Про рис и кукурузу

Стоя в переулке в темное время суток и глядя на то, как Мидорима сжимает не по возрасту тяжелый пистолет, Мияджи ловит кайф от острого, проникновенного чувства дежа вю. И испытывает ни с чем не сравнимое, почти нечеловечески сильное желание оказаться как можно дальше от этого места. Небо, обезображенное тучами, трясет от подступающей грозы. Мияджи трясет столь же сильно – от тревоги и предчувствия большой игры. Всё вокруг него просто вопит о надвигающейся опасности. Не хватает только большой сигнальной надписи на соседнюю стену: «Надвигается пиздец. Выход там, там и там. И еще вот тут, если вы сможете отодрать канализационный люк. Просьба сохранять спокойствие и уступать лучшие ходы старикам, беременным и детям. Беременным старикам с детьми просьба в срочном порядке покинуть фантазию. Всем приятного вечера.» Мияджи дергается, хлопает себя по карманам, но, заметив осуждающий взгляд Ооцубо, немного успокаивается. – Я в порядке, – говорит он. Кимура, охраняющий другой выход и делающий этот переулок еще уже, тихо хмыкает. Приходится пояснить: – Сейчас буду в порядке. Сегодня всё бесит: темная, безлунная ночь, мелкий дождь, бьющий по носу, и даже то, что Такао – то ли помнящий об угрозе, то ли не желающий повторяться – на этот раз ведет себя примерно и тихо. Разве что головой крутит ничуть не меньше прежнего. Вывеска Акаши Клиник, отремонтированная в кратчайшие сроки и обмытая утренним дождем, сияет белым. Мияджи сплевывает на тротуар, натягивает поглубже кепку на голову Такао, высунувшего любопытный нос из переулка. – Сиди тихо. – Я в туалет хочу, – жалобно просит Такао. – Можно мне быстро сбегать? – Ты совсем идиот? Я дома что говорил? – «Поторапливайтесь, голодранцы, иначе пешком пиликать будете до места. Как раз дождь начинается – придете по задницу в грязи». – Он правда так говорил? – отвлекается на разговор Ооцубо. – Я не специально, – огрызается Мияджи. – Мне можно, я нервничаю. – Я, может, тоже нервничаю. – И я. – Мидорима, вот ты только не начинай, пожалуйста, – просит Мияджи. Когда не надо, у этих двоих включается потрясающая солидарность. Мияджи пытается представить, каково им жить вместе, таким разным, похожим единственно своей патологией. И понимает, что на месте Мидоримы придушил бы Такао еще в первые часы общения. А на месте Такао сделал бы то же самое с Мидоримой. – Время, – строго говорит Ооцубо, и Кимура прижимается плечом к стене, загораживая вход. Такао притоптывает на месте и строит многозначительные рожи. – Вот почему нельзя было выбрать точку поближе? – стонет Мияджи. – Оттуда бы и я попал, не пришлось бы этих засранцев с собой возить. – Не попал бы. – Заткнись и целься. Мидорима замолкает, вытягивает руку с пистолетом вперед, Такао без напоминания подходит и обнимает его ладонями за плечо и запястье, помогая удержать оружие в положении и пережить отдачу. – Мы готовы, – шепотом возвещает он. – Я никак не пойму, – тоже почему-то шепотом говорит Мияджи, – если он может попасть и без тебя, ты тут зачем нужен. Да не свети ты мне в глаза своими фонарями! – Ой, прости, – Такао отворачивается; его глаза освещают прозрачную неглубокую лужу под ногами, от козырька его кепки на стену ложится длинная тень. – Я же буду следить за сигналом. – А сам Мидорима не может следить за сигналом? – Нет, конечно. Он же не увидит с такого расстояния. – А. Подожди, то есть как?! А как он стреляет тогда? – Шин-чан, а как ты стреляешь? Тут народ интересуется. – Заткнись, не мешай мне целиться. – Мы решили, что это профессиональная тайна. Просто попадает – и всё. Ты бы видел, какие он мячи в корзину иногда забрасывает! – Дурдом какой-то, – Мияджи растерянно чешет нос. – А как… Пальцы Такао коротко бьют по запястью Мидоримы, и тот выжимает курок. Прозвучавший хлопок оглушителен в подозрительной тишине улицы. На несколько секунд Мияджи цепенеет от страха, забывая, кто он и что здесь делает. Из-за угла выглядывает растерянный прохожий в длинном сером пальто и с портфелем в руках, глаза Такао бликуют в круглых линзах его очков. Прохожий открывает рот, собираясь кричать. Мияджи выбрасывает кулак вперед прежде, чем успевает подумать о мерах предосторожности. Мужчина коротко охает, хватается за сердце и стекает к ногам, закатив глаза. – Попал? – хрипло спрашивает Мияджи, глядя на собственный кулак, по которому расползается кровь. – Блядь, Такао, не молчи, попал, нет? – Попал. – Всё, Мидорима, гаси его, давай мне, я понесу. – Лучше выбираться через склады позади, – говорит Такао, вздыхая, когда ладонь Мидоримы закрывает его глаза. – Двое мужчин и женщина видели, как ты врезал этому дядьке. – Уходим, – говорит Ооцубо и берет Мидориму за руку. – Прямо, через дорогу и там направо, возле склада есть брешь в заборе. – Ясно. Выдвигаемся. – Эй, кто назначил мелкого засранца за главного?! * * * В понедельник вечером Акаши соглашается пойти в клинику вместе с отцом. Отец говорит, надо проверить, не осталось ли патологий после аварии, сдать общие анализы и просто показаться специалистам. Голос обещает перегрызть горло любому, кто сунется к Акаши со шприцем. Он похож на маленькое хищное животное, этот голос. Уютное, домашнее, теплом сворачивающееся на животе и охраняющее только тебя одного. Верный союзник. Настоящий друг. После ночных разговоров Акаши не помнит ни слова. — Это очень сложный план, — говорит голос, и в нем чувствуется превосходство. — Ты все испортишь. Смотри в окно. Ты же доверяешь мне? Акаши поворачивает голову, останавливает расфокусированный взгляд на залитой дождем и светом фонарей полуночной улице и будто случайно кивает. Теплую ответную улыбку он чувствует всем сердцем. — Прекрати улыбаться, — говорит голос строго, но не может скрыть своего довольства. — Прекрати, ты нас сейчас выдашь. Прекр… — Сейджуро, что-то случилось? — Нет, все в порядке, отец. — Ты молодец! Возле клиники перед ними распахивают дверь и раскрывают зонт. Акаши хочет поблагодарить, но, остуженный коротким предупреждением, только неторопливо вылезает из машины. Город полон темноты и разноцветных огней, сверху льется пресная прохлада, ветер треплет полы пиджака. Акаши хочется расстегнуть пиджак, раскинуть руки, отодвинуть зонт и подставить лицо под воду. Акаши поправляет немного перекосившийся галстук и прижимает наплывающую улыбку нижней губой. Если бы у него спросили, что он чувствует сейчас, шагая навстречу предательству всего, что у него было, он бы ответил — счастье. Умиротворение. Покой. Предчувствуя большую опасную комбинацию, он ощущает себя на своем месте, будто только и делал, что выводил людей на бой. — Потом я тебе еще кубок покажу, — обещает голос. — У нас был кубок? — интересуется Акаши, не размыкая губ. — И не один. В кармане у Акаши перекатывается брелок с баскетбольным мячом. Люди в здании суетятся, улыбаются и стараются подобраться поближе. Акаши претят их неживые улыбки и сладкие слова. Он видит Мурасакибару в дальнем конце коридора, подходит к нему, коротко здоровается и не подпускает к себе больше никого. — Я отойду, — кивает отец то ли Акаши, то ли в телефон, то ли кому-то из сотрудников. — Разберешься без меня. — Хорошо, — отвечает Акаши и делает безучастное лицо. — Очень хорошо, — подтверждает голос. Его улыбка врезается Акаши между ребер. Мурасакибара предлагает поделиться яблочными чипсами, но от запаха съестного Акаши мутит. С утра, под взглядом отца и старого слуги, он не смог проглотить ни горсти риса. Голос предложил помочь, и обнаружил себя Акаши уже в машине, собранного, упакованного и на все готового. Мурасакибара безучастно пожимает плечом и отворачивается к зеркалу. В кабинете, куда их приводит крупный мужчина в песочном костюме, светло, ярко и очень неуютно. От переизбытка белого слезятся глаза; Акаши прячет взгляд в вельветовом пиджаке. — Присаживайтесь, Акаши-сама, — говорит мужчина, и голос его сладок и прян, от него у Акаши почти начинается изжога. Мурасакибара послушно садится в предложенное кресло. У него всегда были хорошие отношения со всем сладким и ненатуральным. С улицы, перебивая химический аромат яблок, тянет дождем и тиной. — Закрыть? — любезно интересуется человек. Как интересно, отстраненно перекатывает мысль Акаши, а вот если ему приказать вылизать ботинки — вылижет? — Конечно вылижет, — включается голос. — Он за деньги твоего отца и не такое лизать готов. Дверь открывается, впуская в кабинет врача с набором шприцев на металлическом подносе. Акаши на секунду забывает, как дышать, ставшие чужими легкие проталкивают кислород ему в вены. Спаси меня. — Иди, — голос мягко ложится в уши. — Иди, Сейджуро. Я буду. Акаши закрывает глаза и словно со стороны видит, как вверх взмывает его рука, щелкают пальцы, и как после этого мягко планирует на пол его тело. — Откройте окно! — истерично кричит взволнованный голос. — Окно! Щелкает пластик, ветер поднимает пиджак, трогает рубашку, застревает в волосах. Где-то часы звучно отбивают полночь, и в этот же момент под потолком загорается красная сигнальная лампа. Воют сирены. Акаши видит себя маленьким и слабым, Мурасакибара держит его под затылок, пока взрослые бегают вокруг, топают, кричат и стонут. За окном вспыхивает гроза, и что-то звучно бьется о подоконник. Кто-то ругается. Кто-то плачет. Кто-то падает в обморок. Акаши слабыми губами затягивает музыку из Марии Магдалины, и Мурасакибара внезапно подхватывает мотив. Закончив первый куплет, он вытирает губы и произносит тихо, но с чувством: — Терпеть не могу оратории. Что-то, похожее на большую букву «с», катится по полу и скрывается за дверями. Акаши следит за ней взглядом, но больше никто не обращает на это внимания. — Идеально, — говорит голос, когда буква пропадает из видимости. — Вставай, нам пора. — Куда мы идем? — спрашивает Акаши. Мурасакибара вопросительно приподнимает брови. Акаши берет его за руку и вытаскивает из кабинета. — Тебе понравится. Все здание затоплено опасным красным светом, люди снуют туда-сюда, как ополоумевшие кошки в ожидании Великого потопа, трещит сигнализация, хлопают двери. Где-то на два этажа вверх Акаши различает голос отца. Он ведет Ацуши за собой по слепым точкам, по пустым комнатам, по безопасным коридорам. Голос профессиональным навигатором диктует ему маршрут, строит обходные пути. — Почему ты не можешь идти? — спрашивает Акаши, пока они переводят дыхание, прижавшись спинами к двери лаборатории. Рубашка промокла насквозь, пиджак Акаши потерял очень много шагов назад, но от этого только радостней. Мурасакибара делает вид, что ничего не слышал. — Потому что ты должен сам, — отвечает возбужденно голос. — Он ждет тебя. Прямо и направо, до самой двери без остановок. Сейчас! Акаши несется по коридору навстречу закрывающейся двери. Кто-то рядом зовет его по имени и бросается следом; слышится треск электрического тока. В какой-то момент Мурасакибара хватает его крепче — и коридор сливается в одну сплошную прямую. Акаши не чувствует пола под ногами, он вообще не уверен, что под его ногами есть пол. Преследователи остаются далеко позади. Мурасакибара вскидывает Акаши себе на плечи и бежит вперед на немыслимой скорости. Близость мокрой уличной свободы тоже кружит ему голову. Акаши держит его за шею и летит вперед, как парус. Дверь защелкивается у него за спиной, отрезая нудные воющие звуки. Рубашка быстро намокает под проливным дождем. Мурасакибара осторожно ставит Акаши на землю и встряхивает головой, как большая лохматая собака. — Теперь куда? Акаши не знает. Его мир остался там, за стеклянными стенами, в ретортах и пробирках, в белых кабинетах, в выверенных шагах обученных людей. Эта реальность для него не готова. Мокрая, чистая и святая, как новорожденный ребенок, она ложится ему в ладони пригоршней ароматного дождя. Акаши слышится далекий перезвон колоколов и вспоминается мамина улыбка. — Сейджуро, — зовет мама, протягивая белые руки. — Сейджуро… — Акаши! Акаши вздрагивает. Из припаркованного на обочине автомобиля выскакивает парень в мятой футболке с надписью «Хочешь меня?» Парень стягивает с носа солнечные очки — и это в двенадцать ночи, напоминает себе Акаши, — залипает на мгновение, а потом срывается навстречу. Черные растрепанные волосы. Раскосые глаза. Смешные губы. Складка между бровей. «Оставляю все на тебя, Акаши». Парень на полном ходу врезается в него, подхватывает на руки и прижимает к груди. У него холодные руки, а от футболки пахнет пивом, кофе и туалетной водой не лучшего качества, но Акаши жмется к нему и не может придумать ничего приятней этого запаха. — Прости меня, — шепчет парень. — Ниджимура Шузо, — бросает голос легко и небрежно, как козырную карту. — Пользуйся на здоровье. — Ниджимура, — повторяет Акаши. — Шузо. Ему душно, его душат слезы. Рядом тихо и радостно плачет Мурасакибара. — Семпай! * * * Кагами сидит на подоконнике третьего этажа клиники и весело болтает ногами. Куроко сказал ждать его здесь и исчез в самом прямом, свинском смысле этого слова, прихватив с собой несколько дымовых шашек и маленький газовый пистолет. Кагами от нечего делать открывает и закрывает крышку старой, полуразбитой, давно изжившей свой век «Мотороллы». Экран гаснет, тухнет, гаснет, тухнет, гаснет, телефон обиженно вибрирует и сообщает, что заряда аккумулятора хватит на три минуты. Кагами беззвучно прикладывается головой о стену и проверяет в кармане последнюю дымовую шашку. Телефон, в отличие от всего прочего, Куроко забыл у него в кармане. Или специально не взял — вечно ему не нравится, когда его торопят. Позвонить не получится. Позвать тоже — они сейчас на вражеской территории, по закону подлости Куроко будет последним, кто прибежит на зов Кагами, прямо следом за местными тараканами и скрюченной теткой с косой. Кагами решает не обдумывать все в одиночку и позвонить. В конце концов, в операцию его вписали в последний момент, с условием, что обо всех непредвиденных обстоятельствах он будет докладывать немедленно. Тацуя отзывается сразу после первого сигнала. — Алло. — Алло, Тацуя? Тацуя, это Тигр, как слышно? Прием. — Блин, Тайга, какой к чертовой бабушке тигр? — взрывается Тацуя, но тут же спохватывается: — Ты почему звонишь? Ты сейчас внутри? Что-то случилось? Что-то плохое. В этом весь Тацуя — он вернулся таким из своей Америки, нервным, перекрученным, напряженным, как пружина на слабом затворе: того и гляди выстрелит без предупреждения. Обнимаясь с ним после долго разлуки, Кагами чувствует только любовь и огромную, не проходящую тревогу. Особенно когда обнаруживает шрам на месте левого глаза. Они даже ругаются: Кагами кричит, что Тацуя идиот, Тацуя орет в ответ, что он тут старший и он будет решать, как и что ему делать. Хьюга с Теппеем тактично уводят Куроко погулять по подъезду. Потом они, конечно, мирятся. Кагами приходит, забирается к Тацуе на кровать, стирает мокрые дорожки с его щек и обнимает, обхватив вокруг груди, насколько хватает рук. Целует распухшие от слез веки, впитывает в себя незнакомые ароматы мужских и женских духов и чужого пота, перебирается на колени. Ему не трудно — только стыдно немножко, теплеют щеки, — а Тацуя улыбается счастливо, шмыгая покрасневшим носом, и обнимает его, складывает подбородок на макушку. Они сидят, совсем как в детстве, Тацуя рассказывает страшные истории про толерантность и про черных людей в правительстве, а Кагами с упоением слушает, вспоминая американский воздух, переполненный запахами карамели и сладкой кукурузы, забитый звоном церковных колоколов, шумом и скрипом шин, топотом миллионов беспокойных ног. И ему кажется, он снова там, у него в руках только баскетбольный мяч, на груди болтается кольцо, и Тацуя снова на его стороне, что бы он ни придумал, и они готовы дать пинка любому, кто рискнет пойти против них. Шуршит сетка рабицы, и площадка наполняется знакомыми голосами. Тацуя говорит, они вернутся обратно. Вот сейчас, немного разгребут все дерьмо, которое случилось за время его отсутствия, и обязательно вернутся. Сейчас нервозность и предвкушение грандиозного возвращения гоняют чистый адреналин по венам Кагами, возводя его способность в абсолют. Наметивший, куда наступить, чтобы добраться на нужного окна, он влетает на третий этаж с одного прыжка. Сила поет в нем чисто и звонко, как скрипка в пустом зале, от нее кружится голова. С трудом совладав с волнением, Кагами вцепляется в трубку: — Ничего не случилось Тацуя. Только Куроко пропал. — Что? Как пропал? Подожди… это же Куроко, он и должен пропадать. — Ну да, — признается Кагами. — А еще у меня сейчас зарядка сядет. — Что? Как сядет? Ты же вчера сказал, что поставил телефон на зарядку! — Я ставил! Эта развалюха выжрала все электричество в доме — и хоть бы хны. О, я вижу Акаши! Акаши! Ак… — Тайга, тише, тише, — шипит Тацуя в ужасе. — Тебя же услышат! — Они меня не достанут, — убежденно говорит Кагами. Он уже приметил под потолком одну лампу на крупных шурупах и даже успел проверить ее на прочность. — Тайга, — говорит Тацуя почти умоляющим тоном. — Прошу тебя, будь осторожней. Пожалуйста. — Да не переживай ты так. Сейчас Куроко вернется, мы по-быстрому спустимся, и все будет хорошо. Никто не заметит ничего, ты же знаешь Куроко. — Я знаю тебя, — отвечает Тацуя с упором на последнее слово. — О! — Что? — Я только что придумал отличную вещь. — Тайга. Тайга, не надо, слышишь? Тайга… — Класс, — довольно говорит Кагами, когда под потолком взрывается истошным звуком сирена, а по полу расползаются красные огни. Дымовая шашка в углу исходит шипением и дымом. — Поздравь меня, — говорит Кагами с гордостью. — Мы уже спускаемся. Сквозь клубы дыма к нему пробирается злой, чихающий Куроко. * * * Касамацу просыпается от того, что в его голове кто-то запускает сигнальные ракеты. Дым и звон стоят такие, что слезятся закрытые глаза. Касамацу садится на кровати и долго смотрит перед собой, пережидая дурноту. Сегодняшний обед вспоминается точечно: он, кровавая пена на полу, Кисе и Хайзаки, убегающие в люк, и много, очень много, критически много идиотов вокруг. Непереваренный обеденный рис просится подышать на свежий воздух. Блик красной лампочки пробегает по лицу, и Касамацу осознает, что вся это грохочущая иллюминация ему не снится. Не снится ему также и то, что в палате никого нет, а дверь открыта нараспашку. Чужое присутствие ощущается легким дыханием у виска. — Вставай, семпай, — говорит тихий знакомый голос, но Касамацу никак не может вспомнить обладателя. — Вставай. Тебе нужно идти. Касамацу с трудом поднимается на ноги. К тому моменту, когда он полностью осознает себя в вертикальном положении, комната уже пуста. Он чувствует это, как и то, что бежать нужно немедленно. Ноги передвигаются в трудом, носками тапочек Касамацу собирает все швы в напольной плитке. В какой-то момент это выбешивает настолько, что тапочки остаются лежать на полу, сиротливо брошенные посреди коридора. Почему никого нет? — удивленно думает Касамацу. Почему никого?.. А. Ну конечно. Стеклянный коридор распахивается перед глазами, пустой и ненавистный до судорог. Касамацу знает здесь каждую плитку, каждый блик на стеклянной стене, каждую открытую дверь, каждый скол на панели. Так, стоп. Открытую дверь? Касамацу несколько раз с усилием моргает, прежде чем понимает, что дверь действительно открыта. Но затихает сигнализация, и дверь тихим жужжанием начинает закрываться. Касамацу бросается к выходу. Пол звонко шлепает под ногами, за спиной на стеклянной плитке остаются мутные следы. Вместо выхода остается тонкая, в ширину тела, щелочка. Касамацу в одну секунду осознает, что у него не хватит сил успеть. Что нет смысла торопиться. Что все напрасно. Что все… Что все. Что-то выкатывается из противоположной двери, с шумом пролетает по коридору и застревает в дверях. Что-то, похожее на букву с уличной вывески. У Касамацу нет времени разбираться. Он сует ладони в оставшийся зазор и рывком тянет стеклянные створки в стороны. Дверь со скрипом поддается. Ветер ударяет в грудь, бросается в лицо мокрыми каплями. Касамацу на секунду обмирает от восторга и трепета, впитывая в себя всю прелесть беснующейся улицы. А потом глубоко вдыхает морозный воздух и босиком выходит под дождь.