В Новом Орлеане все спокойно

Человек, попросту неспособный доверять — вот и все, что нужно знать о ней. Человек, который заботится только о своей шкуре, который сбежит раньше, чем запахнет жареным, который по головам выберется из трупной ямы. Когда просто принимаешь это как данность, все становится в разы проще, а Катерина Петрова становится трехмерной личностью, а не картонной злодейкой. И вдруг оказывается, что с ней можно выпить, с ней можно посмеяться, с ней можно поговорить по душам. У этой стервы нет души, скажете вы и будете отчасти правы. Но только отчасти. Когда люди думают, что у тебя нет души, они не сумеют в нее плюнуть или нагадить — простая философия Кэтрин, работающая в любое время, в любом месте, с любыми личностями. Душа же для тех, кто при всех имеющихся возможностях ее ранить, не станет этого делать. В жизни Кэт таких людей было двое. Первый, смотревший с такой невинностью в глазах, что было больно, и второй, до сих пор глядящий с такой пронзительной тоской, что хочется удавиться. С ними ей трудно юлить, трудно обманывать. Нет, не так. С ними ей не хочется юлить, не хочется обманывать, не хочется быть настороже. Но именно с ними двумя она осторожней, чем с кем-либо еще. Чем с кем-либо вообще. Ведь душа — такой хрупкий сосуд, наполненный самым искренним, самым тайным, и достаточно одного неловкого движения, чтобы разбить его вдребезги. Неловко и нелепо до ужаса она разбивает себя сама дважды. В первый раз душа болит, горит и нестерпимо стонет, но это приемлемая цена за тот свет, что возникает в глазах Стефана на несколько бесконечных мгновений. Свет, кажется, навсегда погасший в 1864 году. Во второй раз душа тихо ворочается, как избитое плетьми тело, и едва теплится, прощаясь и прощая того, кто никогда и не был перед ней виноват. И хотя выторговывать свою жизнь Кэтрин умеет лучше любого, в тот момент она впервые молится не об этом. Пятьсот лет в бегах, бесконечность в отдалении, нескончаемая, выжигающая тоска — в тот момент она просит о сущем пустяке, совсем малости — возможности сказать то, что должна была и не сумела, и пусть это будут самые последние слова, самый последний выдох. Она неспособна на такое, скажете вы и будете отчасти правы. Но только отчасти. Потому что большая ирония состоит в том, что все, что люди думают о Кэтрин Пирс — это то, что она позволила им о ней думать. Поэтому, когда Кэт действительно умирает, чужое имя заменяет ей воздух в легких, чужое имя становится ее последним выдохом, а глаза Элайджи, всю жизнь преследовавшие ее болью, от которой хотелось бежать, наконец становятся теплыми и живыми.