Ему было лень

Очередной случай самоубийства. Ебанные малолетки как будто сговорились. Сакура пребывала в состоянии тени. Такой теплой, незаметной, но чертовски мрачной. На что она надеялась, навязываясь к Шикамару? — никто не отвечал, а вопрос все больше походил на риторический. Нет, надежды были огромны. Ей разрешили быть близ себя. Позволили тихонько обволакивать собою. Но почти незримо и молча. А на улицы выпадали люди с окон. И даже секс после долгожданного воссоединения происходил в паскудной резине. Словно Шикамару огораживался от девчонки, не желая впускать ни себя, ни ее в новую совместную жизнь. Или существование. И это убивало Сакуру. Боль сгустками ползла по венам, чуть ли не тромбами, готовыми разорвать сердце в любой момент. Еще Харуно, в силу своей должности на скорой помощи, фельдшера, называла оное быстро поражающими метастазами. И ничто, кажется, не могло вырвать Нару из его любимого дымового небытия. Парень просто не желал становиться на ебанные миллиметры ближе. И Сакура подозревала, что фантомная Темари в его голове не желает выпускать из своего мифического плена Шикамару. Потом Сакуре мерещилось, что сам парень не желает вырваться из своего замкнутого эфемерного пространства. И все чаще, с каждым днем, с каждым проклятым днем на расстоянии душевном с хуевой кучей баррикад от Шикамару, в ее розоволосой голове прогрызала череп шизофрения. Блять, опять вызов сегодня ночью был. Девочка. Несчастная любовь. Сакура никогда не задумывалась о том, что значит быть с тем, кто позволил жить с собою. С Шикамару это казалось чем-то убийственным. С долей радости, но больше отчаянья. Теперь она была Его. Он был сам по себе, а Сакура себя преподносила в ненужное ему, по большому счету, пользование. Харуно тупо не понимала, почему ничего не сдвигается с мертвой точки. Хотя, нет, погибала она, очерняясь нутром от немой боли. А еще эти мертвенные, чуть прикрытые тяжелыми веками, глаза. Их матовость орала пустотой. А все Его отношение — рефлексами воспоминаний о былом нормальном в жизни. А Сакуре хотелось агонии. Страсти. Ругани. Но не той с ума сводящей тишины в лице Шикамару. Его пальцы выражали все душевное состояние — холодные. Может, у него просто нарушение кровообращения. Может, Сакура просто съезжает с катушек. Может, ему просто все равно на то, что она у него есть. У Сакуры не было Шикамару. У нее была могильная стужа и тишина, вырывающаяся из глаз любимого человека. Слушай, эти дети меня сводят с ума. Я не могу смотреть, как их мозги соскребают с асфальта. Так легко прощаются с жизнью. Она с ним существовала, медленно умирая. Зачастую и он умирал, молча смотря в свой излюбленный дым. Там было намного интересней и уютней, нежели с живущей по соседству девушкой. Которая не понимала своего пребывания в Сером океане. А ей так хотелось его собственного желания к ней. Тяги. Нет, он не сопротивлялся и не отказывал. Но и не впускал в это свое, сердце. И девушке приходилось впитывать в себя эту зловещую тишину Шикамару. Тихонько обитать рядом с ним. Так близко, но катастрофически далеко. И далеко это находилось на расстоянии вытянутой ладони. Можно, конечно, было дотронуться до него, однако обморожение собственной души было гарантированно. Горячие его губы не спасали в почти односторонних поцелуях. И она курила. Задыхаясь тошнотворным дымом, разбиваясь рассудком об эти абстрактные, медленно движущиеся, серые узоры. И очаровывалась, медленно сходя с ума и убиваясь об лед любимого человека. Расшибаясь. Раскалываясь. Катастрофически. А еще курилось от вида подростков-самоубийц. И Харуно с жадностью и украдкой ловила каждую эмоцию на его красивом лице. Внимала и впитывала, упиваясь доказательством того, что она все-таки с ним. Ведь его с ней — не было. Курила и тушила в себе, прожигая болезненными углями вопросов, вырывающиеся из души выкрики непонимания. И в ушах всегда противно-паскудно звучала его фраза о том, что она сама напросилась. И в эти моменты буйство внутри замолкало. А фраза орала в черепной коробке, эхом, словно ее ставили на повтор. И что-то образовывалось в этой ебанной прокуренной душонке, что-то похожее на опухоль, злокачественную и уродливую. Сакура работала. Сакура была на мели, выброшенная на сушу в сером пепле. Со смен же возвращалась с больным возбуждением, что именно сегодня все будет по-другому. Особенно после третьего самоубийства за две недели. И Шикамару не видел нездоровый блеск в зеленых глазах. Но желанного "сегодня" не наступало. Она, конечно, готовила. Убирала и ухаживала за Шикамару. Что ему? Пара часов за игрой в покер в интернете. Перечислить всю оплату за квартиру. Заварить лапшу. Курить. И погружаться в свое излюбленное небытие. Он не жалел себя, нет. Сакуру ему не было жалко подавно. С таким похуистичным отношением к себе — куда уж чего-то теплого к другим. Сломанные люди дикие, никого не видят. Они уходят в себя, изредка показываясь окружающему миру. Слышишь? Четвертое самоубийство за месяц! Мне становится жутко. Ты слышишь? Ты не слушаешь меня... Полтора месяца она жила катастрофически. Захлебываясь упреками. Кусая себя за собственную злость. За неизбежность и обреченность. Ах, да, иногда звонил Саске, интересуясь, когда беглянка заберет свои вещи. Надо же, в Учихе было какое-то уважение к ней. А Сакура бы такое не простила, не смогла бы. А освобождать квартиру бывшего нужно было для новой пассии. И в эти моменты девушка завидовала сама себе — ведь ее бывший, хоть и был характерным мудаком, но живым мудаком. И тут же эти мысли постыдно отметались к черту. Нет, она не хотела к бывшему. Ей нужен был Шикамару. И приходилось опять становиться Тенью, серой и режущей глаза. Из дыма. Может, стоило тоже умереть, чтобы сблизиться хоть на выдох дыма? А Шикамару не совсем понимал реалию. Не знал, что делать с девушкой, чьи пронзительные глаза с каждым днем тускнеют, обволакиваясь мрачной пеленой. Рассудок, пребывающий в мороке, не желал в столь важной проблеме анализировать. Да проебись оно все пропадом, чтобы он еще раз разваливался на части. Чтобы еще раз себя крошил по кусочку. Разламывал то, еле склеенное. Есть же такие люди, что животные, которые все молча в себе переживают. По-немому. И лишь только дергаются от случайных прикосновений к себе. Но Шикамару никогда не позволит себе скулить. Он тонул, девчонка сама бросилась на уже обреченного человека. Впитывай чужую боль и терпи, дорогая, это твой выбор. Шикамару было уютно в своей медленной смерти. Привычно и спокойно. Уверенно. Да, даже умирать каждый день — может быть нормой и стабильностью. Безопасностью. Сегодня ни одной смерти. Как-то странно. Зловеще. Я боюсь. Ты слышишь?.. Это на фоне всего безумия кажется затаившимся злом. Ты слышишь?.. Однажды вечером, темным и прокуренным, они сидели в комнате. Он за покером. Она на поддоннике. Спиной к любимому, ногами, свисающими с карниза. Босые стопы ласкал теплый весенний ветер. Пепел падал так по-шикамаровски. В это похуй-куда. На себя, вниз, людей. Ей было катастрофически. Так, что хотелось стряхнуть себя с этого мира, что пепел с сигареты. И затушить. О, кто бы затушил в ней всю вселенскую тоску к человеку, который был так близко, но не ее. А Сакура по-прежнему фанатично Ему принадлежала. Ведь быть Его — было идеей-фикс. Болезнью, лишающей кислорода в венах. Состоянием, доводящим до асфиксии. — Может, сходим куда-нибудь? — задумчиво спрашивала девчонка, и потерянный взгляд блуждал по еле освещенной улице. Сакура полюбила за последний месяц наблюдать за медленными появляющимися тенями высоких деревьев. Тянула к их когтистым ветвям свои руки, желая дотронуться. Ведь сама была тенью, обитаемой во тьме. — Нет, — короткий ответ. Тяжелый выдох. Потом еще один. Звук стучащих кнопок клавиатуры. Розовые волосы трепал теплый весенний ветер. Внутри трепало смерчем и штормило. Снаружи губы искажала жалкая улыбка. Взгляд все больше тускнел и уходил в жуткое ничто. Нутро агонизировало. А ему было не видно. Никто никогда ничего не рассматривает внутри тени. Быть бы для Шикамару хоть тьмой, обволакивать его любовно и бережно. Но что толку — тьма не ощутима. Другое дело, когда в тебе Тьма. Опьяняющая, опасная, окутывающая тебя своими болезненными черными кружевами. Блять, если она спрыгнет и расшибет свой череп — этого хватит Шикамару, чтобы выйти из пут Темари? Сколько нужно человеку, чтобы понять другого? Как себя надо распять, чтобы обнажить душу? А если меня не станет? Ты... Ты меня слышишь? Он не слышал. Конечно, нужно быть абсолютным лицемером, чтобы спиной и затылком не чувствовать ее острых и царапающихся взглядов. Чего тебе, Сакура, еще? Нара ведь не отказал тебе. Ты его. Пусть и ненужная в какой-то степени. Он просто не совсем понимал, что с ней делать. Паралич внутри после травмы сказывался ощутимо. Но нужно быть мертвецом, чтобы своими волосами не ощущать ее боль. Он чувствовал. Шикамару знал, как ей наверняка. Знакомься, Сакура, с его ежесекундным состоянием. Но тут же спотыкался мысленно на данном суждении, потому как не был уверен, что хочет второго себя в лице этой девушки. Да, именно, этой. Постыдное определение, холодное и чужое. Лишающее любого права на него для Сакуры. А она терпела. Шикамару не нравилась ее терпимость. Шикамару не нравился живой мертвец, которого он невольно создавал день за днем. Не нравились ее медленно чернеющие глазницы печалью и чахлостью. Вот что значит — убивать самому. Больной, конченный ублюдок. И сигареты курились, и Нара мысленно задрачивался, почему же его не отпускает. Нет, лукавил, понимал. И опять это — да проебись оно пропадом и неоднократно. Возвышая над собой стены, ты попадаешь в тупик. Ходов для отступления, конечно, не остается. Но и знать, что там, по ту сторону — ему не хотелось. И он не знал, что будет, если и Сакура от него уйдет. Ведь болеть не будет. Может, что-то внутри и заскрипит. Однако, не пуская в себя, к себе, в случае чего, будет не больно. Ебанный аналитический рассудок выстраивал иногда очень злобные стратегии. Поэтому трахалось в презервативе, целовалось лениво, говорилось мало. Мнимая безопасность с привкусом любимой лени к абсолютно всему. В мертвом безопасно. Мертвому уже — стабильно. А на улицах в этом месяце выпадали люди с окон. Сакура тоскливо смотрела на улицу. Тут, сидя на поддоннике, вдруг стало совсем невыносимо. Спрыгнула в комнату. Сказала, что за сигаретами. Лгунья. У них этих сигарет завались. Что-то понесло ее в этот вечер на улицу. Туда, где можно сливаться с тенями во тьме. Тихие шаги с улицы доносились до Шикамару. Стянул резинку с волос. Те будто бы тянули вниз. Уперся в свою игру, опять убегая на секунду из мира. Выныривая обратно, интуитивно глядя на время, которое почему-то не стыковалось в мозгу, он как-то странно себя почувствовал. Оглянулся на распахнутое окно, ветер из которого был уже холодным. Ее не было несколько часов. Телефон оставлен на подоконнике. Вой сирены где-то вдалеке неприятно саданул по сознанию. А на улицах выпадали люди с окон. Шикамару оставлен. Пропала. Парень так резко вскочил, что закружилась голова. И так черные глаза помрачнели еще больше. Испарина липко окутала лицо, затылок, почти ощутимо-мерзко сползла на спину, касаясь хребтов. Дернулся к окну, высовываясь. Мозг стал как-то судорожно работать, отдаваясь болью в лобовые доли. Свежий воздух обжигал прокуренные легкие кислородом. Кислород был отвратительным. Хватая сигареты-зажигалку-ключи выскочил из квартиры. В голове не было нихера толкового, лишь мысль о том, что нужно бежать на вой сирен. Сука, эти звуки просверливали его башку. Волосы трепал ветер. И ее реплики. Нара бежал, сжимая пальцы ног, в попытке не потерять тапки. Себя он давно потерял. Ее он мог потерять. И пазлы обрывков слов дробили мозги. Вой сирен приближался во тьме кварталов. И все как будто замирало для Шикамару вокруг, торжественно и зловеще. Стали раздаваться голоса. Взгляд выискивал розовую макушку, хотя это было сложно при тусклом свете малочисленных фонарей. Вот, да, несколько полицейских машин, мигают огни сине-красные. Только не смотреть на асфальт. Ее там не должно быть. Да пусть эти ебанные самоубийцы повыпадают сегодня все с окон нахуй, только не она. Он выскочил на улицу, где было столпотворение. Ноги были ватными, пружинили. Дыхание еле получалось, в грудине болело. От ебанного курения. От непонятной тупой боли. От того, что он дышал, а кислорода не хватало, пусть тот и жег все внутри. Его волосы путались на лице, глаза сощурено всматривались. Вначале наверх — какой-то парнишка рыдал на подоконнике седьмого этажа. Рыдали и зеваки, хватаясь за головы и заламывая свои руки. Шикамару было похеру. Где эти розовые волосы? Влетел в толпу, озираясь и расталкивая собравшихся. Команда спасателей пыталась вести переговоры и отговорить малолетнего суицидника. Этот город сходил с ума. Розовых волос нигде не было. Адреналин зашкаливал в венах, готовый разорвать грудину к ебанной матери. Где ты, Сакура, черт бы тебя побрал? А суицидник, впадая все больше в истерику, визжал и давился о своей безответной любви. Шикамару лишь только презрительно сплюнул на слюно-сопле-выделения парня. И чуть не подавился. Вот же живое отражение самого себя, правда, у Шикамару не возникало мысли свести счеты с жизнью. Он просто захоронился от всех. Тихо и под ковриком. На, смотри на себя, ты, жалкое задроченное создание! Не приятно видеть прокаченную версию себя. Фу, мерзко. И ебанный стыд стал захлестывать. Ведь было ему свыше дарование. Смотри и заглатывай свою жалкую сущность, давись увиденным до блева. Руки тряслись, пальцы сжимались, а просвета в этой агонии выискивания не виделось. Пока он не понял, что рыдания, что паскудная пила, не прекратились. Интуитивно поднимая голову вверх, Шикамару заметил Ее. Сидящую, сука, на седьмом этаже. Свесившую ноги вниз. О чем-то болтающую с этим недоноском. Нара сам не понял, как понесся в дом, распихивая зевак. Легкие болели, жгли, но он бежал по лестнице, проклиная все на свете. На лестничной клетке столпился народ. — Там моя девушка, — выдохнул спасателям, которые сохраняли дистанцию и успокаивали родителей малолетки. Которые вели переговоры. — Она может спрыгнуть. — Мы уже поняли. Она с ним делится своим горем — тянет время. Возможно, именно от вас сейчас зависит исход спасительной операции. Потому что он уговаривает ее покончить жизнь самоубийством вместе с ним. Шикамару пустили. Шикамару не отпускало ни на секунду. Страх и паника начинали дробить всю ту хуйню, которой он огородился. Ебанный флегматик-задрот. — Сакура, — окликнул он спокойно девушку, что сидела к нему спиной. Это мнимое спокойствие еле-еле давалось. Но природный похуизм сейчас помогал. Очередной раз в жизни. — Шикамару? — она недоуменно обернулась. Все, что угодно, только не он, стоящий напротив. С растрепанными волосами и ужасом в глазах. Только не он, живущий довольно-таки далеко отсюда. И только не он, заметивший ее пропажу. — Не подходи!!! — завизжал подросток, и Нара увидел в его глазах нездоровый блеск. — Я забираю свою девушку, а ты нахуй выпрыгивай, — зашипел Шикамару, быстро надвигаясь на парочку. Харуно смотрела на любимого, как на бога. Это явление. Здесь и сейчас. Реальное. Она стала разворачиваться, чтобы спрыгнуть в комнату, протянула руки, как... — Нет! Так не честно! Он пришел, а она нет! — завизжал парень. Нара дернулся в сторону Сакуры, предчувствуя, что девчонку нужно просто вырывать с подоконника! Рука рефлекторно дернулась к той, которая сегодня вдруг сменила серый цвет на такой живой и яркий. Шикамару не смотрел на парня. Он лишь глядел на улыбку той, которая ему была дорога. Да, именно так, а не потому что он, ебанный дебил, не захотел брать на себя чью-то смерть. Но вдруг ее лицо стало искажаться недоумением. Нара почувствовал укол боли в сердце. Кулак сжался в воздухе. Подоконник опустел. Ее вскрик где-то вне этого ебанного мира. Пропуск удара сердца. Черный зрачок, готовый разорвать радужку от ужаса. Он дернулся, выглядывая с подоконника вниз. Но не смея раскрывать глаза. Зажмуриваясь и сжимая пальцами карниз в страхе. Он не хотел это видеть. Шикамару боялся это видеть, проклиная себя за то, что допустил. — Все живы, их успели поймать. И тогда его сорвало. Он понесся вниз, теряя один тапок. Теряя на бегу почти свои спортивки. С одной мыслью. Перепрыгивая через ступени и больно опускаясь на стопы. Неудачно приземляясь — правую ногу он точно потянул. Прихрамывая, отпихивая наружу двери. Пытаясь успокоиться, медленно вдыхая полу-ночной воздух. Стуча зубами. Почти не стуча сердцем. Втискиваясь в толпу, которая окружила двух спасенных. Добираясь до этого мудака. Шикамару двигался быстро — удар локтем в нос, захват шейных позвонков — блять, как бы не сломать — несколько ударов коленом в ребра, опять удар локтем. Хруст костей. Шикамару с остервенением хуячил суицидника, желая сделать его смерть реализованной, долгой и мучительной. А потом его повалили. Полиция. Сакура, которая вырывалась из рук медиков. Его лицо, впечатанное в асфальт. Протертая вся правая сторона лица. Ебанная живительная боль. Подбежавшая Сакура, которая что-то объясняла полицейским — Нара туго понимал, будучи оглушенным всей происходящей хуйней. Лишь дикие, неадекватные глаза. Теплая кровь струилась по лицу, попадая в глаз. И не выморгать. — Ты разбил бровь, — шепчет сквозь слезы Сакура. — Поцелуй меня, — хмыкает. Он улыбается как психопат. — У парня шок после произошедшего. — Я медик из сто пятой бригады, мы отказываемся от госпитализации, данные для уголовного дела я оставила командиру операции. С Шикамару берут подпись. Сакура берет парня под руку, буквально проскальзывая в подмышку. А он дебилом улыбается. — Сигаретку бы мне, — выдыхает, когда они скрываются во тьме, уходя на приличное расстояние от того дурдома. — Заткнись, — буркает Сакура и продолжает тащить Шикамару. Дома она усаживает своего любимого на стул. Пыхтит, пытаясь найти, чем бы продезинфицировать бровь. Маленькая ранка, а кровь хлещет и хлещет. Уебался же так! В сумке у девушки маленький хирургический набор. Накладывает швы, ругаясь под нос. Вздрагивает, когда парень, после того, как процесс закончен, хватает ее за бедра и усаживает на себя. — Ты... — он хотел бы многое сказать, но по природе не может. — Нет, это ты! — рявкает она и пытается вырваться, но Шикамару, оказывается, сильный у нее. Сегодня она остро поняла, что он у нее. Нара не дает ей ничего сказать, просто целует, прижимая девушку к себе. Оставляя на ее плечиках синяки — он вдавливается в ее кожу больно, чтобы почувствовать в больном рассудке то, насколько она реальна и жива. Насколько она с ним. Сцеловывает ее боль, ее агонию и усталость. Она хнычет от чередования неприятного ощущения и удовольствия. Вдыхать с воздухом ее стоны — оживляет. Заводит. Сукровит. Сегодня у них дикий, болезненный секс. Он не дает девчонке забраться на себя. Придавливает буквально ее к кровати, готовый разорвать. И кусает эти любящие губы. Шикамару наконец-то начинает впитывать девчонку в себя. Без тормозов. Без граней, безумно. Он движется в ней яро. Знает, что делает ей больно. Он знает, что ей катастрофически. Но это такая правильная боль. Оживляющая и дающая почувствовать себя реально. Без резины. Без рамок и хуевой тучи баррикад. И это прекрасно. С каждым толчком-рывком-всхлипом-стоном-рыком. Обладать и отдаваться. — И если ты попробуешь от меня уйти, я убью тебя, — на выдохе, утопая в безумии экстаза. Убью, потому что люблю тебя, будь ты проклята, Сакура. Но это так и не сказано. А она тихо смеется ему в губы. Боясь пошевелиться. И будучи безумно счастливой. Раздробленной. Рассыпавшейся сердцем и душой. Абсолютно катастрофически.