Про рис и кукурузу

За розовой кофтой Касамацу следит уже третью неделю. За розовой вязаной, определенно женской кофтой и черным платком, торчащим из-под не менее розового и вязаного капюшона. Ровно в половине первого кофта появляется на площади, возле центрального фонтана, спускается вниз по ступенькам, цокая каблуками (шлепая по лужам кроссовками или подтягивая съехавшие к голенищам сапог теплые гольфы — март в этом году изгаляется что надо), присаживается на скамейку возле стриженного шариком куста и достает телефон. Она сидит там ровно десять минут — Касамацу знает это точно, потому что под потолком оживает громкоговоритель: — Номер 4, пройдите в столовую. До конца обеда осталось двадцать минут. Номер 4, пройдите… — запись закольцовывается. К тому моменту, как Касамацу доходит до конца коридора, запись успевает сыграть двадцать шесть раз. Розовая кофта, словно слыша предупреждение, вскакивает, поправляет на плече маленькую черную сумку (рюкзак, планшетку или просто неудачно подвернувшийся уголок шарфа) и подносит ладонь к лицу. Наверняка поправляет очки — Касамацу не видит, но может догадаться по жесту. Касамацу вообще ни разу не видел ее лица — она даже когда спускается, умеет повернуться так, чтобы было видно только кончик носа, торчащий из-под капюшона. И это так неправильно, так неестественно — вот так ненавязчиво прятать себя — что иногда Касамацу думает, что кофта знает о его существовании. Иногда даже хочется спросить ее об этом. Да что там спросить — хотя бы просто подойти и заглянуть ей в лицо, убедиться, что оно у нее… есть. Касамацу упирается ладонями в стеклянные двери, прижимается лбом, каждый раз надеясь, что вот сегодня, вот сейчас… За розовой кофтой Касамацу следит уже третью неделю, а «вот сейчас» все никак не случается. Касамацу смотрит, как кофта в очередной раз скрывается за углом кофейни, отсчитывает двадцатое «номер 4, пройдите» и сжимает зубы. Каждый день Касамацу убеждает себя, что «вот сейчас» случится сегодня, и каждый день, когда маленький спектакль одного зрителя заканчивается, он обещает себе больше никогда не обманываться. И все равно назавтра обнаруживает себя в этом коридоре, с ладонями на этой двери и с этими мыслями в голове. Он понимает, что между ним и кофтой стоит непробиваемая стена. Стена из бронестекла, огораживающая коридор от переменчивой мартовской улицы. Прозрачная и блестящая на солнце, толщиной в десять сантиметров — идеальная иллюзия свободы. Из всех процедур, которые приходится проходить в этих стенах, прогулки по стеклянному коридору кажутся Касамацу самыми изощренными и жестокими. Касамацу даже рад, что процедур у него больше, чем у всех остальных и возвращаться приходится позже, в одиночку: он бы не хотел увидеть, какими глазами Кисе смотрит на город за стеклом. На эту недостижимую свободу. Касамацу бьет кулаком по стеклянной двери — та, не шелохнувшись, скрадывает звук. Металлические ручки и проем для ключ-карты переливаются на солнце. Касамацу подковыривает его ногтем и зло отворачивается. Громкоговоритель в двадцатый раз предупреждает об опоздании на обед. Розовый капюшон скрывается за распахнутой дверью кофейни. Касамацу разворачивается на пятках и идет к двери на противоположном конце коридора. Под тонкими носками скользит нагретый пол. Идеально нагретый — в этом месте все идеально, начиная от начищенных до блеска окон с двойным пуленепробиваемым стеклопакетом и заканчивая стерильными до скрипа перчатками персонала. Каждодневно новыми перчатками каждодневно нового персонала. Из всех Касамацу дважды видел только уборщицу. Но уборщицы, они что, им хуже уже не будет. В месте за скромной вывеской «Акаши клиник» идеально все, кроме людей: половина из них нормальна и вполне адекватна, а вторая категорически опасна для общества. И это мнение обеих половин. *** Ниджимура смотрит на часы, тихо ругается сквозь зубы и заказывает еще один коктейль — что угодно, на ваш вкус, но не слишком крепкое, конечно, я вам доверяю, нет, я не свободен сегодня вечером. Темнокожий бармен с длинными, затянутыми в невысокий хвост мелированными волосами, ласково улыбается и принимается трясти шейкер, что-то беспрестанно рассказывая. Ниджимура не понимает и половины: он на нормальном-то английском может говорить только с помощью жестов и Тацуи, а тут еще и какой-то идиотский сладкий акцент, от которого все слова кажутся липкими и длинными. Ниджимуре все кажется, что от этого бесконечного потока слов у него скоро слипнутся уши. Бармен ставит перед ним высокий бокал с чем-то трехцветным внутри и белым зонтиком, торчащим из этого «чего-то». — За счет заведения, — говорит он и подмигивает. Ниджимура кивает в ответ, берет стакан в руки и разворачивается к двери. Конечно, за счет заведения, а как же иначе — если бы у Ниджимуры были деньги, он бы выбирал сам и очень тщательно. Но сейчас денег нет: последние они с Тацуей потратили на новое железо для ноутбука, ящик самого дешевого пива и билет до Японии. И это все уже полчаса как должно было ждать Ниджимуру возле бара, но почему-то опаздывало. Поэтому приходилось крутиться на высоком стуле, разглядывать разноцветные бутылки в шкафчике бара и двусмысленно улыбаться бармену, надеясь, что тому не надоест играть в порядочного человека и он не потащит Ниджимуру в туалет. Устраивать драку в ответ на бесплатный коктейль не хотелось. От собственных улыбок губы стягивало получше, чем от коктейля — очень, слишком, просто невыносимо сладкого коктейля, после которого язык покрывался сахарной корочкой — Ниджимура все гадал, это бармен ему так мстит или правда думает, что от этой разноцветной жижи можно получать удовольствие. Ниджимура в пятый, кажется, раз набирает Тацую и с унылым раздражением слушает, как где-то далеко с обрывами связи поет Металлика. — Не надо мне названивать, пока я за рулем! — Тацуя врывается в бар, размахивая мобильником, на дисплее которого отображается входящий звонок. — По крайней мере не когда у меня в багажнике такой ценный груз, ну я же просил. Ниджимура уверен, что для Тацуи «ценный груз» — тот, который алкогольный. Хотя и билет, и железо обошлись им куда дороже. Тацуя несется к нему, вертя головой и улыбаясь, кажется, сразу всем в этом баре. Ниджимура ловит его за майку возле самой стойки, ждет, пока тот усядется на стул и вперивается в него взглядом в надежде, что Тацуя все поймет сам — когда надо, он до ужаса догадливый. А когда не надо — особенно. — Ну и зверское у тебя лицо, — смеется догадливый Тацуя, и зрачки у него огромные и черные, как полночь. Он с преувеличенной осторожностью выворачивает у Ниджимуры из пальцев стакан и делает щедрый глоток. — Бэ, гадость жуткая. И как ты можешь… А. А-а-а, ясно. Бобби, нам чего-нибудь платного, но недорогого. Официант улыбается Тацуе, как родному брату. Ниджимура уверен, окажись они в одной постели, этот Бобби просто закутает Тацую в одеяло и уйдет спать на диван. Возможно, чмокнет в лоб на ночь, но и только. Ниджимура не знает, как, но Тацуя умудрился влиться в доверие всем Боббикам этого квартала. Причем так виртуозно — ни одна собака не догадается, что он улыбается неискренне. — Откуда деньги? — интересуется Ниджимура, пока они идут к столику в углу. В баре душно, дымно и накурено, и от этого все движения выходят заторможенными и неаккуратными. Хотя, возможно, заторможен и неаккуратен тут только Ниджимура — он не исключает такой вариант. Все-таки сорок нервных минут в компании сладкого алкоголя, духоты и терпеливого гея. Тацуя оглядывается на него, неудачно тормозит и чуть не расплескивает их коктейли по столу. — А, черт, — он облизывает большой палец и жмурится от удовольствия. — Я встретил твою поклонницу. — Поклонницу? — Я бы даже сказал, фанатку, — Тацуя достает из-за пазухи кошелек, туго набитый купюрами. — Она просила ей больше не звонить, а еще — что оставит всех медведей себе. — Какой охрененный идиотизм, — Ниджимура обходит развалившегося на угловом диванчике Тацую и плюхается рядом. — А кошелек-то откуда? — Ну, нам же надо на что-то жить, — смеется Тацуя. — Не боишься, что она в полицию заявит? — Ага, заявит, конечно. Как будто ей кто-то поверит: все же видели, как она с тобой носилась. К тому же она беспокоилась, спрашивала о тебе. — Обо мне? — Ну, о нас. Сказала, что геи такие прикольные. Да, прикольные, дальше некуда. Ниджимура сжимает зубы, глядя, как Тацуя смеется, и ударяется затылком и скамейку. Его явно веселит вся эта ситуация. Ему хорошо, он же в нее не верит. — Да ладно, забей. Зато теперь эта твоя Джен в прошлом. — Джесс, — хмуро поправляет Ниджимура. — Ее звали Джесс. Ее звали Джесс. Может быть, на самом деле как-нибудь Джессика, Джесслин или Виджесс — никто не вникал. Все звали ее Джесс, и Ниджимура не хотел отличаться от остальных. Он и так слишком сильно выделялся: внешностью, акцентом, таким, какой бывает только у настоящих японцев — жестким и делающим американский язык совсем на себя не похожим; тем, что иногда кланялся, представляясь, что краснел при виде девушек в клубе, что предпочитал завалиться домой и поспать вместо того, чтобы прыгать под музыку до утра. Он очень сильно отличался от всех в том заведении, куда его на второй день их знакомства притащил Тацуя. Наверное, именно это и сыграло в его пользу. Или не в его: Ниджимура никак не мог определиться, нравилось ему то, что происходило, или он был в полном, беспросветном ужасе. Джесс подошла к нему после первой рюмки чего-то очень крепкого. У Ниджимуры тогда перехватило дыхание, кружилась голова и сильно слезились глаза. Выводя на танцполе странные позы, он невпопад отвечал на вопросы, странно шутил и ржал над собственными шутками, удивляясь, как это его еще не послали. Лично он себе давно бы уже врезал. Но Джесс была терпелива ровно настолько, насколько заинтересована. Она терлась о Ниджимуру теплыми мягкими бедрами, укладывала голову ему на плечо, открывая шею и шикарный вид на то, что по идее должно было называться «декольте», но открывало больше, чем позволял здравый смысл. После второго стакана Ниджимура дважды забыл, как его зовут, трижды назвал Тацую «бэйби» — а тот, сука, хохотал до слез и хоть бы попытался его остановить, друг, блин, называется! — и, кажется, станцевал на столе. После третьего стакана мир приобрел с десяток новых оттенков и переместился в другую реальность, в которой Ниджимуре разрешалось все. Он пил, смеялся, снова пил, дал кому-то в нос, дышал чем-то очень сладким, от чего сильно щипало нос и горло, а ближе к полуночи обнаружил себя в одной из верхних комнат — Джесс извивалась на нем и кричала, громко и очень правдоподобно. Впрочем, Ниджимуре не с чем было сравнивать. Потом реальность окончательно сошла с ума, и Ниджимура потерялся. Он куда-то бежал, потом пел что-то из Пресли, потом ехал — и понял, что едет по Родео-Драйв в сторону Беверли Хиллс, но совершенно не помнит, зачем. На заднем сиденье, завернувшись в чехол от гитары, спала Джесс со своей подругой — Ниджимура не вспомнил бы ее имени, даже если бы его сейчас усадили на электрический стул и облили водой с ног до головы. Непривыкший к алкоголю организм выдавал странные, не похожие на правду воспоминания. Так надирался Ниджимура впервые в своей жизни, да и когда ему было? У него же то учеба, то работа, то отец, то Аомине — вечно что-нибудь происходило. Воспоминание о мелких отдалось страшной слабостью в ногах. Ниджимура убрал ноги с педали, потер лицо ладонями и нашел свой телефон в фольге от шоколадки. Тот оказался выключен. Как и чей-то чужой, с Веселым Роджером на брелоке. Шоссе было неожиданно пустым и светлым, и Ниджимура испугался. Но в этот момент рядом зашевелились: Тацуя поднял лицо, посмотрел из-под собственной куртки, потом глянул на часы и стукнулся лбом и спинку сиденья. — Ого, как поздно, — пробормотал он безо всяких эмоций и улыбнулся: — Гони, Шу. И Ниджимура погнал. Мимо мелькали фонари, дома, оранжереи и пальмы — Ниджимура даже не пытался понять, что из этого реально, а что ему только кажется; сладкий дымок все еще щекотал мозг. Вставало солнце, дорога уходила вверх крутой серпантиновой петлей, за тонкими витыми оградами слышалась музыка и собачий лай, кто-то пел, кто-то смеялся и веселился, и Ниджимура снова куда-то шел-бежал-ехал. Джесс жаловалась, не приходя в себя, на жару и головную боль, проснувшийся Тацуя смеялся так, что чуть не вывалился из салона. Ниджимура почти пришел в себя, когда полицейский попросил его выйти из машины и спросил, откуда у него в салоне столько плюшевых медведей. — Каких еще медведей? — не понял Ниджимура и оглянулся. Салон был забит плюшевыми игрушками. Они обнаружились в капоте в бардачке, на них спала Джесс с подругой и ими же укрывалась, из-под них доносился тихий истеричный смех Тацуи. — Охуеть, — сформулировал мысль Ниджимура и попытался стрельнуть у полицейского сигарету. Тот посмотрел насмешливо, покачал головой, расплылся перед глазами и его вдруг стало три. — Так откуда у вас столько игрушек, мистер? — спросило три одинаковых рта. — Не ебу, — тихо ответил Ниджимура, завороженный зрелищем. — Еще бы вы их ебали. Но сейчас не об этом… — Я все оплачу! — раздалось из салона, и в окно высунулась рука с несколькими стодолларовыми купюрами. Полицейский улыбнулся всеми ртами сразу, убрал бланки и пожелал счастливого пути. Наутро Ниджимура пожалел, что умеет думать и что у него вообще есть голова. Тацуя лежал рядом на полу, такой же бледный и убитый. Перед глазами все еще стояла пустая ночная дорога, чьи-то лица за оградой и полсотни медведей, глядящих из-за стекол своими стеклянными глазами. Ниджимуру замутило. — Все, я с этого соскакиваю, — сказал через полчаса Ниджимура, допивая горелый кофе и прикладывая пакет с замороженными овощами к лицу. Тацуя отсалютовал ему чайной ложкой, разбрызгав шоколадную пасту по столу. Кто же тогда знал, что соскочить с этого окажется не так-то просто? Джесс оказалась очень упрямой. Она обнаруживалась под боком в самых разных местах: в барах, ночных клубах, автомастерских, спортивных площадках и даже больницах — прошла по коридору, мазнув Ниджимуру волосами по щеке. Ниджимура бесился и хотел из этого выпутаться, но неожиданно вмешался Тацуя. У Джесс обнаружился неперебиваемый плюс — она была просто неприлично богата. Особенно по меркам тех трущоб, где они с Тацуей тусовались. — Давай еще подождем, — шептал Тацуя, склоняясь к самому уху, и у Ниджимуры жаром обливало позвоночник. — Еще немного, нам так нужны деньги. Я постараюсь все оформить так быстро, как только смогу. А потом я тебя вытащу. — Обещаешь? — спрашивал Ниджимура, не особо заботясь об ответе: губы Тацуи, темные и мокрые от пива, были в десяти сантиметрах от его лица, ему было плевать, что Тацуя ему ответит. — Обещаю, Шу, — говорил Тацуя и пропадал с вечеринки на некоторое время. И Ниджимура шел развлекаться, вспоминая его запах и то, как его губы проталкивали это короткое воздушное «Шу». Джесс всегда была рядом. Ниджимура был для нее просто еще одним развлечением, редким и необычным, как эксклюзивное вино или очень дорогой сорт кокаина. — Мой мальчик, — говорила она, обнимая его мягко и влажно, — мой японский мальчик. «Шу», — шептали мокрые губы, и Ниджимура прогибался, заходясь стонами. — Она подсела на тебя, — с пренебрежением говорила Скарлетт, та девушка с заднего сиденья, еще одна участница поездки за медведями, пальцы с купюрами в окне. Ниджимура отворачивался и обрывал разговор. Он подсаживал Джесс на себя по несколько раз за вечер и сам себе казался ебаным извращенцем. Единственным плюсом, который он видел у Джесс, была родинка под правым глазом, маленькая и почти прозрачная. Ниджимура с упоением целовал ее, падая на гибкое податливое тело, а тихий шепот в ушах доделывал остальное. По утрам Тацуя, серый и невыспавшийся, называл сумму, которой им не хватало, и шел звонить Имаеши. Ниджимура с трудом выдерживал его взгляд и считал дни. В вечер, когда денег оказалось достаточно, Тацуя налакался, как никогда до этого. Он смеялся громче обычного, шептал «Сейчас, сейчас, Шу» и с открытой неприязнью смотрел, как Ниджимура усаживает Джесс к себе на колени. По крайней мере, через алкогольную завесу трех стаканов виски Ниджимуре казалось именно так. Гремела музыка, движения становились все резче и бессмысленней, вечер подходил к концу, а Ниджимура все ждал. Когда он увидел лицо Тацуи в центре зала, то понял — началось. Хотя совершенно не представлял, что и куда ему от этого бежать. Тацуя шагнул правой ногой влево, потом левой — внахлест, остановился, выставил перед собой два указательных пальца и сделал один очень ровный шаг вперед. Ниджимура выпутался из объятий Джесс, подошел к нему и взял за локоть. — Поехали домой. — Да, сейчас, — сказал Тацуя и крепко вцепился в его плечи. Сказал неожиданно четко: — Если что, я очень пьян. И поцеловал. Ниджимура замер. Ему казалось, что все в этом зале смотрят только на него. На него и на Тацую, который его целует. Который — черт бы его побрал! — его целует. Ниджимура не находил в себе слов от восторга. Это кто-то другой вместо него обнимал за плечи, лапал за талию и отвечал на поцелуй. — Охуеть, — только и смог выговорить Ниджимура, когда Тацуя уронил ему голову на плечо и принялся громко и тяжело дышать, а потом рассмеялся: — Ты реагируешь на меня, как на плюшевых медведей, — сказал он с плохо сыгранной обидой, а потом отключился. Джесс, пьяная и очень веселая, вызвала им такси. — Подумать не могла, что ты би, — смеясь, сказала она. Водитель оглянулся и тяжело вздохнул, но ничего не сказал. — Ладно, пока. Мальчика своего не потеряй. Джесс направилась обратно, вскинув руки и что-то крикнув выбежавшей Скарлетт. — Я не би, — зачем-то пояснил Ниджимура водителю. А потом назвал адрес. — Кстати, у нее теперь какой-то другой мальчик, — говорит Тацуя так неожиданно, что Ниджимура вздрагивает. — Вот такой. Он скашивает глаза и как-то странно хмурится. — Больной, что ли? — Да нет, — Тацуя смеется и выводит пальцами в воздухе непонятные знаки. — Китаец, кажется. Шу, что ты там делаешь? Ох, вау, и почему я сам не додумался? Спасибо, Шу. Голова у Тацуи тяжелая и ужасно неудобная. Ниджимура некоторое время ерзает, пытаясь сесть так, чтобы бедрам было не слишком больно, но потом плюет и берет в руки стакан. — Я, кстати, все вещи отвез домой, — говорит Тацуя в потолок. — Зачем? — Ну прикинь, мы тут развлекаемся, а кто-то в это время тащит наше сокровище из тачки. — Ну да, нас же заколебались грабить. — А еще смотри что у меня есть, — Тацуя сует ему под нос кулак. Между большим и указательным пальцами торчит глянцевый желтый колпачок. У Ниджимуры перехватывает дыхание. — Знаешь, — хриплым голосом говорит он, — иногда мне кажется, что я бы на тебе женился. — Я подумаю, — смеется Тацуя, прячет колпачок в карман и опускает руки вдоль туловища. — Тебе неудобно? — Не очень. — Дай я подвинусь, так, подожди… — Уй… Тацуя, твою мать! — Прости, надеюсь, я там тебе не сильно все передавил?.. Ай, блин, ну почему эти столики должны стоять так близко к диванам? Уже не поваляться нормальным людям. Ниджимура глотает едкое замечание про нормальных людей и их желании спать в барах и запивает его коктейлем. Тот оказывается что надо — прохладный, чуть кислый и, видимо, очень крепкий: у Ниджимуры в уголках глаз выступают слезы. — Хорошо, что ты за рулем, — говорит он, когда белый шум в ушах пропадает. — Тацуя. Эй, Тацуя! Да блядь, ну что за день такой!