Часть 9
23 ноября 2015 г. в 23:44
Стоя в переулке в темное время суток и глядя на то, как Мидорима сжимает не по возрасту тяжелый пистолет, Мияджи ловит кайф от острого, проникновенного чувства дежа вю. И испытывает ни с чем не сравнимое, почти нечеловечески сильное желание оказаться как можно дальше от этого места.
Небо, обезображенное тучами, трясет от подступающей грозы.
Мияджи трясет столь же сильно – от тревоги и предчувствия большой игры. Всё вокруг него просто вопит о надвигающейся опасности. Не хватает только большой сигнальной надписи на соседнюю стену: «Надвигается пиздец. Выход там, там и там. И еще вот тут, если вы сможете отодрать канализационный люк. Просьба сохранять спокойствие и уступать лучшие ходы старикам, беременным и детям. Беременным старикам с детьми просьба в срочном порядке покинуть фантазию. Всем приятного вечера.»
Мияджи дергается, хлопает себя по карманам, но, заметив осуждающий взгляд Ооцубо, немного успокаивается.
– Я в порядке, – говорит он. Кимура, охраняющий другой выход и делающий этот переулок еще уже, тихо хмыкает. Приходится пояснить: – Сейчас буду в порядке.
Сегодня всё бесит: темная, безлунная ночь, мелкий дождь, бьющий по носу, и даже то, что Такао – то ли помнящий об угрозе, то ли не желающий повторяться – на этот раз ведет себя примерно и тихо. Разве что головой крутит ничуть не меньше прежнего.
Вывеска Акаши Клиник, отремонтированная в кратчайшие сроки и обмытая утренним дождем, сияет белым. Мияджи сплевывает на тротуар, натягивает поглубже кепку на голову Такао, высунувшего любопытный нос из переулка.
– Сиди тихо.
– Я в туалет хочу, – жалобно просит Такао. – Можно мне быстро сбегать?
– Ты совсем идиот? Я дома что говорил?
– «Поторапливайтесь, голодранцы, иначе пешком пиликать будете до места. Как раз дождь начинается – придете по задницу в грязи».
– Он правда так говорил? – отвлекается на разговор Ооцубо.
– Я не специально, – огрызается Мияджи. – Мне можно, я нервничаю.
– Я, может, тоже нервничаю.
– И я.
– Мидорима, вот ты только не начинай, пожалуйста, – просит Мияджи. Когда не надо, у этих двоих включается потрясающая солидарность.
Мияджи пытается представить, каково им жить вместе, таким разным, похожим единственно своей патологией. И понимает, что на месте Мидоримы придушил бы Такао еще в первые часы общения. А на месте Такао сделал бы то же самое с Мидоримой.
– Время, – строго говорит Ооцубо, и Кимура прижимается плечом к стене, загораживая вход.
Такао притоптывает на месте и строит многозначительные рожи.
– Вот почему нельзя было выбрать точку поближе? – стонет Мияджи. – Оттуда бы и я попал, не пришлось бы этих засранцев с собой возить.
– Не попал бы.
– Заткнись и целься.
Мидорима замолкает, вытягивает руку с пистолетом вперед, Такао без напоминания подходит и обнимает его ладонями за плечо и запястье, помогая удержать оружие в положении и пережить отдачу.
– Мы готовы, – шепотом возвещает он.
– Я никак не пойму, – тоже почему-то шепотом говорит Мияджи, – если он может попасть и без тебя, ты тут зачем нужен. Да не свети ты мне в глаза своими фонарями!
– Ой, прости, – Такао отворачивается; его глаза освещают прозрачную неглубокую лужу под ногами, от козырька его кепки на стену ложится длинная тень. – Я же буду следить за сигналом.
– А сам Мидорима не может следить за сигналом?
– Нет, конечно. Он же не увидит с такого расстояния.
– А. Подожди, то есть как?! А как он стреляет тогда?
– Шин-чан, а как ты стреляешь? Тут народ интересуется.
– Заткнись, не мешай мне целиться.
– Мы решили, что это профессиональная тайна. Просто попадает – и всё. Ты бы видел, какие он мячи в корзину иногда забрасывает!
– Дурдом какой-то, – Мияджи растерянно чешет нос. – А как…
Пальцы Такао коротко бьют по запястью Мидоримы, и тот выжимает курок. Прозвучавший хлопок оглушителен в подозрительной тишине улицы.
На несколько секунд Мияджи цепенеет от страха, забывая, кто он и что здесь делает. Из-за угла выглядывает растерянный прохожий в длинном сером пальто и с портфелем в руках, глаза Такао бликуют в круглых линзах его очков.
Прохожий открывает рот, собираясь кричать. Мияджи выбрасывает кулак вперед прежде, чем успевает подумать о мерах предосторожности. Мужчина коротко охает, хватается за сердце и стекает к ногам, закатив глаза.
– Попал? – хрипло спрашивает Мияджи, глядя на собственный кулак, по которому расползается кровь. – Блядь, Такао, не молчи, попал, нет?
– Попал.
– Всё, Мидорима, гаси его, давай мне, я понесу.
– Лучше выбираться через склады позади, – говорит Такао, вздыхая, когда ладонь Мидоримы закрывает его глаза. – Двое мужчин и женщина видели, как ты врезал этому дядьке.
– Уходим, – говорит Ооцубо и берет Мидориму за руку.
– Прямо, через дорогу и там направо, возле склада есть брешь в заборе.
– Ясно. Выдвигаемся.
– Эй, кто назначил мелкого засранца за главного?!
* * *
В понедельник вечером Акаши соглашается пойти в клинику вместе с отцом. Отец говорит, надо проверить, не осталось ли патологий после аварии, сдать общие анализы и просто показаться специалистам. Голос обещает перегрызть горло любому, кто сунется к Акаши со шприцем. Он похож на маленькое хищное животное, этот голос. Уютное, домашнее, теплом сворачивающееся на животе и охраняющее только тебя одного. Верный союзник. Настоящий друг.
После ночных разговоров Акаши не помнит ни слова.
— Это очень сложный план, — говорит голос, и в нем чувствуется превосходство. — Ты все испортишь. Смотри в окно. Ты же доверяешь мне?
Акаши поворачивает голову, останавливает расфокусированный взгляд на залитой дождем и светом фонарей полуночной улице и будто случайно кивает. Теплую ответную улыбку он чувствует всем сердцем.
— Прекрати улыбаться, — говорит голос строго, но не может скрыть своего довольства. — Прекрати, ты нас сейчас выдашь. Прекр…
— Сейджуро, что-то случилось?
— Нет, все в порядке, отец.
— Ты молодец!
Возле клиники перед ними распахивают дверь и раскрывают зонт. Акаши хочет поблагодарить, но, остуженный коротким предупреждением, только неторопливо вылезает из машины.
Город полон темноты и разноцветных огней, сверху льется пресная прохлада, ветер треплет полы пиджака. Акаши хочется расстегнуть пиджак, раскинуть руки, отодвинуть зонт и подставить лицо под воду. Акаши поправляет немного перекосившийся галстук и прижимает наплывающую улыбку нижней губой.
Если бы у него спросили, что он чувствует сейчас, шагая навстречу предательству всего, что у него было, он бы ответил — счастье. Умиротворение. Покой. Предчувствуя большую опасную комбинацию, он ощущает себя на своем месте, будто только и делал, что выводил людей на бой.
— Потом я тебе еще кубок покажу, — обещает голос.
— У нас был кубок? — интересуется Акаши, не размыкая губ.
— И не один.
В кармане у Акаши перекатывается брелок с баскетбольным мячом.
Люди в здании суетятся, улыбаются и стараются подобраться поближе. Акаши претят их неживые улыбки и сладкие слова. Он видит Мурасакибару в дальнем конце коридора, подходит к нему, коротко здоровается и не подпускает к себе больше никого.
— Я отойду, — кивает отец то ли Акаши, то ли в телефон, то ли кому-то из сотрудников. — Разберешься без меня.
— Хорошо, — отвечает Акаши и делает безучастное лицо.
— Очень хорошо, — подтверждает голос. Его улыбка врезается Акаши между ребер.
Мурасакибара предлагает поделиться яблочными чипсами, но от запаха съестного Акаши мутит. С утра, под взглядом отца и старого слуги, он не смог проглотить ни горсти риса. Голос предложил помочь, и обнаружил себя Акаши уже в машине, собранного, упакованного и на все готового.
Мурасакибара безучастно пожимает плечом и отворачивается к зеркалу.
В кабинете, куда их приводит крупный мужчина в песочном костюме, светло, ярко и очень неуютно. От переизбытка белого слезятся глаза; Акаши прячет взгляд в вельветовом пиджаке.
— Присаживайтесь, Акаши-сама, — говорит мужчина, и голос его сладок и прян, от него у Акаши почти начинается изжога.
Мурасакибара послушно садится в предложенное кресло. У него всегда были хорошие отношения со всем сладким и ненатуральным. С улицы, перебивая химический аромат яблок, тянет дождем и тиной.
— Закрыть? — любезно интересуется человек.
Как интересно, отстраненно перекатывает мысль Акаши, а вот если ему приказать вылизать ботинки — вылижет?
— Конечно вылижет, — включается голос. — Он за деньги твоего отца и не такое лизать готов.
Дверь открывается, впуская в кабинет врача с набором шприцев на металлическом подносе. Акаши на секунду забывает, как дышать, ставшие чужими легкие проталкивают кислород ему в вены.
Спаси меня.
— Иди, — голос мягко ложится в уши. — Иди, Сейджуро. Я буду.
Акаши закрывает глаза и словно со стороны видит, как вверх взмывает его рука, щелкают пальцы, и как после этого мягко планирует на пол его тело.
— Откройте окно! — истерично кричит взволнованный голос. — Окно!
Щелкает пластик, ветер поднимает пиджак, трогает рубашку, застревает в волосах. Где-то часы звучно отбивают полночь, и в этот же момент под потолком загорается красная сигнальная лампа. Воют сирены.
Акаши видит себя маленьким и слабым, Мурасакибара держит его под затылок, пока взрослые бегают вокруг, топают, кричат и стонут. За окном вспыхивает гроза, и что-то звучно бьется о подоконник. Кто-то ругается. Кто-то плачет. Кто-то падает в обморок. Акаши слабыми губами затягивает музыку из Марии Магдалины, и Мурасакибара внезапно подхватывает мотив. Закончив первый куплет, он вытирает губы и произносит тихо, но с чувством:
— Терпеть не могу оратории.
Что-то, похожее на большую букву «с», катится по полу и скрывается за дверями. Акаши следит за ней взглядом, но больше никто не обращает на это внимания.
— Идеально, — говорит голос, когда буква пропадает из видимости. — Вставай, нам пора.
— Куда мы идем? — спрашивает Акаши.
Мурасакибара вопросительно приподнимает брови. Акаши берет его за руку и вытаскивает из кабинета.
— Тебе понравится.
Все здание затоплено опасным красным светом, люди снуют туда-сюда, как ополоумевшие кошки в ожидании Великого потопа, трещит сигнализация, хлопают двери. Где-то на два этажа вверх Акаши различает голос отца.
Он ведет Ацуши за собой по слепым точкам, по пустым комнатам, по безопасным коридорам. Голос профессиональным навигатором диктует ему маршрут, строит обходные пути.
— Почему ты не можешь идти? — спрашивает Акаши, пока они переводят дыхание, прижавшись спинами к двери лаборатории. Рубашка промокла насквозь, пиджак Акаши потерял очень много шагов назад, но от этого только радостней.
Мурасакибара делает вид, что ничего не слышал.
— Потому что ты должен сам, — отвечает возбужденно голос. — Он ждет тебя. Прямо и направо, до самой двери без остановок. Сейчас!
Акаши несется по коридору навстречу закрывающейся двери. Кто-то рядом зовет его по имени и бросается следом; слышится треск электрического тока.
В какой-то момент Мурасакибара хватает его крепче — и коридор сливается в одну сплошную прямую. Акаши не чувствует пола под ногами, он вообще не уверен, что под его ногами есть пол.
Преследователи остаются далеко позади. Мурасакибара вскидывает Акаши себе на плечи и бежит вперед на немыслимой скорости. Близость мокрой уличной свободы тоже кружит ему голову. Акаши держит его за шею и летит вперед, как парус.
Дверь защелкивается у него за спиной, отрезая нудные воющие звуки. Рубашка быстро намокает под проливным дождем. Мурасакибара осторожно ставит Акаши на землю и встряхивает головой, как большая лохматая собака.
— Теперь куда?
Акаши не знает. Его мир остался там, за стеклянными стенами, в ретортах и пробирках, в белых кабинетах, в выверенных шагах обученных людей. Эта реальность для него не готова. Мокрая, чистая и святая, как новорожденный ребенок, она ложится ему в ладони пригоршней ароматного дождя. Акаши слышится далекий перезвон колоколов и вспоминается мамина улыбка.
— Сейджуро, — зовет мама, протягивая белые руки. — Сейджуро…
— Акаши!
Акаши вздрагивает. Из припаркованного на обочине автомобиля выскакивает парень в мятой футболке с надписью «Хочешь меня?» Парень стягивает с носа солнечные очки — и это в двенадцать ночи, напоминает себе Акаши, — залипает на мгновение, а потом срывается навстречу.
Черные растрепанные волосы. Раскосые глаза. Смешные губы. Складка между бровей. «Оставляю все на тебя, Акаши».
Парень на полном ходу врезается в него, подхватывает на руки и прижимает к груди. У него холодные руки, а от футболки пахнет пивом, кофе и туалетной водой не лучшего качества, но Акаши жмется к нему и не может придумать ничего приятней этого запаха.
— Прости меня, — шепчет парень.
— Ниджимура Шузо, — бросает голос легко и небрежно, как козырную карту. — Пользуйся на здоровье.
— Ниджимура, — повторяет Акаши. — Шузо.
Ему душно, его душат слезы. Рядом тихо и радостно плачет Мурасакибара.
— Семпай!
* * *
Кагами сидит на подоконнике третьего этажа клиники и весело болтает ногами. Куроко сказал ждать его здесь и исчез в самом прямом, свинском смысле этого слова, прихватив с собой несколько дымовых шашек и маленький газовый пистолет.
Кагами от нечего делать открывает и закрывает крышку старой, полуразбитой, давно изжившей свой век «Мотороллы». Экран гаснет, тухнет, гаснет, тухнет, гаснет, телефон обиженно вибрирует и сообщает, что заряда аккумулятора хватит на три минуты.
Кагами беззвучно прикладывается головой о стену и проверяет в кармане последнюю дымовую шашку. Телефон, в отличие от всего прочего, Куроко забыл у него в кармане. Или специально не взял — вечно ему не нравится, когда его торопят. Позвонить не получится. Позвать тоже — они сейчас на вражеской территории, по закону подлости Куроко будет последним, кто прибежит на зов Кагами, прямо следом за местными тараканами и скрюченной теткой с косой.
Кагами решает не обдумывать все в одиночку и позвонить. В конце концов, в операцию его вписали в последний момент, с условием, что обо всех непредвиденных обстоятельствах он будет докладывать немедленно.
Тацуя отзывается сразу после первого сигнала.
— Алло.
— Алло, Тацуя? Тацуя, это Тигр, как слышно? Прием.
— Блин, Тайга, какой к чертовой бабушке тигр? — взрывается Тацуя, но тут же спохватывается: — Ты почему звонишь? Ты сейчас внутри? Что-то случилось? Что-то плохое.
В этом весь Тацуя — он вернулся таким из своей Америки, нервным, перекрученным, напряженным, как пружина на слабом затворе: того и гляди выстрелит без предупреждения.
Обнимаясь с ним после долго разлуки, Кагами чувствует только любовь и огромную, не проходящую тревогу. Особенно когда обнаруживает шрам на месте левого глаза. Они даже ругаются: Кагами кричит, что Тацуя идиот, Тацуя орет в ответ, что он тут старший и он будет решать, как и что ему делать.
Хьюга с Теппеем тактично уводят Куроко погулять по подъезду.
Потом они, конечно, мирятся. Кагами приходит, забирается к Тацуе на кровать, стирает мокрые дорожки с его щек и обнимает, обхватив вокруг груди, насколько хватает рук. Целует распухшие от слез веки, впитывает в себя незнакомые ароматы мужских и женских духов и чужого пота, перебирается на колени. Ему не трудно — только стыдно немножко, теплеют щеки, — а Тацуя улыбается счастливо, шмыгая покрасневшим носом, и обнимает его, складывает подбородок на макушку.
Они сидят, совсем как в детстве, Тацуя рассказывает страшные истории про толерантность и про черных людей в правительстве, а Кагами с упоением слушает, вспоминая американский воздух, переполненный запахами карамели и сладкой кукурузы, забитый звоном церковных колоколов, шумом и скрипом шин, топотом миллионов беспокойных ног.
И ему кажется, он снова там, у него в руках только баскетбольный мяч, на груди болтается кольцо, и Тацуя снова на его стороне, что бы он ни придумал, и они готовы дать пинка любому, кто рискнет пойти против них. Шуршит сетка рабицы, и площадка наполняется знакомыми голосами.
Тацуя говорит, они вернутся обратно. Вот сейчас, немного разгребут все дерьмо, которое случилось за время его отсутствия, и обязательно вернутся.
Сейчас нервозность и предвкушение грандиозного возвращения гоняют чистый адреналин по венам Кагами, возводя его способность в абсолют. Наметивший, куда наступить, чтобы добраться на нужного окна, он влетает на третий этаж с одного прыжка. Сила поет в нем чисто и звонко, как скрипка в пустом зале, от нее кружится голова.
С трудом совладав с волнением, Кагами вцепляется в трубку:
— Ничего не случилось Тацуя. Только Куроко пропал.
— Что? Как пропал? Подожди… это же Куроко, он и должен пропадать.
— Ну да, — признается Кагами. — А еще у меня сейчас зарядка сядет.
— Что? Как сядет? Ты же вчера сказал, что поставил телефон на зарядку!
— Я ставил! Эта развалюха выжрала все электричество в доме — и хоть бы хны. О, я вижу Акаши! Акаши! Ак…
— Тайга, тише, тише, — шипит Тацуя в ужасе. — Тебя же услышат!
— Они меня не достанут, — убежденно говорит Кагами. Он уже приметил под потолком одну лампу на крупных шурупах и даже успел проверить ее на прочность.
— Тайга, — говорит Тацуя почти умоляющим тоном. — Прошу тебя, будь осторожней. Пожалуйста.
— Да не переживай ты так. Сейчас Куроко вернется, мы по-быстрому спустимся, и все будет хорошо. Никто не заметит ничего, ты же знаешь Куроко.
— Я знаю тебя, — отвечает Тацуя с упором на последнее слово.
— О!
— Что?
— Я только что придумал отличную вещь.
— Тайга. Тайга, не надо, слышишь? Тайга…
— Класс, — довольно говорит Кагами, когда под потолком взрывается истошным звуком сирена, а по полу расползаются красные огни.
Дымовая шашка в углу исходит шипением и дымом.
— Поздравь меня, — говорит Кагами с гордостью. — Мы уже спускаемся.
Сквозь клубы дыма к нему пробирается злой, чихающий Куроко.
* * *
Касамацу просыпается от того, что в его голове кто-то запускает сигнальные ракеты. Дым и звон стоят такие, что слезятся закрытые глаза.
Касамацу садится на кровати и долго смотрит перед собой, пережидая дурноту. Сегодняшний обед вспоминается точечно: он, кровавая пена на полу, Кисе и Хайзаки, убегающие в люк, и много, очень много, критически много идиотов вокруг.
Непереваренный обеденный рис просится подышать на свежий воздух.
Блик красной лампочки пробегает по лицу, и Касамацу осознает, что вся это грохочущая иллюминация ему не снится. Не снится ему также и то, что в палате никого нет, а дверь открыта нараспашку. Чужое присутствие ощущается легким дыханием у виска.
— Вставай, семпай, — говорит тихий знакомый голос, но Касамацу никак не может вспомнить обладателя. — Вставай. Тебе нужно идти.
Касамацу с трудом поднимается на ноги. К тому моменту, когда он полностью осознает себя в вертикальном положении, комната уже пуста. Он чувствует это, как и то, что бежать нужно немедленно.
Ноги передвигаются в трудом, носками тапочек Касамацу собирает все швы в напольной плитке. В какой-то момент это выбешивает настолько, что тапочки остаются лежать на полу, сиротливо брошенные посреди коридора.
Почему никого нет? — удивленно думает Касамацу. Почему никого?.. А. Ну конечно.
Стеклянный коридор распахивается перед глазами, пустой и ненавистный до судорог. Касамацу знает здесь каждую плитку, каждый блик на стеклянной стене, каждую открытую дверь, каждый скол на панели. Так, стоп. Открытую дверь?
Касамацу несколько раз с усилием моргает, прежде чем понимает, что дверь действительно открыта. Но затихает сигнализация, и дверь тихим жужжанием начинает закрываться. Касамацу бросается к выходу.
Пол звонко шлепает под ногами, за спиной на стеклянной плитке остаются мутные следы. Вместо выхода остается тонкая, в ширину тела, щелочка. Касамацу в одну секунду осознает, что у него не хватит сил успеть. Что нет смысла торопиться. Что все напрасно. Что все… Что все.
Что-то выкатывается из противоположной двери, с шумом пролетает по коридору и застревает в дверях. Что-то, похожее на букву с уличной вывески.
У Касамацу нет времени разбираться. Он сует ладони в оставшийся зазор и рывком тянет стеклянные створки в стороны. Дверь со скрипом поддается. Ветер ударяет в грудь, бросается в лицо мокрыми каплями.
Касамацу на секунду обмирает от восторга и трепета, впитывая в себя всю прелесть беснующейся улицы. А потом глубоко вдыхает морозный воздух и босиком выходит под дождь.