...и лишь шептал: спасибо, что живой*
***
Они едут долго. За окном пейзаж сменяется пейзажем, день — ночью, штат — штатом. Временами они включают радио, но ненадолго, наспех листают новостные каналы, вещающие о чем-то своем, и в конце концов останавливаются на какой-нибудь волне с кантри, чтобы послушать пару песен. Они тормозят лишь на самых безлюдных заправках, покупают еду там, куда крысы ходить брезгуют, и спят в безбожно захудалых мотелях. Они похожи на бродяг — с щетиной, в старой поношенной одежде и с отросшими волосами. Они — призраки. Первое время они почти совсем не говорят. Только перебрасываются дежурными фразами, спрашивают, где лучше свернуть и когда пора остановиться на перекус. Их взаимодействие похоже на симбиоз: кажется, они телепатически предупреждают друг друга, когда один вздумает сменить за рулем другого, или потянется за бутылкой минералки, или включит лампочку под потолком, чтобы почитать. Они спят лишь в двухместных номерах и по старой военной привычке остаются по очереди дежурить. Иногда кровать достается смежная, и каждый из них занимает свое место так, будто они заранее об этом договаривались. Спустя неделю они начинают вспоминать. Первое воспоминание приходит, когда Рамлоу собирается уснуть, а Солдат убавляет радио. Начинает играть отдаленно знакомая песня — ее аккорды Солдат как будто слышал в холодном сне криокамеры. Только через пару минут ему на ум приходит мысль, что когда-то эти аккорды он знал и сам. Он старается делиться всеми воспоминаниями с Рамлоу — рассказывает и рассказывает обо всем, что приходит на ум. Когда он говорит про песню, Рамлоу скалится и вспоминает, что учил Солдата играть на гитаре в 1995, однако начальство сочло это умение ненужным, и потому уроки прекратились. В конце концов Солдат и Рамлоу говорят так долго, что с непривычки начинает болеть челюсть и голова. Они вспоминают российскую базу в Сибири, на которой познакомились в конце 1991, и Карпова, после 1996 которого и след простыл, говорят о совместных миссиях и убитых ими людях. Еще Солдат рассказывает про Капитана, про их жизнь в общей квартире и немного — про Баки Барнса. Он вспоминает Джесси Колина — мальчишку, призрак которого преследовал его на Мюнхенской базе — так пугающе напоминавшего сержанту Барнсу прежнего Стива Роджерса; вспоминает старуху Эллу МакКэй, подарившую однорукому Барнсу опеку; и Владимира Муравьева с брошью на груди, и Александра Демидова в своих очках, и стылый январский ветер вологодского леса, и Петра Смирнова, назвавшего Солдата в честь своего сына — потому что Солдат напоминал его. Потому что Солдат был человеком. Рамлоу говорит о себе, хоть и немного, но говорит: о приюте в Вайоминге, в котором рос, и о том, как ушел в армию с наступлением совершеннолетия, о том, как воевал в Афганистане, а затем был завербован Гидрой в двадцать три года. О том, что никогда не имел ни семьи, ни мало-мальски нормальных отношений — ничего, что могло бы делать его человеком. Он и не думал, что был им — как и любой агент ГИДРЫ, как и любой, связанный с ней. Но они оба были людьми, даже если плохими.***
Спустя месяц они добираются до Владивостока. Россия совсем изменилась с тех пор, как Солдат был там еще гидровцем, правда, все те же несуразно серые дома, выстроенные, точно коробки, продолжают стоять на своих местах. Туда-сюда снуют машины; люди, как и прежде, в том далеком, ледяном двадцатом веке, серы и грустны чему-то своему и совершенно по-русски молчаливы. Солдат смотрит им в лица, точно зная, что никто его не узнает и не запомнит, и сходит на причал с все тем же грязным потасканным рюкзаком наперевес. Они добираются до гостевого дома в трех километрах от города. Там их встречает старушка с большими очками в толстой оправе. Она настойчиво кого-то напоминает, и Солдат старается разжевать эту мысль, но у него ничего не выходит: ностальгия слишком размытая, картинка в голове нечеткая, и чужое лицо будто закрыто тонкой вуалью так, что можно разглядеть очертания, но нельзя увидеть самого человека. Той же ночью Солдату снится собор. Полуразрушенный, он содрогается, будто огромный напуганный пес, под свистом бомб, разбивающихся о землю. В нем пахнет спиртом, грязью, кровью и чем-то сырым. Солдат лежит на твердом полу, в спину ему впивается острый камень, и ему кажется, словно вместо левой руки у него обрубок. Это ощущение похоже на застрявшую меж зубов жилу от мяса, и Солдат старается подняться, но не может пошевелиться. Над ухом у него свистит бомба, а затем становится темно и одиноко. — Солдат! Голос Рамлоу достает его из дегтя. Солдат открывает глаза, неподвижно лежа на кровати, губы у него холодные, пальцы мелко дрожат, прижатые по швам. — Я кричал? — спрашивает он сразу. Сглатывает слюну, та катится по сухому горлу вниз. — Говорил, что нужно прятаться, иначе накроет, — коротко хмыкает Рамлоу, подавая ему пластиковую бутылку воды. — Ладно хоть не орешь как резаный, а то хозяюшка бы кого надо вызвала. — Рамлоу возвращается на свою койку, забрасывая ноги на белые простыни прямо в тяжелых берцах. — Что, ужастики снятся? Я-то думал, ты снов не видишь. В девяностых даже на двадцатку спорил. — Проспорил, — сухо отзывается Солдат, садится на кровати и быстро откручивает крышку. Резко говорит: — Был собор. И война. Бомба падала. А я слышал. Рамлоу молчит. Смотрит на него сквозь темноту, затем отводит взгляд. — Мне тоже иногда снится всякое, — говорит он. Усмехается: — С твоими-то хоррор-триллерами двадцать один плюс явно не сравнится, но... Паршиво. Солдат сжимает губы. — Такое ощущение, что я смотрю чьи-то старые пленки. Снова и снова. Иногда вспоминаю, что они мои, иногда — нет. Иногда вспоминаю, что сплю, иногда — нет. — Он отрешенно проводит рукой по черным волосам. — Как лунатик. Опять и опять. — А они... снятся? — интересуется Рамлоу негромко. Солдат знает, о ком он: о Гидре. Снятся ли Солдату их ледяные гробы, их страшные муки? Солдат скашивает глаза куда-то в темноту. Разлепив губы, он говорит: — Снится иногда один... парень. Вот как будто я луплю грушу в тех их аквариумах, а потом слышу, как он вопит. Каждый раз я знаю, что это не Стив. И каждый раз я бегу и бегу к нему, убиваю и убиваю всех, кто на пути попадается, а потом убиваю и его, когда нахожу. Нечаянно. Я не хочу убить его. Он же пацан. Он мне ничего не может сделать. Но я пытаюсь положить тех, кто его держит, и нечаянно очередью его задевает. И когда я подхожу, он уже мертвый. Каждый раз. Рамлоу несколько минут ничего не отвечает. Солдат убирает бутылку в сторону и ложится на мягкую перьевую подушку, под которой у него спит Глок. — Да про тебя можно книжки писать, — наконец комментирует Рамлоу. — По психологии. Ох и прославимся. Солдат криво улыбается и отворачивается на левый бок.***
Они с Рамлоу прощаются ближе к Норильску. Дальше Солдату нужно идти одному, а Рамлоу ждут «знакомые», чтобы помочь ему попасть заграницу. Он хочет отсидеться где-нибудь в Африке, чтобы было время восстановиться, прийти в себя и понять, что делать дальше. Солдат же, наоборот, не представляет, что его ждет, у него особых планов нет: он хочет просто добраться до пункта назначения, а там будь что будет. — Неплохо мы время провели, а? — говорит Рамлоу, стоя на вокзале. На улице так холодно, что немеют конечности, а волосы покрываются синеватым инеем. У Рамлоу изо рта валят клубы пара, Солдат смотрит на него из-под заледеневших ресниц. — Вызывай, еще разок спасем мир. Мы прямо Мстители два-ноль, не иначе. Гераклы! — Ну, Геракл тут только один, — усмехается Солдат. Рамлоу ведет плечами, согласно кивает. — Что ж, приятель, на этом мои русские каникулы окончены, — говорит он. — Пора отчаливать в более теплые края, хоть зад отогрею. Солдат фыркает. Он достает железную руку из кармана и протягивает для рукопожатия. — Спасибо за помощь, — отвечает ему Солдат. — Я рад, что ты был на моей стороне. — Если снова нужно будет спасти чью-то задницу или кому-то отомстить — ты уж звони, — усмехается ему Рамлоу. Он опускает руку Солдата, берет свою сумку, набитую боеприпасами и парой-тройкой пушек. — Бывай, Агент. Рад был служить. — Если тебе понадобится помощь, ты можешь обратиться ко мне. Я помогу, если смогу. Рамлоу хмыкает. Он уже отходит, прежде чем обернуться через плечо и сказать: — Иди на покой, Солдат. Отдохни, мозги вправь и возвращайся к своему столетнему парню. Эта война закончилась. Для тебя так точно. С этими словами он уходит, залезает в чужую черную машину, и та вскоре исчезает из поля зрения.***
Солдат отправляется в Москву первым же поездом. Он садится у окна на одном из боковых сидений и всю поездку молчаливо смотрит в окно. Пару раз к нему подходит проводница, костлявая женщина с черными волосами, и предлагает чай или кофе, но он вежливо отказывается. Москва встречает его теплом — по сравнению с минус тридцатью восемью градусами в Норильске, здесь всего лишь минус два, асфальт покрыт свежей коркой льда, в воздухе витает запах машин. Солдат не собирается задерживаться надолго: он тут же покупает билет до Вологды и ждет отправления в зале ожидания, надвинув кепку на глаза. Теперь, без верного соратника за плечом, он не может даже вздремнуть спокойно, поэтому просто сидит положенные два часа на стуле, лишь единожды отходит, чтобы купить себе в автомате стаканчик мерзкого кофе, обжигающего язык. Ночь до Вологды он проводит в сонливом бодрствовании, все так же смотрит в черное окно сквозь стену темноты на изредка появляющиеся деревни или города с их огоньками, и всеми силами не позволяет себе думать о Стиве. Стиву очень хочется позвонить, пару раз Солдат достает свой очередной телефон — старенький кнопочный «Самсунг» — но так и не набирает цифр. Он знает: ему нужно уехать, так далеко, как позволят обстоятельства, чтобы не тянуть Стива за собой на дно. Кем бы Солдат теперь ни был, прошлое все равно маячит рядом, словно прикованный к ноге камень, и ему совершенно не хочется тонуть вместе со Стивом. Стив — герой, и Солдат более чем уверен, что найдется кто-нибудь, способный занять место Баки Барнса за его левым плечом. И дело не только в Зимнем Солдате, во всем том ворохе мрака и крови, что это имя несет за собой — Баки Барнс ведь тоже не был безгрешным. Вспоминая последний год своей жизни, Солдату нестерпимо хочется вдарить себе же по лицу. Он теперь так часто и четко видит, как постоянно ранил — ранил, ранил и ранил — Стива прежде, на войне и после нее, что вспоминать больше совершенно не хочется. Каким же он был засранцем, ведь тогда он тоже хотел тонуть один, просто уйти у него не было ни возможности, ни смелости. Он помнит: уйти от Стива было так страшно. Несмотря на то, что он отталкивал его с силой и упрямым упорством, но, черт подери, он же был только парнем двадцати шести лет, он был так напуган и раздавлен, просто потерянный ребенок без руки. Он не был мужчиной, война не сделала его им, лишь несчастным маленьким мальчиком, прячущимся в своей кровати за одеялом от монстров, которых придумал сам. Оттолкнуть Стива казалось таким правильным, Баки и правда был уверен, что помогает ему с будущим — ведь кем он сам стал? Он проиграл свою войну и вернулся с грузом в руке. Он тщательно завязывал петлю на шее, а Стив постоянно норовил этот узел развязать и сжечь. Это было неправильно, это был сбой, уже тогда — он состоял из сбившейся программы, сам ею был. Нестабилен. Сбой. Все заново. В новой жизни у него была возможность уехать, и он ею воспользовался. Именно поэтому сейчас он выходит на вокзал в Вологде, на котором много-много лет назад его схватила Гидра, именно поэтому автостопом бредет вглубь области, в сосновые леса, занесенные снегом, как и тогда, в 1950 году, и в конце концов приходит к той же полупустой деревушке в сотню домов и две сотни жителей. Глядя на нее, ему кажется, он вернулся в то позабытое время, когда бежал сюда через метровые сугробы, когда волки, собаки, агенты гнались за ним, а он утопал босыми ногами в колючем снегу. Даже тогда он звал Стива. Он помнит, теперь — да. Он бежал, беспамятный, без имени, без истории, без рода, имея лишь номер и позывной — он звал Стива и пытался отыскать его, чтобы защитить. Наверное, это было его жизненное предназначение, что-то, с чем он родился 10 марта 1917 года. Он ловит себя на мысли, что впервые, хотя бы в своей голове, называет датой своего рождения день рождения Баки Барнса, а не 18 декабря 1946, когда был транспортирован на базу №09876124 впервые, не 20 марта 1947, когда майор Муравьев дал добро на начало первого сеанса обнуления. Стив бы порадовался за него. Но Стива здесь нет и не появится. Он в Нью-Йорке, где и должен быть, вместе со своей новой семьей и будущим, настоящим и прошлым героя. Солдата охватывает паника, боль и страх, когда он приближается к покосившемуся, наглухо закрытому старенькому дому, занесенному снегом по самые окна, закрытые досками. Перед глазами тут же предстает этот дом десятки лет назад, когда тут еще жил седой старый хозяин, приютивший Солдата, полуживого и замерзшего, накормивший его и давший кров, не спросив и имени. Как же он был виноват перед ним — Солдату по сей день стыдно и страшно произносить это имя. Петр Смирнов. Человек, ставший Зимнему Солдату отцом за такое короткое время. Человек, имя сына которого навсегда отпечаталось в памяти Солдата и стало его вторым именем. В доме, казалось, еще жило другое время. Ничего в нем не изменилось с тех пор, как Солдат был там последний раз, почти шестьдесят лет назад. Видимо, после смерти Петра хозяева просто закрыли дом и заколотили окна, ничего внутри не поменяв, а родственников у Петра не осталось, потому и дом никому нужен не оказался. Странно теперь вновь заходить в его стены, сбивать проржавевший замок, открывать скрипучую дверь, занесенную сугробом, и вдыхать запах гнилого дерева. Солдату чудится, что сейчас из-за угла выйдет его старик, улыбнется и скажет, что он поздновато. Разгрести дом оказывается делом непростым. Солдат позаботился о том, чтобы сюда провели электричество, еще месяц назад устроил это, подделав документы и представившись правнуком Петра Смирнова, однако никто не был в этом месте уже долгие-долгие годы, и теперь это так заметно. Дом кричит об этом: слоями пыли, скрипом половиц, холодом таким, как и на улице, и бесконечными болезненными стонами крыши. Первым делом Солдат решает растопить печь, что дается ему нелегко: слишком уж давно здесь никого не было. Скудная старая мебель покрыта инеем, печь стоит с раскрытой черной пастью, в которой уже годы ничего не было. На растопку Солдат берет доски того самого сарая, в котором Петр его, продрогшего, синегубого, совершенно потерянного, когда-то нашел. Теперь сарай пал под натиском времени и природы, оставив лишь прогнившие доски, но у Солдата нет особого выбора. Он долго пытается получить огонь — дерево горит ужасно — но в конечном счете где-то через час ему это удается. Он приводит дом в порядок почти неделю. Разбирает все внутри, моет полы, мебель, многое заменяет, приводит в божеский вид печь, отдирает доски с окон, пуская внутрь дневной свет, расчищает снег перед домом. На второй же день его трудов выбираются соседи, подозрительно интересуясь, кто он такой и что тут делает. По деревне — в основном среди старого населения — быстро разносится слушок, что в доме Пети Смирнова поселился его правнук, Дима, полный тезка сына Петра, и почти каждый удивляется, что у Петра многие годы назад появился внук, ведь его сын погиб молодым. Солдату приходится много врать: он говорит, что его дед, то есть внук Петра, родился во время войны, незадолго до смерти настоящего Дмитрия Смирнова, своего отца, а затем был увезен своей матерью за океан. Там он рос, родил своих детей, а те — своих, и вот сейчас, спустя два поколения, потомок Петра узнал о том, что где-то в глубинке России есть дом героя войны, его предка, есть его могила, и о них он должен позаботиться. К Солдату часто заглядывают гости, приносят еду и предлагают помощь с работой, но он предпочитает вежливо отказываться. То, что он разрушил, он должен построить сам. Он вспоминает это место таким, каким видел тогда, глазами беспамятного мальчишки с громоздкой железной рукой, с которой не умел справляться, и едва ли может поднять голову от груза вины и стыда. Он все здесь сровнял с землей, он и возведет вновь. Это его предназначение, его долг, как и тот, что он отдал, разрушив Гидру и убив Золу. Как только ему удается привести в порядок дом, он отправляется на кладбище. Могилу Петра ему показывает одна из местных старушек, говорит, была знакома с ним, еще будучи ребенком, и Солдат благодарен, что она тактично уходит, чтобы навестить кого-то из своих родных. Могила Петра оказывается неухоженной, забытой, закрытой слоем снега. Покосившийся деревянный крест отсырел и вот-вот да развалится, а табличка, прибитая к нему, заржавела и едва ли можно что-то на ней прочесть. Солдат стоит перед могилой долго, сжав кулаки до скрипа, и не может отвести глаза от надписи кириллицей:Смирнов Петр Николаевич 1891-1951
Старушка рассказывала ему, что так толком и не известна была причина его смерти, знали лишь на деревне, что его убили. В основном все говорили, что его, должно быть, ограбили какие-нибудь заезжие преступники, ведь его дом находился чуть в отдалении и подобраться было легче всего — после войны неудивительно было повстречать сбежавших в тяжелое время заключенных, например. Когда она говорила это, Солдату хотелось подскочить, положить руки на ее старые костлявые плечи и закричать: ЭТО Я, Я УБИЛ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ПОЖЕРТВОВАЛ РАДИ МЕНЯ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ, ПРИЮТИЛ И ДАЛ ШАНС ВЫЖИТЬ, НЕ ЗНАЯ ДАЖЕ МОЕГО ИМЕНИ, но он молчал, стиснув челюсти. Теперь он стоит перед ним, будто он еще жив, и молчит, не сумев произнести ни слова, не найдя в себе силы сказать слова извинения, которые повторял его дому, его мебели, его печи, пока старался отскрести пыль и грязь. Сейчас он нем, будто рыба, и не может пошевелить языком. Запоздало он понимает, что плачет. Слезы бегут по его щекам вместо букв, и он выдыхает через рот, чтобы не издавать противных всхлипов. Он стоит так долгое время: старушка уже уходит в сторону деревни, а солнце касается кромки соснового леса, но он все стоит и стоит, сжав кулаки. В конце концов, когда уже начинает темнеть, он осмеливается подойти к кресту и кладет ладонь на прогнившее дерево. Он говорит: — Я пришел, старик, — и наконец чувствует, как ему становится легче, и слезы больше не щекочут нос. На миг ему кажется, будто чья-то старая рука ложится ему на плечо, но это только ветер.***
Он живет в деревушке где-то несколько месяцев, в полной тишине и покое. Деньги у него есть благодаря Рамлоу, так что он приводит дом в нормальный вид, много что ремонтирует, ставит новый сарай и забор. Постепенно температура поднимается, из минус двадцати все ползет и ползет вверх как предзнаменование весны. Он своими руками наводит порядок на могиле Петра, делает новую могилку — крест, новую надпись, оградку, которой прежде не было — и чувствует, будто выполнил наконец свое обещание. Он не знает, что будет делать потом, останется ли тут жить или отправится дальше. Все, что он знает, — это то, что он здесь, что простил себя и что Петр простил его. Он знает, что простил. Теперь он может начать жить, но не знает, как и где. Мысленно он наконец начинает чувствовать себя Баки. Это получается как-то само собой, просто однажды он перестает думать о прошлом Баки как о прошлом чужого человека. Он думает, что это он жил со Стивом в квартирке Бруклина, что его маму звали Долли, что его любил Стив Роджерс и хотел на него променять свое геройское будущее. Он снова становится Баки так внезапно, будто сливается с ним. Нет больше границ между Я — Зимний Солдат и Я — Баки Барнс, есть нечто другое: Меня зовут Баки Барнс и я — Зимний Солдат. Это я боролся с Гидрой в сороковых и проиграл, я боролся с ней в пятидесятых, бежал по лесам чужой страны от ее цепных псов и не смог унести ног, я убивал для нее, я убил беззащитного старика, который был ко мне добр, я убивал, не помня своего имени и того, что я человек; это я отказался убивать Капитана Америка многие годы спустя, я решил отомстить тем, кто разобрал меня на куски, я полюбил Стива Роджерса, даже не помня, что был когда-то в моей жизни такой человек. Я. Не он. Иногда ему снятся странные сны. Он просыпается на холодном полу, открывает глаза и видит потолок над собой. Иногда ему снится, что он просыпается оттого, что Стив будит его, но это просто ложь, и от этого ему делается грустно. То, как он скучает по Стиву, делает его безрадостным и потерянным. Он видит Стива во снах и очень боится увидеть наяву. И Баки не знает, куда теперь ему идти.***
Его вопрос отпадает сам по себе в начале марта. Баки отправляется в магазин, чтобы прикупить продуктов и приготовить ужин, но когда возвращается, обнаруживает, что калитка закрыта как-то не так. Это, разумеется, все глупо: ведь, возможно, это приходили в гости соседи, обнаружили, что его нет дома и ушли восвояси. Но странное чувство все равно поселяется в груди Баки, так что он бережно и тихо кладет белые пакеты в подтаявший снег и медленно обходит дом, пригибаясь, чтобы быть незаметным из окон. На улице уже темно, так что его не должно быть видно. Он медленно достает охотничий нож из чехла, прикрепленного к икре правой ноги, и пробирается в дом через окно. Он прислушивается: тишина. Ни единого шороха. Возможно, ему показалось и тут никого нет. Все-таки за все время, что он тут живет, ни Гидра, ни ЩИТ не пытались найти его. Да и как бы они нашли? Никто не знал, где конкретно был Баки, даже Рамлоу. Баки медленно двигается вперед и вперед. Домик маленький, поэтому нарушителя удается найти почти сразу. Баки видит в темноте чужой силуэт: незнакомец рассматривает старые фотографии, расставленные на серванте. Баки сжимает рукоять ножа и приближается почти вплотную бесшумно: он выучил каждую скрипящую досочку на этом полу. Он касается шеи мужчины острым лезвием. — Кто такой и что надо? — холодно спрашивает Баки. Мужчина перед ним вздрагивает и резко оборачивается, так, что нож оставляет едва заметный след на его коже. Баки видит Стива. Разумеется, это он: его лицо, его несмелая улыбка. Стив поднимает руки, показывая, что безоружен. Щита при нем нет. — Привет, — говорит Стив. Глаза Баки расширяются, он тут же опускает руку. — Ты что тут делаешь? — спрашивает он. — Пришел к тебе, — просто отзывается Стив. Звучит он так, будто в этом нет ничего необычного, будто они соседи и живут на одном этаже. Баки пятится назад, щелкает выключателем. Стив щурится на свету. Он показывает на фото. — Это тот самый Петр Смирнов, да? — Как ты нашел меня? — поражается Баки. Он вглядывается Стиву в глаза, искренние и доверчивые, как и всегда, когда он смотрел на Баки. — Мне помогла Наташа, — говорит Стив. — Она нашла для меня твою историю болезни. Я ее всю изучил. Было нелегко, там же все на русском, но мне помогала Нат. Я искал везде, думал, ты на какой-нибудь базе, а потом дошла очередь до Петра Смирнова. Было написано, что он был твоим... первым заданием. — Да, — соглашается Баки. — Да, был, но... Что ты вообще тут делаешь? Зачем ты... — Баки садится на диван. Он смотрит на Стива снизу вверх и говорит тут же: — Тебе нужно уходить. — Нет, — Стив хмурится. — Нет, я... — Он облизывает губы. — Можно, я останусь с тобой? — наконец просит он. — Здесь или можем поехать куда-нибудь. Или... — Ты шутишь? — перебивает его Баки. Стив качает головой. — Я серьезно. Баки молча смотрит. Потом говорит: — Это невозможно. Это же просто смешно. Как ты... мы... — Послушай, — перебивает его Стив. — Я искал тебя с того момента, как ты ушел. Я не буду спрашивать, зачем. Наверное, у тебя были причины. Я верю, что были, и не злюсь. Я знаю, если бы я мог помочь, ты бы попросил помощи. Но, черт подери. Я искал тебя. Я объездил всю Европу и Россию. Нашел Рамлоу, он сказал, ты где-то тут. Я так искал тебя. Пожалуйста, не выгоняй меня теперь. Баки молчит. Он не может поверить, что Стив стоит здесь, перед ним, и просит остаться. Ведь Баки просто взял и ушел, бросил его, пообещав накануне никогда его больше не покидать. Но разве Баки мог остаться? — Я не понимаю, — говорит он наконец. — А как же Капитан Америка? И ЩИТ? — Капитан Америка взял бессрочный отпуск, — отзывается Стив. Он подходит и садится рядом на старенький диванчик. — Послушай, мне наплевать, где жить, хорошо? Наплевать, как тебя зовут. Хоть Дмитрий, хоть Баки, или можем придумать тебе любое другое имя, какое понравится. Пожалуйста, просто не выгоняй меня. — Он смотрит Баки в лицо, серьезное и потерянное. — Я все продумал, обещаю. Вернемся, когда посчитаем нужным. Пока меня нет, мир не развалится. К тому же Мстители могут справиться и без меня, а на моем месте пока побудет Сэм. Он неплохо научился справляться со щитом. Баки заглядывает Стиву в глаза. Все это так неожиданно и резко, что он не может понять, что Стив и правда тут. Но Стив — вот он, сидит напротив, смотрит ему глаза в глаза и просит его остаться. Баки так часто сбегал от него. На войне, когда лез куда угодно, лишь бы погибнуть. На гражданке, когда закрывал двери на ключ, лишь бы его не впустить, а затем отправился в Европу, где нашел свою смерть. И многие годы спустя, снова и снова стараясь скрыться. Однако Стив всегда его находил. Сейчас тоже нашел. Баки так хотел его защитить от себя: сперва — потому что он был неправильным, его любовь была неправильна, их отношения были неправильными, и не он должен был лишать Стива девственности, это Стив должен был лишать невинности кого-то другого; потом — потому что он шел на дно, он стал мертвецом, по какой-то причине еще передвигающимся; теперь — потому что из-за него Стив опять чуть не погиб, потому что он несет одну неудачу, он — неудача, сбой, нестабилен. — Хватит уже думать, — вдруг говорит Стив. — Это мой выбор. Пожалуйста, дай мне хоть один раз выбрать самому. Будто током ударяется — он ведь прав. Баки чуть ли не дергается от этого осознания. Он невольно перебирает в памяти их историю: первый поцелуй, отсроченный на время из-за того, что Баки решил, будто не должен делать этого, но даже не спросил об этом Стива; их совместная жизнь, порушенная, потому что Баки вбил себе в голову, что Стив должен жениться и стать героем; их новое будущее, которого не стало, потому что Баки решил, что национальной гордости Капитану Америка так будет лучше. Почему он ни разу не спросил, что об этом думает Стив? В конечном счете Баки кивает. Стив спрашивает, может ли он дотронуться, и Баки сам хватает его и тянет на себя, и ощущать его тепло впервые за столько времени вновь так приятно, что кружит голову. Баки так часто видел его во снах, чувствовал его призрачную теплоту. Теперь он обнимает Стива и дает решать ему самому. Решение Стива — оставаться рядом с ним, кем бы он ни был: Баки Барнсом, Дмитрием Смирновым, да кем угодно. Баки только сейчас понимает, что это же решение Стив принял бы и семьдесят, и восемьдесят лет назад. Почему он ни разу не спросил? — Зови меня Баки, — в конце концов искренне говорит он. Он не пытается притвориться Баки, он и есть Джеймс Бьюкенен Барнс, 10 марта 1917 года рождения. Так странно вдруг осознавать, что Стив всегда выбирал его, а Баки не принимал его выбор. Теперь это кажется ему глупым, так что он просто соглашается с тем, что решил Стив. И тоже выбирает Стива.***
Через три дня они возвращаются в Нью-Йорк.