В Новом Орлеане все спокойно

Он всегда задыхается, держа ли Аврору в руках, держась ли от нее на расстоянии, и просто удивительно, что его наказанием становится задыхаться снова и снова, ведь он практически не страдает, зная это ощущение от и до. Подумаешь, сердце прекращает биться: рядом с сестрой оно не бьется вовсе, разрываясь раз за разом от бешеного стука, либо замирая и останавливаясь под этими огненными взглядами из-под ресниц, сколь невинными, столь и искушающими. Вся она — искушение, щекочущее предчувствие, иллюзия счастья, которое никогда и никому не достается. Кроме него. И от одного осознания этого он задыхается так же, как когда тонет в водопаде ее кровавых, как вся их жизнь, волос, в этом тяжелом запахе, так похожем на разлагающиеся розы. Только вот Аврора не роза, она — трупная лилия. Страшное, смертоносное растение, пожирающее наживо его вечность, которую он добровольно кладет между ее маленьких острых клыков; и даже смешно, что морская вода, залепляющая его рот и нос удущающей ладонью, пахнет его сестрой. Пахнет смертью. И поэтому, умирая раз за разом, он не чувствует боли и тоски: Аврора оказывается ближе, куда ближе, чем обрекшие его на эти бессчисленные смерти желали бы их держать, и это тоже победа. Очередная победа блистательного де Мартеля, оказавшегося умнее, чем его создатели. И преданнее их в разы. Аврора думает, что Клаус все-таки идиот: для нее нет ничего страшнее пытки миром, который не ложится возле ее ног, а заставляет играть с ним в кошки мышки, сводя с ума перемежающимися ролями, и нет ничего радостней, чем оказаться в собственном, которым она управляет. А темнота эта, тихая, мягкая, похожа на пиджаки Тристана, накидываемые ей на плечи с завидным постоянством, хотя ей никогда не бывает холодно. Если бы только Майклсон знал, что обрекает ее не на пытки, он бы вынул ее из этого каменного мешка, отправляя искать брата по свету — искать, но никогда не найти — и это стало бы самым страшным кошмаром, свело бы ее с ума окончательно. Но Ник поступает заведомо неверно, и ее наказание становится для нее самым долгим и самым счастливым сном. Где-то за стеной маленькая ведьма проводит свои ритуалы, и склеп пахнет цветами — тяжелый, убийственный запах разлагающихся роз, которые когда-то Тристан охапками приносил ей в спальню, подставляя ладони под ласку теплых губ, сцеловывающих боль и кровь с исколотых шипами пальцев. И это такая ирония над местью Ника, что иногда она не сдерживается и смеется, теряясь в собственном смехе, который двоится в ее голове, становясь ниже и глубже. И так просто представить в этой густой и иссушающей темноте, укрывающей ее от мира прочным заботливым братским объятьем, что этот смех принадлежит Тристану. И так легко улыбаться наконец искренне, понимая, что, потерянный, он везде, а значит, ближе, чем просто рядом. В самом безопасном из всех мест. Навечно и неразделимо. Аврора задыхается в старом склепе. Тристан тонет раз за разом где-то на самом дне океана. Но, отвыкшие дышать рядом друг с другом, забывавшие дышать рядом друг с другом, они не умеют отличать удушье от привычки задерживать дыхание, находясь рядом, и самая страшная пытка вдруг становится самым прочным доказательством их любви. Актом нежнейшей верности.