, будто извинялся. Может, и правда просил прощенья — за то, что они вынуждены жить так, не супруги и не чужаки, не друзья и не возлюбленные, кто-то посередине, кто-то непонятный и странный. Два асоциальных зверя, нашедших друг в друге утешение. «Я знаю», — повторил ему довоенный маленький Стив, заканчивая с последней пуговицей, словно с последней ступенькой на эшафот. В тот мартовско-апрельский вечер Баки не впервые уходил на свидания, он часто туда уходил, но обычно Стив не собирал его к девушкам. «Я люблю тебя» — сказал Баки, вовремя успел перехватить его запястья — тонкие-тонкие в ту далекую довоенную пору — мягко стиснул его длинные, угловатые ладони, прижал к ключице — и этот жест был гораздо большим, чем поцелуй. То был знак самой искренней и самой безвозмездной преданности: как брата, как друга, как соратника, как любовника, как возлюбленного. «Прибереги это для мисс Риггсон», — без капельки злости или ревности пробормотал Стив, улыбаясь ему в ответ. Баки тогда рассмеялся и обнял его, крепко прижимая ладонь между выпирающих острых лопаток. Баки никогда не говорил дамочкам, что любит их. Ни одной в своей жизни. «Не разревись смотри», — отбил Баки в лучших традициях их шуточных перепалок. Стив фыркнул ему куда-то в шею — старший сержант Барнс до сих пор помнит этот мягкий смешок себе в ключицу. «Педик», — задорно сказал Стив-не-Капитан-Америка в марте-апреле 1941 года. «Засранец», — ответил в тон ему Баки-не-сержант, Баки-не-военный. Потом он ушел, прикрыв за собой дверь их общей квартиры, а Стив остался на кухне, пить свежевскипяченный чай. Баки должен был ходить на свидания, чтобы поддерживать репутацию гуляки и любимца девчонок — иначе их со Стивом убили бы, затоптали ногами, и никто не наказал бы их убийц. Потому он кружил дам в танце, сжимал их ладошки в кинотеатрах, а потом, вечерами, провожая домой, ненадолго зажимал на безлюдных улицах у фонарных столбов. Они хихикали, он смеялся, впиваясь в их тонкие изящные шеи губами. Пока он говорил им комплименты, они готовы были отдаться ему прямо на улице. Это была хорошая тактика, ведь нечто, бывшее у него и Стива, было священным, божественным, неприкосновенным, и никто не должен был о них узнать. Поэтому он опускал руки с талии девчонок на их широкие упругие бедра, прижимал к себе, шептал что-то глупое и ребяческое в измазанные помадой губы, но затем отстранялся и говорил, что не может поступать так с дамой на первом свидании — это не по-джентльменски, но второго свидания он никогда не назначал; оно как бы подразумевалось, но не оговаривалось, и в конце концов Баки забывал о тех девчонках. Всего у него было две или три настоящей близости с женщинами, а потом, когда ему исполнилось двадцать, у него появился Стив. Появился не как друг или брат, а по-другому, и тогда секс с девушками стал для Баки скучным и сделался совсем неинтересным занятием. Еще немного потискав их, Баки с ними расставался — естественно, навсегда — но напоследок страстно целовал в губы, закрепляя тем самым свою легенду. Потом он долго гулял по пустому Бруклину, убежденный, что успел засветиться с новой мисс, и завтра приятели вновь будут спрашивать его впечатления о ней, а Стив никогда не узнает о его тайне — как не узнает и никто другой. — Надерем фрицам задницы! — воинственно провозглашает уже захмелевший Дернье, потом долго матерится по-французски, слова Баки все равно не разбирает, но, кажется, там мелькает слово «Париж» пару-тройку раз. Коммандос чокаются бокалами, старший сержант подключается к ним. Он думает о том, что Сочельник 1944-го года — первый его Сочельник без Стива. Капитан Америка занят в штабе, вместе с Филлипсом разрабатывает тактику и план по захвату двух близлежащих гидровских баз. Но даже если бы он был тут, Баки не захотел бы его видеть — потому что все изменилось, они сами изменились, оба, безвозвратно и потерянно, и пусть в этой новой жизни их пути никогда не пересекаются. Их, эксперимента мужества, отваги и доблести и эксперимента зла, ненависти и жестокости. — Агент Картер! — восклицает кто-то из-за их стола, уже очевидно опьяневший. Баки поворачивает голову и с улыбкой узнает в подходящей к ним девушке мисс Пегги. Та кивает им, легко, по-командирски, но не надменно, и ей с радостью отдают честь. Сержант Барнс тоже. — С праздником, господа, — говорит она с намеренным английским акцентом, приводящим солдатиков в восторг. — Праздник начнется, когда мы поставим нациков раком, — заявляет чей-то хмельной голос, и ему вторит солидарное улюлюканье. — Эй, рядовой, разве можно выражаться так при даме? — подает голос Баки, широко улыбаясь, как выясняется, Монти. Тот согласно кивает и принимает крайне виноватый и театральный вид. — Прошу прощения, старший сержант, сэр! — рапортует он. — Сортиры у меня драить будешь! — продолжает паясничать сержант Барнс. — Есть, сержант, сэр! — подыгрывают ему. На самом деле, сейчас между ними нет ни званий, ни возрастов, ни национальностей, ничего — они все просто горстка братьев по оружию, сплоченных Бельгией и войной. — Ну что вы, старший сержант Барнс, — вливается в их спектакль мисс Пегги. — Сортиры я и сама могу заставить драить. И она улыбается им всем, и ей улыбаются в ответ. Все солдаты любят ее мимолетно, минутно, зато самой нежной и чистой любовью. Баки опрокидывает в себя бокал, ставит его на стол с тихим стуком и поднимается на ноги, к удивлению, совершенно не вялые. В голове, ясной и чистой, мелькает мысль, что, вероятно, он теперь тоже не сможет опьянеть, и это жутко его печалит. — Мэм, — зовет он мисс Картер, а затем подает руку ладонью вверх. — Позволите? Захмелевший пианист играет им что-то бельгийское, новехонькое, спокойное, но не грустно — самое то для солдат, только-только уступивших защиту фронта другой роте. Агент Картер соглашается, позволив сержанту Барнсу положить руку себе на талию — может быть, даже чуть выше, чем кавалеры обычно кладут. Баки не позволяет себе прижаться к ней так, как он прижимался к своим прежним партнершам — он держит хорошую дистанцию. Все, что ему необходимо, — это пара минут наедине с Пегги. — Думаете за мной приударить? — без капли серьезности интересуется Пегги, улыбаясь ему алыми губами. — Я обычно не ухаживаю за девушками своих друзей, — отзывается Баки, позволив агенту Картер сделать па вокруг своей оси. — Весьма благородно, — хвалит его агент. Баки кивает. Минуту или около того они танцуют молча, переступая по крохотному, но достаточному для одной пары залу. — Мисс Картер, — говорит сержант. Ведет ее чуть влево, чтобы не напороться на столик. — Могу я вас так называть? — дождавшись разрешения, он негромко продолжает: — Позволите попросить вас об одной услуге? В ее глазах — Баки лишь на миг замечает — успевает загореться серьезность. Смешинки пропадают со дна темных зрачков, но Пегги этого не показывает, не меняется в лице. — Я не пойду за вас замуж, — беззлобно усмехается она. — Что? Нет! — Пегги ему нравится — классная она девчонка. Та самая, какой восхищаются, какую любят, какую благодарят. На них, милых девчонках, умеющих становиться женщинами в нужную минуту, держится целый мир. Будь у Гитлера одна такая смышленая подружка, он бы ни за что не развязал этот хаос. — Не за меня. — Вероятно, его голос делается чересчур серьезным, потому что мисс Картер хмурится на пару мгновений. — Как бы это ни прозвучало — позаботьтесь о Стиве. После всего, после войны. Будьте с ним рядом. Уверен, только вам я и могу его доверить. — О чем вы, Джеймс? — хмурится Пегги. — Я более чем убеждена, что кроме вас позаботиться о Стиве так же хорошо никто больше не сможет, — заключает мисс Картер, снова обернувшись вокруг себя в такт музыке, а затем вернув свою изящную ладошку на плечо сержанта. — Вы переоцениваете меня, — говорит Баки едва слышно. Он хмурится, молчит, затем стирает это выражение со своего лица и вновь приподнимает уголки губ: — Я вас больше ни о чем не попрошу, мэм. Только будьте с ним после войны. Ему это необходимо. Пегги сжимает губы до тонкой полоски — кажется, она понимает, о чем Баки толкует, поэтому и в лице меняется. Эмоции Баки видит лишь пару мгновений, а потом идеальные черты снова разглаживаются. — Не нужно думать о плохом, Джеймс, — в конце концов произносит Пегги. — Война скоро закончится. И никто не погибнет. Баки хочется засмеяться: уже, уже погибли! Солдаты, офицеры, мирные граждане... Он сам погиб давным-давно на столе у Золы, и то, что сейчас танцует с мисс Пегги, плохая пародия на Джеймса Барнса. — Просто пообещайте, — заключает Баки, когда песня заканчивается. Они стоят на прежнем расстоянии друг от друга, опустив при этом руки по швам. Подумав еще немного, Баки добавляет: — Он — все, что есть у меня. Он — весь мой мир. Мое все. Я доверяю вам, Пегги, все. Он раскрывается перед ней на мгновение — только чтобы после закрыться вновь. Закутаться в свой панцирь и ждать будущего, которое не наступит. В ту секунду Пегги — самый близкий ему человек. Он принимает отчаянное решение исповедаться перед нею, передать в ее чуткие, сильные руки свой самый сокровенный секрет. Показать ей хрупкую, окутанную шипами розу, некогда цветшую только для него и Стива, а теперь — для самой себя, для Вселенной. Лишь увидев едва заметное отражение шторма эмоций в ее подведенных сверху глазах, он задумывается, не взвалил ли на ее женские плечи слишком много? Если этот груз тяжек для двух взрослых мужчин, сможет ли вынести его столь очаровательная девушка? Старший сержант Джеймс Барнс знает — сможет. Агент Маргаретт Картер, кажется, тоже. — Конечно, — наконец говорит она, одна из самых мудрых женщин на памяти Баки. Серьезно кивает, будто они заключают мирный договор двух сверхдержав. Потом Баки берет ее тонкую руку в свою ладонь с огрубевшей кожей — огрубевшей от пороха и крови. — Конечно, Джеймс. — Он целует ее руку на прощанье и еще раз кивает. — Вы сегодня очаровательно выглядите, — напоследок говорит Баки. Пегги чуть отстраненно усмехается. — Льстец, — без осуждения журит она. — Говорю как вижу, — отзывается Баки невинным тоном. Потом они расходятся, а на следующий день старший сержант Джеймс Барнс теряет руку в бункере ГИДРЫ. 1.9 Когда они громят немцев у первого бункера, Баки сосредоточен и крайне осторожен. Он кладет автоматной очередью сразу пятерых агентов Гидры, расчищает Стиву путь к сердцу их обители. Капитан Америка снова берет над Стивом верх, кружится в борьбе с врагами, одерживая легкие победы — одну за другой. Кому-то он ломает хребет ударом щита, кому-то — проламывает череп им же, одному он так мощно врезал вибраниумом, что нос несчастного расплющился и впечатался в череп. Коммандос действуют слаженно, как и полагается элитному подразделению: громят противников направо и налево, с легкостью превращают их в кучи мертвых обездвиженных тел. Первый бункер удается расчистить почти без проблем: никто не кидается на них с гранатами или новыми суперпушками, никто не пытается запустить самоликвидацию, так что все проходит тихо и без нервов. Капитан Америка и Воющие Коммандос расчищают для агентов убежище ГИДРЫ меньше чем за полчаса, оставив за собой тридцать трупов и пять военнопленных. — Вот так зарядка! — смеется себе в ус Дум-Дум, когда они направляются ко второму бункеру на карте. Они все одурманены запахом скорой победы. Новость о том, что немцы начали тесниться к своим границам, разлетается по каждому из существующих фронтов, делает счастливым каждого солдата на своем пути. Кэп легко улыбается и кивает, разглядывая карту. — Я бы предпочел бег, — говорит он, и парни поддерживают его точку зрения смешками и кивками. Баки идет рядом с ним, иногда поглядывая в карту поверх его левого плеча. После ссоры в Сен-Мишель они почти не пересекаются и не разговаривают друг с другом, и это бы должно радовать сержанта Барнса, но ему становится только хуже. Он вдруг понимает, что до самой последней минуты своей никчемной жизни будет нести бремя проклятия Золы один, без поддержки, без друга и без любовника, без брата и без возлюбленного. Он сам оттолкнул единственного человека, который хотел разделить с ним его ношу, и не имеет права никого в этом винить. — Еще минут двадцать ходьбы, — оповещает их Стив. — Я пойду в разведку, нужно убедиться, что они не ожидают нашего прихода, — он складывает карту в небольшой квадратик и пихает ее себе в карман. — Сержант? Баки отводит взгляд от белой дали перед ними и слаженно кивает. Он успевает увидеть краем глаза, как Дернье и Гейб синхронно подавили тихий вздох разочарования. Когда Кэп называет своего лучшего друга по званию, значит, они снова в ссоре. А если они в ссоре — это не самым удачным образом сказывается на Коммандос, вселяет какое-то уныние и грусть. — Стойте здесь, мы туда и обратно, — коротко командует Капитан Америка, и они с Баки идут по скрипучему снегу, чуть пригнувшись. Сержант держит винтовку наготове, максимально обостряет все инстинкты и органы чувств, превращаясь в уникального снайпера, лучшего в Сто седьмом пехотном. Они разглядывают небольшой амбар, замаскированный под фермерские угодья, несколько долгих минут. Баки внимательно глядит в прицел винтовки, проверяя, нет ли охраны. На крыльце он замечает одного гидровца в обличье фермера и делает несколько немых жестов Стиву, указывая на него. Стив кивает и показывает на руках, что пойдет за Коммандос, а Баки пока останется здесь. Не дожидаясь кивка, он рысцой отправляется за командой, в то время как сержант остается в той же позе, прилипнув к прицелу. Внутри наверняка еще человек пятнадцать-двадцать — стандартный набор стандартного убежища ГИДРЫ — так что справиться с ними не составит большого труда. Они врываются в фермерский домик столь же слаженно и отработанно, как и полагается элите. Баки отточенно, почти изящно убирает одного-единственного охранника, перерезав ему глотку, и с размаху выбивает хлипкие на вид двери в амбар. Внутри он оказывается куда больше, чем снаружи — потому что уходит под землю. Там наверняка и лаборатории, и оружейный склад, и... Подмога. Они убивают нескольких боевиков, пришедших на шум, и, кажется, все вот сейчас и закончится. Но вдруг Баки понимает: это засада. Каким-то шестым чувством он осознает, что их поджидали, что все не может быть так просто. Он бежит по лестнице вниз, по пути оставляя трупы. Коммандос движутся за ним, и все они выбегают в просторное помещение, на навесной мостик с лестницей на конце. Лестница ведет вниз, туда, где на бетонном полу красуется символика Гидры, а вокруг — двери, двери, двери... Много дверей. Баки почти молниеносно убивает первых попавшихся гидровцев, Кэп, чтобы не бежать до лестницы, прыгает вниз и начинает схватку. Коммандос бегут ему подсобить. В этот момент начинается хаос. Боевиков прибывает слишком много. Они льются нескончаемым потоком, будто весь Третий Рейх решил на них напасть. Гидровцы идут из амбара, откуда пришли Коммандос, из дверей, ведущих неизвестно куда. Гремят автоматные очереди и взрывы. Стив бьется сразу с шестью натренированными солдатами, уже не действуя так расслабленно. — ЭТО ЗАСАДА, — орет Фелсворт, — НАС ЖДАЛИ! Баки принимается им помогать, прикрывает вход, разнося врагов один за другим. Он легко обращается с ножом, еще легче — с винтовкой, а в рукопашном ему нет равных. Так что все идет хорошо, пока Гейба не ранят в колено и не сбивают с ног. — УНИЧТОЖИТЬ УБЛЮДКОВ! — командует гидровец по-немецки. Баки не знает, почему понимает его, ведь прежде немецкого он не знал. Он не успевает развить эту мысль, потому что начинается ад — начинаются взрывы. Сначала к чертям летит одна дверь, затем взрывной волной вышибает вторую. «Самоликвидация», — догадывается сержант в ту же секунду, что и Капитан, и они на миг встречаются взглядами. Потом Стив ловит свой первый удар по челюсти и чуть теряется в пространстве. Баки ощущает этот удар как свой. — УБИТЬ ВСЕХ НАХЕР! — продолжает командовать предводитель нацистов. А потом, словно злодей из книг, добавляет негромко: — Пленным взять только Капитана, — будто с капитаном у него личные счеты. И начинается смертоносная мясорубка. Коммандос подкашивает одного за другим. Они не погибают — просто падают, как доминошки, вырубленные или подстреленные. Баки бросается к ним на помощь, громит одного гидровца, другого. Пока волна от очередного взрыва не отшвыривает их — Баки, Стива, Гейба и Дум-Дума — к противоположной стене. Кэп поднимается и почти сразу возвращается в бой. Сержант и Дум-Дум приходят в себя с секунду. Они разделяются: Баки угоняет гидровцев обратно наверх, заставляя их отступить в амбар под огнем своей винтовки. Они теперь тет-а-тет — наци и Джеймс Барнс. Он укрывается от их огня за косяком, отстреливается сам. Потом гремит новый взрыв, и амбар с бункером сотрясает. Кажется, все выходит из-под контроля — это можно прочесть в лихих глазах немца-командира. Сержант не успевает обрадоваться появившимся преимуществом, как вдруг какой-то гидровец, появившись из ниоткуда, кидает ему в укрытие гранату. Необходима всего секунда, чтобы Баки откинуло подальше, но потом ему понадобится целая вечность, чтобы смириться с осознанием утраты руки. Сначала его оглушает, боли нет. Боль вгрызается в его тело только потом, через несколько мгновений, когда Баки просыпается от секундного обморока. Он слышит мерзкий писк в ушах и чувствует кровь на губах. Вокруг все красное, все гремит и взрывается, горит, снова взрывается... Потолок начинает осыпаться на него. — НЕ ТРОГАТЬ СНАЙПЕРА, БЛЯТЬ! — слышит Баки по-немецки, видит затуманенными, закатывающимися глазами, как командир противников смотрит на него в панике. — Я ЖЕ ГОВОРИЛ, БЛЯТЬ, ЧТОБЫ НЕ ТРОГАЛИ СЕРЖАНТА! ТУПЫЕ СВИНЬИ! И они отступают, когда огонь Коммандос накрывает их вновь. Баки смотрит, как Стив поднимается по лестнице, как отправляет одного из боевиков в свободный полет щитом, а затем, найдя сержанта взглядом, застывает на месте. Джеймс Барнс, двадцать шесть лет от роду, один из лучших снайперов армии Штатов, лежит на полу, в объятиях упавших сверху досок, без руки, в луже крови, открывая-закрывая рот, как рыба, выкинутая на сушу. Он не может думать из-за ослепляющей боли, которая почему-то не способна вырубить его. Баки даже не в состоянии заставить себя ждать, когда смерть заберет его, он просто смотрит на Коммандос, на немцев, на Стива. Когда Капитан Америка остервенело бьет щитом очередного самоубийцу, Баки наконец уходит в темноту. 1.10 Баки поднимается, садится на кровати, совершая тем самым большую ошибку: из-за фантома наличия руки его неумолимо косит влево. Когда он валится на кровать аккурат левым боком, боль по телу разливается такая, что он теряет сознание на пару минут. — Баки! — кричит над ним низкий худой Стив — и эта родная худоба на миг приводит Баки в чувства, всего на крошечное мгновение, пока он вновь не забывается в бреду. Стив хватает его своими бессильными руками и старается поднять. — Стив... Стив... — в полубессознательном состоянии бормочет Баки, когда Стив перекатывает его на спину и, кажется, зовет доктора. — Стив... — старший сержант Барнс не понимает, что плачет, даже когда слезы катятся из глаз по щекам, бегут к шее, за воротник рубахи. — Это я, Баки, это Джесси, — говорит худенький Стив, нависая над ним, держа свои руки на его правом плече, будто может приуменьшить его боль одним только касанием. — Стиви, Стив, Стиви... — Баки рыдает, не мигая смотрит на расплывчатое пятно над собой. — Стив... — Доктор Эш! — кричит Стив каким-то чужим голосом, который сержант Барнс не узнает. — Доктор! — Вколите ему кто-нибудь морфий, на парня смотреть тошно! — еще один говорящий, тоже незнакомый, чужой, далекий, словно из параллельной реальности, подошедшей к их реальности слишком близко. — Стиви... — Что он говорит? — Позовите кто-нибудь капитана! Дальше Баки не слушает — от укола, который он не замечает, его снова выбрасывает в пустоту, вакуум собственных кошмаров. Когда он просыпается в следующий раз, рядом уже никого нет. Ему забинтовывают то место, где раньше была рука. Полковник Филлипс посещает его сам, собственной персоной, обещает отправить домой уже послезавтра, к лучшим врачам Штатов, обещает наградить медалью за отвагу и доблесть, обещает, что про сержанта Барнса будут писать в учебниках истории — как о герое. Баки флегматично слушает его. Война, как он и предполагал, закончится без него — вот только он не думал, что таким образом. Левое плечо, оставшееся вдовцом, болит нещадно, так, что спустя полчаса после пробуждения Баки уже не может вспомнить себя без этой зудящей, страшной боли, сросшейся с ним. Он не помнит, как его дотащили до Сен-Мишель, не помнит, что случилось с базой Гидры; последнее его воспоминание — это почему-то худой бледный Стив, болеющий гриппом перед Рождеством, кашляющий сдавленно, надрывно, протяжно хлюпающий носом и страшно горячий — как печь. Баки помнит, как сидел у его постели, как приносил ему чай и суп, как менял влажные холодные тряпки со лба. Баки не понимает, почему это — первое, что он вспоминает, проснувшись в госпитале Сен-Мишель, на знакомой кровати, в окружении раненных солдат. — Ты пробыл в отключке два дня, — говорит Джесси, сидящий рядом, у кровати сержанта Барнса. Баки кажется, что он сидел там все время, что он спал — по крайней мере, проснувшись, Баки видел лишь его. — Док думал, что... Неважно. Ты сам как? — Где Стив? — вместо ответа хрипит Баки, бросив на Джесси один-единственный взгляд. Тот выглядит бледным и невыспавшимся. — Он в норме, — сообщает рядовой Колин. — Сейчас на задании с Коммандос. — Хорошо, — безразлично отзывается сержант Барнс, возвращая взгляд на потолок с то и дело крошащейся краской. Больше он не разговаривает. Даже когда Джесси начинает рассказывать что-то о завершении миссии, о том, как гидровцы отступили — там, в амбаре, в котором Баки оставил часть своего разума и своего тела — о том, как Стив притащил его на руках в Сен-Мишель, бегом, бросив щит на Дум-Дума. Рассказывает, как Баки почти сразу списали — мол, «нет, кэп, ты прости, но парню конец: крови потерял просто дохрена», рассказывает, как вся рота переживала за него, за невзрачного, умершего изнутри старшего сержанта Барнса. Баки не реагирует — ему все равно. Ему плевать, что с его рукой, ему плевать, что к нему, пока он спал, приходила вся рота, ему плевать, что Стив ревел над ним, как маленький, брошенный всеми ребенок, не стыдясь ни других раненных, ни агента Картер, ни Коммандос. Баки часто думает, почему командир-немец хотел оставить его в живых, почему он не умер от кровопотери, почему он, как дурак, все продолжает и продолжает выживать, словно смерть не хочет марать об него руки. Он должен был полечь еще у Золы, на его гребанном вечно ледяном столе, под его злым скальпелем и шипящей немецкой речью. Иногда он думает — а что, если он уже умер? И все вокруг — просто затянувшийся кошмар предсмертной агонии? Баки часто думает о птице, которую поймал голыми руками в пятнадцать лет, а потом отпустил, но она не смогла уже более лететь — упала в реку, и, побарахтавшись, утонула. Прямо как он сам. — Ты как? — тихо спрашивает Стив, когда Баки видит его впервые после ранения. Конечно, он приходил и раньше, но обычно во время его визитов сержант Барнс был без сознания. Стив, грязный и уставший, садится на койку справа, сняв каску и кинув рядом с собой. Баки не смотрит на него — ему очень нравятся узоры трещинок на потолке. Он думает, какие фигуры можно составить из этих витиеватых линий, в какие слова они могут сложиться. Получится ли из этих линий слово «Синица»? Выложатся ли они в фигурку птички? Увидев его безразличие на лице — и еще что-то страшное, потаенное, немое — Стив поджимает губы. Помолчав с минуту, он прикладывает ладонь ко рту и едва слышно бормочет отчаянно виноватым голосом: — Мне так жаль, Бак... Господи, как же мне жаль... Неожиданно Баки хмурится. Ему кажется, что Стив говорит какую-то чушь. Точнее, звук такой, словно он пытается сказать что-то на японском или китайском, а Баки никогда не знал эти языки, хотя умом он и понимает: кроме английского Стив знает только французский. А по-французски они бы разговаривать не стали. Поэтому сержант Барнс раскрывает слипшиеся губы и хрипит: — Что? — спрашивает он по-немецки. Мерзкое шипящее слово отдается в ушах странным эхо. — Я бы все сделал, чтобы только спасти тебя тогда, — продолжает тем временем Стив, смотря на него из-под ресниц. — Ты прав, нужно было вообще нам сюда не соваться... — он замолкает, больно укусив внутреннюю сторону щеки, а затем, будто стряхнув с себя скорбь и уныние, продолжает не таким печальным тоном: — Как ты себя чувствуешь? Я пришел сразу, как смог. Мы с Коммандос обезвредили еще три базы, пока ты спал. Парни передают тебе привет, — он вымученно улыбается. — Они зайдут, когда передохнут. Баки смотрит на него странными глазами с расширенными черными зрачками. Там, на самом их дне, Стив замечает какой-то животный, сумасшедший страх, и это начинает его тревожить. — Я не понимаю, — вдруг говорит Баки, говорит на все том же проклятом немецком, который он никогда в жизни не изучал — в школе им преподавали французский. До Стива, кажется, начинает доходить, что что-то здесь не так. — Я не понимаю, — повторяет в ужасе старший сержант Барнс. — Баки, да что с тобой? Почему ты... — он не договаривает, потому что из глаз Баки начинают литься слезы. — Я не понимаю! Стив, я не понимаю! — его прошибает и дрожь, и пот. Стив вскакивает и в секунду оказывается рядом, хватая Баки за правую руку, убирая ее от его головы. Затем он берет его лицо в свои ладони и заставляет посмотреть на себя. — Баки, все хорошо, все хорошо, слышишь? Это просто какой-то приступ, это пройдет, обещаю, Баки, это пройдет, слышишь? Все хорошо, все в порядке, только успокойся... — Я не понимаю! Не понимаю... Не понимаю... — он весь трясется. — Док! Доктор! — орет Стив, но Баки его уже не слышит: он силится понять, что произошло, почему он не может воспринять родную речь, почему речь Стива звучит для него так, будто тот произносит ее на китайском, да еще и словами наоборот. Баки хочется представить, что это дурной сон. Его начинает тошнить. «Звание и номер, солдат! — раздается в голове тошнотворный голос Арнима Золы, который преследовал Баки во снах все те дни, что он провел за пределами его адской лаборатории, спасенный телом, не душой. — Звание и номер!» — Сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два пять пять семь, — шепчет-хрипит Баки на идеальном немецком. — Что он говорит? — хмурится доктор Эш, которого Баки все равно не слышит. Он смотрит в потолок и продолжает свое бормотание, как проклятый, как заведенный, губы шевелятся то бесшумно, то с шелестящим шепотом: три два пять пять семь, три два пять пять семь, три... — Это что, немецкий? — Что с ним? — паникует Стив, придерживая его крупно дрожащую руку. — Сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два пять пять семь... Сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, три два пять пять семь... Сержант... — он замолкает только тогда, когда док впрыскивает ему морфий и выталкивает в ледяную бездну плохих снов. Доктор Эш не представляет, какого черта происходит с этим парнем. 1.11 Он просыпается, когда рядом умирает капрал Диксон. В секунду, в какую его грудная клетка замирает, прекращая свое рваное движение вверх-вниз, Баки открывает глаза и смотрит в потолок расфокусированным взглядом. Потолок нависает над ним грозной обшарпанной тучей, и сержант почти уверен, что сейчас он свалится ему на голову, придавит своей могучей статью и выбьет из его груди дух — но это лишь глупые мысли спросонья. Потолок предательски держится ровно и упрямо. Сержант Барнс поворачивает голову влево и без особых эмоций смотрит на мертвого сослуживца. Капрал Диксон, хороший парень. Он был рядом с Баки, когда тот попал в Сен-Мишель впервые, неделю назад, с пробитой шеей и праведным ужасом перед смертью. Именно капрал Диксон смотрел на него большими испуганными глазами, когда Баки подкосили фашистские пули, именно он кричал капитану и Коммандос, что их снайпера сейчас продырявит до состояния сита. Как символично, думается Баки, что именно его остывающий труп лежит теперь здесь, рядом, в миг, когда Баки вырывается из беспокойного мрачного сна, в котором все говорили по-немецки. Капрала Диксона забирают спустя полчаса, когда док заходит проведать сержанта и трех рядовых. Он поначалу подходит к Баки, проверяет его температуру, спрашивает, есть ли жалобы, но какие у него могут быть жалобы, он потерял руку! Док читает в его бледно-голубых глазах абсолютное всепоглощающее безразличие и поджимает губы. Кажется, каждый парень, встретивший Баки после ранения, думает, что у него поехала крыша. Кроме Джесси и Стива, все еще преданно ходящих к нему, но их Баки теперь не замечает. — Диксон умер, — говорит сержант ровным голосом, словно сообщает о погоде, когда док собирается к другим раненным. Эш тут же подходит к обездвиженному капралу. Проверяет пульс, цокает, потом зовет нескольких парней, помогающих в госпитале, парней из роты «Элрой», и они уносят его. Баки смотрит, повернув голову влево, как двое парней с сигаретами в зубах небрежно берут Диксона, разделившего с сержантом Барнсом ужас скорой смерти в той утренней перестрелке с немцами, под руки и ноги, а затем освобождают кровать. На нее вскоре положат нового смертника, но Баки надеется, что не увидит, как он испустит дух. Вот в чем дело: все вокруг умирают. Кроме него. ~ Стив приходит будто по расписанию. Смотрит Баки в лицо долгим печальным взглядом, более уже не силясь поймать ответный взгляд. Баки не хочется смотреть на него — он сам не знает, почему. Временами он сжимает часы на своей шее, те, в которых по-прежнему хранится фотография тощего низкого мальчика, научившего его любить и терпеть всю порочность этой любви, но на Капитана Америка он больше не глядит. — Сегодня пришло письмо от нашей соседки, миссис МакКэй, — возвещает Стив, буднично садясь на соседнюю свободную кровать. На этот раз — слева. — Спрашивает, живы ли мы еще. Ее сын погиб на Гуадалканале год назад. Помнишь Шейна? Он младше нас на три года. Был. К его большому стыду, который он более уже не способен испытать, сержанту Барнсу совершенно нет дела до Шейна Элроя МакКэя. Все умирают на войне — он видел столько хороших ребят, павших здесь, столько покалеченных и навсегда избитых. Весь мир — это большая-большая могила, куда люди друг друга скидывают. — Филлипс сказал, тебя отправят домой завтра, — чуть помедлив, возвещает Стив. Он с усилием изучает свои чистые руки, только чтобы не поднимать взгляда на Баки, лежащего, словно труп на столе морга: неподвижно и молчаливо. Иногда кажется, что он даже не дышит. — Я вернусь сразу, как война кончится. Просто наплюю на все и вернусь. Как только Гитлер подпишет пакт. Еще совсем чуть-чуть, я уверен. Просто подождать. Господи, как же я хочу поцеловать тебя, ты даже не представляешь. Как я хочу, чтобы все было, как раньше. Может, после Дня победы от нас наконец отстанут, как думаешь? — Стив не ждет ответа, этот вопрос риторический: конечно, его не оставят в покое вплоть до дня его смерти. Он — Капитан Америка. Он — герой целой нации. Он — человек, лицо которого уже украшает сотни плакатов по всем Штатам. И от него не отвяжутся, даже если он сам попросит. — Просто подожди меня. Баки молчит. Он, кажется, даже не слышит. Стив кусает губу изнутри, хмурит брови. Часто у него складывается ощущение, что после взрыва гранаты Баки оглох. Еще чаще — что боль покалечила разум. — Ну скажи уже что-нибудь, — просит наконец капитан. Он протягивает руку и несильно сжимает его правую ладонь, покоящуюся на медленно вздымающейся груди. Пальцы Баки бездумно стискивают дедовские часы. Боже сохрани, как же Стиву хочется знать, кто под их крышкой, чья фотография там прячется. Матери Баки? Сестры, умершей от пневмонии в одиннадцать? Его отца? Одной из его девушек? Последнее почему-то не нравится Стиву больше всего — и это лицемерие, потому что в его собственном компасе хранится снимок Пегги. Но Пегги — это ведь другое, да? К ней у него совсем другие чувства, нежели к Баки, да и будь фотография Баки в его компасе, это вызвало бы недовольство командования и солдат, если бы кто-нибудь узнал, ведь это было бы... странно, да? По меньшей мере. — Скажи мне хоть слово. Баки не реагирует — поначалу. Когда Стив убирает руку, отчаявшись получить какой-то ответ, живые жилистые пальцы сержанта Барнса крепко перехватывают его запястье, так, будто сила из потерянной руки перешла в них. — Уходи, — говорит Баки, говорит, смотря ему в лицо — прямо, безжизненно, бездушно. Стив смотрит в ответ. И Баки повторяет, уже на родном языке: — Уходи. И никогда больше ко мне не возвращайся. С этими словами он отбрасывает его руку, будто чумную, и отворачивается, ложась на правый бок. Стив пялится ему в затылок еще несколько минут, прежде чем встать и уйти. Какая-то часть Баки, еще хватающаяся за жизнь, хочет остановить его. Но Баки не останавливает.

И теперь я никогда его больше не увижу; Он никогда не постучит в мою дверь; О, горе мне; он оставил лишь небольшую записку, И это были все слова, что он написал: «О, выкопайте мне широкую и глубокую могилу; Положите надгробные камни на мою голову и ноги; А на моей груди вы можете вырезать горлицу В знак того, что я умер от любви»