Вдох и выдох

Когда мать впервые обернула веревку вокруг его шеи, ужас был единственным, что он испытал. Позже он понял, что если бы ей действительно захотелось его убить, она воспользовалась бы куда более примитивными методами. Для Серафи это было игрой – развлекаться со смертью, пока собственные жизни находились в целости и сохранности. Он наслаждался их секретом, дорожил теми мгновениями, когда вместо веревки или шарфа его горло обхватывали ее руки. Вот почему он носит высокие воротники. После смерти Серафи не осталось никого, кому бы он предоставил удовольствие поучаствовать в этой игре. Кроме Юпитер; возможно, ему удастся уговорить ее поиграть? Это будет очень захватывающе, потому что он и правда не знает, убьет она его или нет, и кажется, будто она и сама этого не знает. Нежнейший, нежнейший шелк, такой приятный, с туго переплетенными нитями, блестящий и прекрасный. Он был в то время молод, невероятно молод, и уже считался взрослым, но едва ли был зрел. Сейчас это было единственным, что он помнил на заре своего времени. — Все потому, что мы — вечность... — сказала ему мать, вновь накинула петлю на его шею и затянула. Время остановилось и вместе с тем рвануло вперед. Внутри него остались лишь шок, паника и страх. Он не знал, понятия не имел, что она делает. «Мама!» — крикнул он, прежде чем начать багроветь. Его язык стал опухать, губы высохли в отчаянной попытке сделать вдох, и она позволила ему упасть. Она оставила его там, с закатившимися глазами, с бегущей меж дрожащих губ слюной, оставила лежать и пытаться взять себя в руки. Она не стала тогда его утешать. Он лежал и пытался понять, за что был наказан, почему она... почему... Она не упоминала о том случае несколько дней. — Мама, — сказал он спустя какое-то время, вечером, когда они остались вдвоем; перед ними лежали лакомства, планы, которые было нужно доработать, и миры, которыми можно было насладиться. — В тот раз, когда ты... — и он показал на горло, на отметку, что осталась там, потому что это произошло давно, так давно, что остался лишь шрам. — Мы обладаем таким даром, — ответила она, легонько положив руку ему на плечо. — Таким даром, мой мальчик, и я знаю, что ты его пока не осознаешь. Миры простираются перед тобой, и ты понятия не имеешь, что такое потеря. Понятия не имеешь, что такое настоящая сила. — Но... — говорит он, и она видит, что он не понимает. Ее пальцы ползут вверх по плечу; заботливое, нежное прикосновение. Они застывают на шее. Ее рука — холодная. Его дыхание останавливается. — Милый, мы можем стать вечностью. И это не то, что следует принимать как должное. Она обхватывает его шею большим и средним пальцами и нежно массирует. Так нежно. Он смотрит на нее. Она улыбается так тепло и влюбленно, в то время как приставляет вторую руку к его горлу. Ее руки сжимаются, его дыхание ускоряется, пульс взрывается, а лицо краснеет — от предвкушения? Страха? От всего сразу. С ним много чего происходит, и он едва это осознает. Глаза матери смотрят прямо в его, и она ласково произносит приятные слова и приятные мысли, говорит ему, что они вдвоем — лишь вдвоем, плевать на остальных — будут править вселенной вместе, претендуя на все и познавая все. Он прекрасен, говорит она, и он будет постигать это снова и снова. Снова и снова, пока мир плывет вокруг него, и все, что он может слышать — как звук собственных вен предает его. В этот раз она находится рядом, когда он приходит в себя. Они вместе лежат на полу, и это, несомненно, так необычно, так дико. Никто их не видел? Он надеется, что никто, и выглядит так, словно находится на грани паники, его шея пульсирует, а следы на шее принимают точную форму рук матери. — Тсс... — шепчет Серафи, положив руку ему на грудь — ту самую руку, что чуть раньше столько всего ему сделала. Теперь ему теплее. Она держит руку твердо, у самого сердца, и оно благодарно стучит ради нее, ради этого момента, ради дыхания и самой жизни. — Я не... — говорит он, и она качает головой. — Тсс. Это то, что нельзя изучить в разговорах. Дыши со мной. И он дышит. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Вдох... и выдох.

***

В следующий раз он сам приходит к ней. Робко, осторожно. Он обещает себе, что сумеет увидеть, как ее щеки краснеют от... смущения или, возможно, возбуждения. Серафи позволяет ему подойти, будто не знает, чего он хочет. Всякий раз, как он открывает рот, она кладет палец ему на губы и чувствует, как его касается дыхание сына. Он так восхитительно взволнован в своем ожидании ее прикосновения. Она не хотела, чтобы он был так... рад этому. Но это было, решила она, вполне нормально. В их жизнях так мало места для волнений. Конечно же, она помнит, как его тело становится неподвижным, потом вялым и, наконец, трясется, а то время как ночи так длинны, и темны, и бесконечны. Балем снимает шарф с ее шеи, и на секунду она пугается, будто он решит вернуть ей любезность. Но это не то, чего он хочет. Он оборачивает вокруг своей шеи шарф, такой мягкий, и мягкая шелковистость его женственности — хорошее дополнение к острым скулам ее сына, его нежной, бледной коже. Как только шарф затягивается, все кажется жестче и добрее. Он в последний раз вдыхает аромат духов своей матери и теряет себя. Потеря сознания происходит на мгновение, и в этот раз он не падает. Он хватается за горло, непроизвольно, просто больше не в состоянии сделать что-либо еще, и его тело сильнее, чем когда-либо было. Он хватает мать за запястья, и в этот раз она замирает в его руках. Она ослабляет хватку, и, когда шарф падает на пол, он шепчет ей, что она прекрасна.

***

— Милый воротник, — говорит она, заметив его в первый раз. — Напоминает кое о чем, — отвечает он, оставляя остальное невысказанным. Изнутри воротник толще. Постоянное давление держит его на грани. Когда он наклоняется, давление нарастает. И возвращает его обратно, каждый раз. Это напоминает о том, что вечность — не единственная его судьба. Иногда это заставляет его поволноваться, даже если никакой угрозы нет. Так было много раз. Когда он был старше, когда они соперничали то за одно, то за другое, когда он спорил с ней, когда она его принижала, их игра все еще могла существовать. Он будет скрываться, а она будет его искать, либо он будет «отсылать» ее в какую-нибудь комнату, какой-нибудь дворец, какой-нибудь мир и искать ее там, стоять на коленях, лежать, ждать ее, предлагать ей оружие или ничего, если ему того хочется.

***

Когда она... умерла, когда ее руки навечно замерли, воротник остался единственным, что могло дарить ему истинное волнение. Игры с другими — совсем не то, совершенно не то, всё было по-другому, но Балем пытался играть в эти другие игры, и они по ощущениям ни разу даже близко не подошли к самому краю жизни. Юпитер Джонс пробудила в нем что-то, что, как он думал, ушло навсегда. Просто возможность. Он смотрит на веревку, ту первую веревку, сокровище, спрятанное глубоко внутри его вселенских владений. Она такая же мягкая, как в тот день, когда обвивала его шею. Он кусает ее в предвкушении, даримом ему воспоминаниями, любовью, честностью, истиной самого существования, всем, что ему было обещано, пока она еще была здесь. Когда обещания были верны, и у него не было никаких планов. Когда в мире еще существовали вещи, что были для него в новинку. Он оборачивает веревку вокруг запястий, стягивает, отпускает, играет с кровотоком своих конечностей. Сила, примененная против себя, не дает нужных ощущений. Лишь воспоминания о глазах матери, глядящих на него в то время, как собственные пальцы вдавливаются в него... Возможность представилась. Он впервые колеблется и сомневается так долго.

***

Он встает напротив Юпитер; веревка лежит в его ладонях. Она поворачивает голову в сторону и кривит лицо. — Я... Он качает головой. Она все испортит своими бестактными разговорами и непониманием того, как управлять телом, которое унаследовала. Он надеялся на улыбку. На узнавание. Реинкарнация воссоздала плоть. Он поднимает ладони, веревка висит на его пальцах, жест, стой-стой, может, так... и он снимает воротник со своей шеи, возится с ним, ведь обычно его есть кому раздеть, равно как и одеть. Ткань жесткая и плотно облегает его шею, но возбуждение, что приходит от целенаправленной сосредоточенности на этом моменте, не помогает снять воротник, однако лишь сильнее возбуждает. Юпитер наблюдает. Балем показывает горло, в его взгляде виден голод, ведь она ни капли не соответствует тому, что происходит, и так все и остается, пока он не дергает за верхушку воротника и тот не распадается надвое, открывая гладкую, ровную плоть снизу и сверху. Лишь в районе воротника видна покрасневшая, раздраженная и воспаленная полоска кожи. Он берет веревку и обхватывает ею шею. Шелк скользит по раздраженной плоти, и он улыбается во весь рот от удовольствия. Опускает руки, протягивает вперед, ладонями вверх, вот я, иди же, иди ко мне... мама, ты тут? — Это так... внезапно, — говорит Юпитер, делая шаг вперед, а затем другой. На третьем шаге она ищет его взгляд. Она смотрит так пристально, словно он стоит перед ней голым. Она останавливается в одном шаге от него, и все в нем замирает, кроме глаз, что безумно напряжены. Юпитер узнает свои движения, признает их, но делает их потому, что так заложено в ее генетическом коде, или это все потому, что она понимает отчаяние Балема? Его умоляющие глаза выражают столько возбуждения и нужды, чего она никогда ранее не видела, никогда не чувствовала ничего подобного, кроме разве что одного старого воспоминания, о котором сейчас не время было говорить. Это не имело значения. Какая сила. Какая уязвимость. Она оборачивает веревку вокруг его шеи, и его губы размыкаются, высвобождая вздох от ожидания исполнения желаний. Веревка стягивается. Ее лицо непроницаемо. Он смотрит, смотрит, смотрит и смотрит, ради того, чтобы понять свою мать, преподающую ему урок. Ради молодой женщины, что стоит перед ним, играя в новую игру. Ради стремительного убийцы, подготавливающего свой разум к первому убийству. Ради истории, что он смог бы считать. Он ничего не видит. Его тело охватывают судороги от возбуждения еще до того, как веревка начинает стискивать его. Он не борется с ней. Это не имеет значения. Это было бы необычайно прелестным, не так ли? Совершенство окружностей. Так ли важно знать, последний ли это вдох? Будет ли это... достойно, хоть как-то? Это будет его выбор. Ощущение того, что тело реагирует именно так, как должно, расслабляет, успокаивает его разум. Чувство паники, ускоренное сердцебиение, бессмысленное сопротивление легких. Он смотрит мимо звездочек, что стоят перед глазами, прямо на Юпитер, на Серафи, смотрит, как холод и любовь сходятся вместе во властной пустоте, и это красивей всего, что он когда-либо видел. Если это не конец, то новое начало. Его ноги подгибаются, он тянется к ней, и она обхватывает его так, как обычно делал он. Петля немного ослабевает, и он рефлекторно вдыхает кислород во всю глубину горящих легких. Мир внутри него горит огнем. Живой. Она ловит его во время падения, удерживая в руке оба конца веревки. Она становится на колени перед ним. Его лицо бледное, истекает потом, слезы невольно льются из глаз. — Мама... — хрипит он со всей любовью, всей надеждой, самой жизнью. Веревка затягивается еще раз.