Про рис и кукурузу

Кисе и Хайзаки на соседних стульчиках непривычно тихие и собранные. Озираются по сторонам, словно собираются утянуть что-то со стола (абсолютно непонятно что: пластиковую ложку, бумажный стаканчик или надоевшую и ненавистную рисовую кашу), переглядываются, замирают, не донеся ложку до рта, и нервно улыбаются, перехватив обеспокоенный взгляд Касамацу. Волнуются. Волноваться нормально. У Касамацу от мысли, что могут пострадать дети, все внутри горит и обваривается. Но у него самого точно не получится: за взрослыми в клинике намного больше надзора, чем за детьми. Ни в душ одному сходить, ни в туалет, ни до процедурной. Единственная свободная территория — коридор от процедурной до столовой. Единственная, способная выдержать прямое попадание ракеты класса земля-земля. А больше, кроме мелких двух оболтусов, Касамацу никого и не знает — разве что уборщицу видел не один раз, но не с ней же договариваться. — До конца обеда осталось десять минут, — объявляет ровный металлический голос. Касамацу, собранный и весь на нервах, давится кашей, с трудом сглатывает и запивает душный комок отвратным чаем из стаканчика. Вкус у чая похож на жженую бумагу. Хайзаки смотрит на него из-под светлых бровей, морщится и отодвигает от себя тарелку. По его виду — по сузившимся глазам, дернувшимся крыльям носа и перекошенной ухмылке — Касамацу понимает, что тот сейчас опять будет кричать. Хайзаки набирает воздух в легкие с демонстративной медлительностью. — Бесит! — выдает он громко, на выдохе, так, что оборачиваются все, кто сейчас находится в столовой: пациенты, в белых пижамах и белых же носках, опасливо пододвигают к себе тарелки и склоняются над ними, будто хотят защитить; врачи синхронно закатывают глаза, некоторые прикладывают ладонь к лицу. Хайзаки медленно поднимается и с жутким скрежетом отодвигает стул. — Задолбал этот рис. Почему они не могут приготовить что-нибудь другое?! — Хайзакиччи, — Кисе морщится и со смущенной улыбкой вертит головой: да, я знаю, как его зовут, да, я сижу с ним за одним столом, но, поверьте, с ним я не имею ничего общего. — Сядь, пожалуйста, на нас все смотрят. — Да пошли они в жопу! –Хайзаки взмахивает руками, и Касамацу замечает, как напрягается у дверей охрана. — Ты еще скажи, что тебя все устраивает! А, что молчишь? — Хайзакиччи… — Не называй меня так! Блин, сколько раз тебе говорить. Будешь так звать этих своих… — Заткнись! — Кисе вспыхивает в одну секунду, как промасленная солома. Злой румянец заливает щеки. — Не смей про них ничего говорить, понял, ты… — Ну. — Ты… — Ну, Кисе, что, слабо обозвать вслух, да? Давай, маменькина дочка, скажи хоть что-нибудь. — Ты неудачник! — выкрикивает Кисе зло и замирает растерянно, глядя огромными перепуганными глазами и разом подрастеряв боевой запал. У Хайзаки нервно дергается уголок рта. — Хайзакиччи… — Ну все, принцесса, вот теперь тебе точно конец! Хайзаки бросается вперед так неожиданно, что Касамацу выпускает из пальцев рукав его пижамы. Кисе вскидывает руки в защитном жесте, подскакивает на стульчике и бьется коленями об столешницу. Хайзаки тут же оказывается рядом с ним, хватает за воротник курточки, а второй рукой упирается о стол. Очень неудачно опирается. Касамацу видел такое в каком-то из фильмов, которые в молодости (черт, какой, нахрен, молодости — ему восемнадцать, он отказывается признавать себя старым!) смотрел вместе с семьей. Хайзаки копирует движения один в один: его ладонь так же задевает край тарелки, рис так же взлетает вверх и рассыпается по волосам и бедрам Кисе, чай так же расплескивается по столу, заливая салфетки. Касамацу почти ждет, что Кисе подскочит, выхватит пистолет и гаркнет несколько черных слов на незнакомом Касамацу языке. Вместо Кисе подскакивает охрана; в их руках мелькают перчатки и шприцы. Касамацу поспешно отдирает Хайзаки от окончательно потерявшегося Кисе и отводит от стола. Один из подбежавших докторов смотрит на него с недоумением и откровенной насмешкой. — Уберите своих псин! — Касамацу прячет Хайзаки за спину и делает шаг вперед. — Мы сами произошло. Ничего не разберемся. Тьфу, наоборот. Прикажи им отойти, ну! Доктор улыбается, глядя Касамацу куда-то повыше глаз (глаза в глаза они все еще боятся смотреть, хотя давно доказали, что Касамацу не является и не может быть телепатом), хлопает в ладоши и оборачивается к замершим в нелепых позах охранникам. В его руках мелькает пульт. Охранники медленно опускают руки и так же медленно отходят к дверям. — А что, пусть бы вкололи, — рычит Хайзаки, и у Касамацу спину пробивает холодом, когда у него подскакивает и ломается голос. — Хоть бы сдохли уже нормально. — Хайзаки, иди в комнату, — говорит Касамацу устало, и слышит злое фырканье за спиной. — Ну отлично. Просто зашибись. Спасибо, я наелся. — Хайзаки выскакивает за дверь, нарочно задев одного из охранников плечом. Все вокруг смотрят потрясенными пустыми глазами на Касамацу. — Что, — теперь, под множеством взглядов, когда противника и не обозначишь, Касамацу теряется и смущается. — Заняться нечем? Металлический голос объявляет, что до конца обеда осталось пять минут. Ровный стрекот пластмассовых приборов снова заполняет комнату. Касамацу садится рядом с Кисе и стряхивает рисовую шапку у него с головы. Кисе смотрит на мутное темное пятно чая, доедающее салфетку, и выглядит потерянным и сломанным. — Если не хочешь, можешь не есть, — разрешает Касамацу, когда неловкость ситуации становится почти осязаемой, и стушевывается под удивленным взглядом желтых глаз. — Я имел в виду… Понятное дело, что ты не захочешь теперь это есть, я просто хотел сказать, что… Да блин! Кисе улыбается, нащупывает рукой его ладонь и крепко сжимает. Пальцы у него теплые и сухие. Кисе не боится. * * * Тацуя ведет тачку неровно, вихляя по дороге, словно пьяный. На щеках румянец, глаза красные и блестящие после долгого смеха, но Ниджимура знает, что Тацуя даже близко не пьян: тот никогда не подвергнет свою машину такой опасности. Чужую — пожалуйста. И пьяный, и накуренный чем-то веселым, и без рук, и так, что Шузо (упитый в сопли, но все равно куда более трезвый) в последний момент выкручивает руль — машина разворачивается на сто восемьдесят, проваливается задом в обрыв и потом еле взбирается обратно по грунтовой дороге. Когда Шузо, злой и протрезвевший от страха, собирался наорать на Тацую, тот уже спал, откинув голову назад и подставив беззащитную шею желтому свету ночной автострады. Шузо тогда только дверцу бардачка отломил со злости, а потом вылез тихо, чтобы сопящую пьянь не разбудить, и прошлялся по ближайшей округе всю ночь до самых розовых предрассветных облаков. Возле дороги обнаружилось две круглосуточные забегаловки — в одной варили дерьмовый кофе, а во второй оладьи были на вкус, как мыло, и зеленый чай пах хвоей, одна заброшенная заправка, норы сурков, дырявые мусорные баки, заржавевший до неразличимого состояния указатель и бесконечная солодовая саванна — на многие километры вокруг. Все это Ниджимура выговаривал с утра, пока Тацуя, виноватый и похмельный, варил нормальный кофе и что-то разогревал в микроволновке. Сейчас Тацуя почти трезв и аккуратен — ему просто скучно, поэтому тачку мотает по дороге, как молодую шлюху после удачной ночи. Шузо в очередной раз проносит стеклянное горлышко мимо рта и недовольно смотрит на Тацую — тот принимает самый непринужденный вид. — Я не могу так пить, — говорит Шузо со злостью. Хотя после всего, что он выпил в баре, злость выходит у него очень плохо. — Я же не пью, — пожимает плечами Тацуя. — И ты не будешь, пока не приедем. А то мне обидно. — Тебе не обидно, тебе скучно, — Шузо подпрыгивает на очередном повороте и поспешно закрывает рот ладонью. Тацуя хмыкает сквозь сжатые губы. Ему всегда весело, когда Шузо очень плохо. Сегодня Шузо не собирается поднимать ему настроение — он долго мотает бутылку перед носом, рискуя расплескать все по салону, если Тацуе приспичит сыграть в Форсаж, и наконец ловит мокрое горлышко губами и прихватывает зубами для надежности. Тацуя коротко хохочет, виляет вправо-влево (нарочно — Шузо уверен) и выруливает с автострады куда-то в переулок. — Мы приехали, — счастливо заявляет он. — Вываливайся. Давай-давай, алкоголик. Эй, не вздумай, мне тут... Шузо! Твою мать... Шузо слышит топот ног и изо всех сил сжимает зубы, чтобы не заблевать тут все к чертям — Тацуя ему этого никогда не простит. Во рту кисло и очень мокро; где-то поблизости (Шузо кажется, что прямо у него в голове) щелкает ручка двери, и в лицо ударяет холодный свежий воздух. — Ты бы хоть предупредил, — стонет Тацуя, вцепившись в плечи Шузо мертвой хваткой. — Это ты в баре так налакался? Шузо мотает головой и тут же понимает, что зря. Тацуя успевает отпрыгнуть в последний момент. — Класс, — цедит он недовольно, но в его голосе нет злости. Видимо, любимые кроссовки не пострадали. — Я думал, ты придуривался в машине. Ну, мстил за то, что я так долго сегодня. Шузо очень долго вдумывается в то, что до него пытаются донести. Тетрис из неразличимых слов бьет его по затылку; блевать и думать одновременно оказывается очень сложно. В итоге Шузо с трудом вываливается из машины, замедленной походкой очень трезвого человека доходит до клумбы и прячет лицо в кусты. Перед глазами все еще кружится ночная дорога и болтаются остатки пива, но если дышать через рот, жить, в принципе, можно. Кусты душно пахнут любимыми духами Джесс. Лицо приходится перепрятывать в соседние. — Совсем плохо? — Тацуя опирается задницей о невысокую ограду, и Шузо захлебывается — слюной, желчью, чем-то из ругательств. Не смотреть, скандирует он самому себе. Не смотреть, не смотреть... ну охренеть теперь. В руках у Тацуи бутылка минералки с фирменным значком спортивного бара. Шузо мысленно радуется, что вчера они пошли веселиться за пределы квартиры, и делает шумный глоток. Минералка бьет в горло и в нос, глаза начинают слезиться; ощущения такие, будто в голове взорвался воздушный шарик со слезоточивым газом. Тацуя смотрит на Шузо изумленными большими глазами, а потом сгибается пополам и заливается смехом. Все-таки он прилично налакался, и когда только успел? Просто кладезь бестолковых талантов. Непонятно, как рискнул за руль своей красавицы сесть с таким набором. Отсмеявшись, Тацуя резко распрямляется и встряхивает головой. Хлопает себя по щекам, потом хлопает Шузо — видимо, за компанию. То, что для этого приходится сложиться втрое, ни капли его не смущает. Медленно распрямляясь и старательно удерживая это шаткое пограничное равновесие между свежим воздухом и запачканными кустами, Шузо выцепляет из темноты взгляд Тацуи. Веселый, поплывший, самодовольный «мне-весело-когда-тебе-вот-так» взгляд. Тацуя глотает пьяный смешок и поджимает дрожащие от улыбки губы. Тацуя стекл как трезвышко. — Пошли, там Алекс ждет, — говорит он с открытой пьяной нежностью. Как у него получается вот так, что все ясно с одного слова? А-алекс... Вместо тысячи, блядь, слов. Шузо хмуро ползет за ним по темному подъезду, пропахшему кошками, собаками, помоями и людьми. Три месяца назад они с Тацуей решили, что новый ноутбук важнее, чем рабочий лифт и вахтерша на входе, и поселились здесь. За это время все прелести местного обитания прочно въелись в их жизнь: непременные две бутылки светлого нефильтрованного с утра на подоконнике между вторым и третьим этажами, ощенившаяся сука под лестницей, вечно забитый мусоропровод. Соседи сверху, в очередной раз выясняющие, кто не вымыл посуду, вообще как родные. Шузо слышит, как Тацуя делает глубокий вдох (давно не был дома, соскучился, вэлкам бэк, блин), давится вонью и виновато улыбается через плечо. Алекс открывает дверь после третьего звонка. Когда-то очень давно, эти бесконечные три месяца назад, когда Шузо впервые увидел эту шикарную грудь пятого размера и заметил пару кроссовок на гвозде в прихожей, он отчего-то решил, что к двадцати пяти Алекс осядет дома, располнеет и абсолютно перестанет напоминать спортсменку. Потом выяснилось, что Алекс уже под тридцать, что она по-прежнему носит мини, спит в одном белье, собирает волосы исключительно в мохнатый пучок, а по субботам ходит гонять в стритбол с местной детворой. Казалось, Алекс застряла в прошлом, в том знаменательном году, когда подняла над головой баскетбольный кубок и в последний раз улыбнулась для фотографии в спортивной газете. Шикарная женщина, признавал Шузо. И бесился. Бесился так, что сказать ничего не мог от обиды и злости. Потому что уводить девушку у лучшего друга — это в высшей степени свинство. Уводить лучшего друга у его девушки — вообще за гранью человеческой адекватности. Алекс смотрит сонно, чешет растрепанные волосы и поправляет перекошенные очки. — А, мальчики, — говорит она с мягкой улыбкой. В следующую секунду Тацуя уже целует ее, спрятав в углу между косяком и стенкой шкафа. Шузо отводит взгляд, запихивает обиду поглубже в горло, выцеливает кухню и по стенке двигается в ее сторону. Эти двое задрали его. Осточертели. Заебали так, что выть хочется. Все эти улыбки, намеки, прикосновения, скрытные стоны на всю квартиру, подвижные руки, неподвижные взгляды, язык скользит по губам, ладонь скользит по ноге, подушка выскальзывает из-под головы. Шузо со злым любопытством отсчитывает время до того момента, когда сорвется и выскажет этим двоим все, что он о них думает. А потом все-таки поцелует Тацую и пойдет искать себе новую квартиру. Хотя Тацуя, вроде, неплохо относится к геям. К тем, конечно, геям, которые к нему не имеют никакого отношения. Взять того же Имаеши. Хотя нет, Имаеши не гей, Имаеши — это клиника. Шузо чувствует, что уже очень близок к тому, чтобы понять, каково это, до одури любить одного человека. Парня. Когда сам парень. За что же ему все это! Тацуя вваливается на кухню, рывком открывает холодильник, тащит минералку, щелкает крышкой и опустошает сразу полбутылки. Улыбается счастливо, глядя в потолок, и чуть не падает на холодильник, когда его ведет в сторону. — Посидишь здесь полчасика? Пожалуйста, Шу. Шузо молчит. Да, думает он про себя, да, да, конечно, Тацуя, все, что захочешь. Шузо все еще залипает на движении его губ. Алекс подходит к Тацуе со спины, обнимает за талию и кладет подбородок на плечо. Внимательно прослеживает взгляд Шузо. — Знаешь, бой, — говорит со старательным безразличием, — если тебе нужна девушка на ночь, в Америке с этим нет никаких проблем. Шузо ненавидит себя за то, что в очередной раз ведется. Он уже давно привык считать себя американцем (громко смеется на улице, отличает настоящую гидропонику от ее кавказской подделки, мастерски раскусывает кубик льда после трех стаканов виски), но однозначные подколы Алекс все равно смущают до горячих щек. Вот и сейчас он чувствует, как загораются лоб и губы. Тацуя прячет улыбку в мягком сгибе плеча Алекс. — Без вас разберусь, — цедит Шузо и выхватывает из кармана телефон. — Да ладно? — Тацуя следит за его пальцами, набирающими номер, и заинтересованно вытягивает шею. — Спальня будет занята, так что можете... Блин, Шу, ты же несерьезно? Шузо изображает безразличие, пожимает плечами и подносит телефон к уху. Все, дальше бежать некуда, позади размеренные гудки и тонкий прорезиненный корпус. Алекс выглядывает из-за плеча Тацуи с веселым недоверием взрослого человека: ну давай, попробуй, ну что ты, ну куда ты? Девушка на том конце провода вежливо сообщает, что слушает. — Алло, девушка, — зло говорит Шузо в трубку и поднимает глаза на Тацую. Весь запал внезапно проходит. Шузо хочется провалиться сквозь землю. — Девушка... Две пепперони и одну маргариту. Девушка послушно интересуется, нужны ли напитки и сколько салфеток класть. Тацуя смеется.