Про рис и кукурузу

Голос Акаши в трубке радостный и взволнованный. Гораздо более радостный и взволнованный, чем Ниджимура привык слышать в его исполнении. От неожиданности он переводит взгляд на Алекс, но та только пожимает голым плечом, с которого уже сползли рукав рубашки и лямка от лифчика. Потерянный и оглушенный, Ниджимура несколько по-идиотски долгих секунд слушает молчание после приветственного «семпай» и улыбается. Ему хорошо. Кто-то разбил пузырек с ртутью у него в животе, он умрет через несколько секунд, а пока наслаждается последними секундами настоящей жизни. Акаши дышит в трубку, его дыхание успокаивается, из быстрого, загнанного радостью превращается в размеренное. – Акаши? – зовет его Ниджимура снова. В какой-то момент ему кажется, будто Акаши уснул. – Ты здесь? От ответного «да» пришлось прикусить язык, чтобы не завопить от радости. Ниджимура прижимает губы ладонью и просит глухо, сквозь пальцы: – Скажи еще что-нибудь? – Что? – ничуть не удивленно откликается Акаши. – Что угодно. – Семпай, это… глупо. – Да, глупо. Расскажи. И Акаши рассказывает. Ниджимура даже не вслушивается в слова – ему достаточно одного только голоса, который рассказывает что-то про Северную Корею и биржевые сводки, небрежно, будто издевательски. Ниджимура счастлив, как слон. Груз вины, не дававший распрямиться последний месяц с небольшим, валится с плеч, как мешок, в котором камни вдруг разом стали невесомой пылью. «Оставляю все на тебя. Справишься, Акаши?» «Конечно. Семпай». «Да?» «Я буду тебя ждать». Господи, как же он скучал! Как на духу, Ниджимура вываливает ему весь замысловатый план Имаеши. Акаши молча слушает, пару раз уточняет детали, а потом с почти обидной поспешностью отключается. И только заблокировав экран телефона, Ниджимура понимает, что сам поступил бы точно так же: так трудно общаться на расстоянии, когда только что с вдохновением описывал, что скоро они могут встретиться. Алекс, оторвавшись от ноутбука, окидывает его подозрительным взглядом. – Ты похож на педофила, – говорит она, прижимая указательный палец к губам. – Замолчи, женщина, не порть момент, – с улыбкой откликается Ниджимура. Алекс заливается хохотом, откидывает голову назад, заваливается на спинку кресла. Рубашка Тацуи расходится на ее груди, и Ниджимура остро вспоминает момент, когда, ввалившись в комнату без предупреждения, увидел ее в одних… в одних очках. И, к своему стыду, снова заливается краской. – Ты так покраснел, бой, – замечает Алекс, отсмеявшись, и это еще сильнее вгоняет в краску. – Ну слушай, прекращай. Иначе я подумаю, что угадала насчет малыша Акаши. – Да думай, что хочешь, – Ниджимура уже готов развязать войну за свое доброе и светлое имя, но в этот момент звонит телефон, и начало военных действий откладывается на неопределенный срок. – Да? – Шу, это я, – говорит Тацуя хрипло, и Ниджимуру пробирает этой хрипотой до самых селезенок. – Я поговорил с ним. Он все понял. – Замечательно. Что Имаеши? – Сказал, позвонит. – Ты будешь? – Да, вылетаю сегодня ночным рейсом. – Здорово. – Ты плачешь, что ли? – догадывается Ниджимура. Тацуя спохватывается и шумно хлюпает носом в трубку. Тихий шелест дождя превращает его речь, быструю и протяжную, в песню. – Я? Нет, просто я… рад. Очень. Соскучился по нему. Ты сам как? – Отлично, – отвечает Ниджимура. Нарастающий гул дождя успокаивает, настраивает на мирный разговор ни о чем, на который у них катастрофически нет времени. – Встретишь меня? – Извини, я, наверное, останусь с ним, просто… – Он твой брат, я понимаю. Приблизительно. Его чувства к Акаши очень близки этому волнительному ощущению родства. Ниджимура вспоминает вечер перед отлетом Тацуи, когда они, оба взмыленные, нервные, застывшие в скрюченных позах перед ноутбуками взламывали систему безопасности Akashi Clinic. Алекс подносила им кофе и старалась поменьше попадаться на глаза. В те волнительные растянутые мгновения виртуального опьянения оцифрованным адреналином Ниджимура думал об Алекс, как о самой прекрасной и понимающей женщине на Земле. Наверное, он смог бы в нее влюбиться, если бы его сердце не было так прочно и болезненно занято. Точно смог бы, решил он, когда, после того как все закончилось, она всунула им в дрожащие руки по банке пива и ушла готовить завтрак. Тацуя, поймав его взгляд, передернул плечами, будто хотел предложить разобраться, но не мог найти в себе сил. Потом пшикнул банкой и жадно всосал сразу половину банки. – Пиздец, – сказал он тоном, охватывающим все события их жизни сразу. – Пиздец, – согласился Ниджимура и тоже отпил. Неохваченное камерами пространство было всего одно – оно располагалось на торцевой стороне здания и тянулось с первого этажа до третьего. На окнах первых двух этажей стояли частые кованые решетки, сплетенные в замысловатый узор. До слепой зоны можно было добраться, перебравшись через забор и спрятавшись за разросшимися кустами жасмина. Кусты были большие и пышные – наверняка их сажали в год основания клиники, когда необычный цвет волос или глаз считался не опасным отклонением, а забавной патологией. Частые ветки загораживали обзор от камеры, неосмотрительно установленной слишком низко. С определенной долей осторожности к зданию можно было подобраться незамеченным – но дальше. – Третий этаж, – пробормотал Ниджимура. –Удобно, че. Не прыгать же… Или… Тацуя, не сразу уловивший его мысль, мирно отпил пива и поболтал ногой. – Да уж, девять метров, это батут нужен, так скакануть. Или… Нет. Нет-нет-нет, Шу, не смотри на меня так, Шу, ни в коем случае! – Ты же понимаешь, что другого выхода мы не найдем, да? – Это плохой вариант, Шу. О чем я – это вообще не вариант! Боже мой, Шу, пожалуйста, ему всего десять. Я же себе не прощу, если с ним что-нибудь случится! Ниджимура пожал плечами и принялся гонять остатки пива по банке. По голосу Тацуи было понятно, что он тоже понимает единичность выбора и теперь проходит сложный и скользкий путь принятия ситуации. Ниджимура пропустил момент, когда он отставил банку с недопитым пивом в стороны и уронил лоб на скрещенные ладони. Его хотелось погладить по голове. Ниджимура сжимал дрожащими пальцами банку и вслушивался в мерное жужжание блендера на кухне. Он мог бы сказать, что Акаши тоже было десять, но этот удар был нечестным. Тацуя и так сочувствовал ему, не мог же Ниджимура ударить его в спину этим обвинением. – Ему всего десять, – повторяет Тацуя, словно выставляя оправдание собственной слабости. – Хочешь, я сам поговорю с ним, – предложил Ниджимура. Тацуя помотал головой. Десятилетний Кагами Тайга был отличным парнем и очень талантливым баскетболистом. Сводный брат Тацуи, он появился в Тейко на год позже всех остальных под звонкое «А теперь готовьтесь потерять челюсти». Конферансье из Тацуи был так себе. Ниджимура тогда первый заржал, и еще долго не мог успокоиться, глядя, как Кагами, взвинченный, рассерженный и красный, что-то возмущенно выговаривает Тацуе на плохом английском. Челюсть он, помнится, тоже первым потерял. У Тацуи даже фотка в телефоне сохранилась – «Ниджимура Шузо. Охреневание» называется. Впрочем, у всех на лицах застыли похожие эмоции, когда десятилетний Кагами Тайга вколотил данк со штрафной линии. С ногами у этого парня творилось что-то волшебное. Уезжая в Америку, готовить все к переезду своей маленькой, но гордой детской сборной подальше от общей паранойи, Ниджимура смотрел, как Тацуя обнимает брата, что-то торопливо шепчет ему на ухо и тыкается носом в плечо, и даже не представлял, на что они способны друг для друга. Понял, когда в квартиру в Лос-Анджелесе Тацуя заявился с повязкой на глазу. Сказал: «Зато теперь я могу защищать его» и ушел пить обезболивающее. На месте левого глаза остался короткий уродливый шрам. На месте пронзительно яркого сиреневого левого глаза. Тацуя потом еще долго будет комплексовать по этому поводу. От увечья его не отвлекают ни клеющиеся в баре девчонки, ни клятвенные заверения Ниджимуры. – Уродство, скажи? – будет спрашивать он по вечерам, разглядывая себя в зеркало. И долго, до икоты смеяться, когда пьяный в стельку Ниджимура полезет доказывать ему, что он и так охуительно красивый. – Алло, Земля! – Алекс машет рукой перед лицом, щелкает пальцами. – Просыпайся, «охуительно красивый». Иди храпеть на кровать, весь пол занял. – Я что-то говорил? – Ниджимура трет глаза, с холодным сердцем ожидая ответа на свой вопрос. Алекс оглядывается и натягивает рубашку на голое плечо. – Кроме вот этого, про красоту, больше ничего, – Ниджимура расслабленно вздыхает. Но понимает, что слишком рано, когда Алекс добавляет безразлично: – Не хочешь с ним поговорить? – О чем ты? – Хватит пускать слюни на моего Тацую, окей? Пожалей мое бедное девичье сердце. Ниджимура так и примерзает к полу. В голове появляется внезапная мысль, которой раньше там не наблюдалось – о том, что Алекс знает обо всем уже очень давно и могла тысячу раз рассказать обо всем Тацуе. – Он ни о чем не догадывается, – отвечает Алекс, с пугающей точностью отследив пьяный ход его мысли. – Вы двое вообще не самые догадливые парни из всех, которых я знаю. – Что ты имеешь в виду? Алекс смотрит на него сверху вниз. Взгляд то и дело сползает на ее голые ноги, на сбитые колени, на аккуратные щиколотки. Ниджимура разглядывает ее по-другому, с иной точки зрения, и вопрос даже не в том, что он впервые смотрит на нее снизу вверх. – Знаешь, – Алекс тяжело опирается на его плечо и присаживается рядом, сбрасывая тапочки и вытягиваясь на полу; кладет голову Ниджимуре на грудь и усмехается. – Когда вы только появились в городе, многие забивались на вас. Японские мальчики, экзотика, кто быстрее затащит в постель, все дела. Понимаешь? – Понимаю. На что ставила ты? – На то, что вы оба геи, – Алекс улыбается, показывая зубы. – Представляешь? Я была в этом просто уверена: ты та-ак на него смотрел. – Многие догадались? – Нет. Спроси меня, почему. – Потому что у него появилась ты, очевидно. – Точно. Я даже сама толком не поняла, как так вышло. – Он любит тебя, если ты сомневаешься. Алекс смеется. Ниджимура чувствует, как быстро и легко стучит ее сердце. В ней нет сомнений, она уверена в себе и в людях, которыми себя окружила. – Не сомневаюсь. Но знаешь, эти разговоры… – Разговоры? – После секса. Они… да ладно, не смущайся! Так вот, эти разговоры, они уже стали приедаться. – О чем вы говорите? – О тебе. – Обо мне. – Ага. О тебе. О вас. О Тайге и об этом твоем… – Акаши. – Да. Тацуя как будто ни о чем больше говорить не может. Ниджимура молчит. Слишком много новостей для одного вечера. Он боится, если повернуть голову, выяснится, что он в очередной раз уснул лицом в торт и сейчас ловит самый очаровательный приход в своей жизни. – Ладно, – Алекс хлопает его ладонью по бедру. – Поднимайся. Я поменяла билеты, у нас самолет через два часа. – Хорошо. У нас? Ты тоже летишь? – У тебя сейчас такое лицо, словно ты с тарзанки прыгать собрался. Ясно же, что выяснять полезешь. Осторожно, тапочки! – Ты на что намекаешь? – На то, что ты сейчас споткнешься. – Да я не об этом! – А. Спать будешь с краю, у меня ноги все время из-под одеяла вылезают и мерзнут. – Какие еще ноги? С какого еще краю? Алекс?! – С правого или с левого, не знаю, с Тацуей разберетесь. – То есть тебя ничего не смущает в этой ситуации? – Ничего, кроме того, что с таким идиотским выражением лица тебя могут не пустить на самолет. Осторожно, тапочки! Ну вот, а ведь я предупреждала. * * * В этот день Касамацу предсказуемо отменяют процедуры. Учитывая, что вчера вечером натворили Кисе с Хайзаки и что сегодня утром учудил он сам, вряд ли их рискнут продержать здесь дольше суток. Тем более, что его тест еще вчера показал почти стопроцентный результат. Его организм полностью готов к предстоящей операции, кровь на треть состоит из биосыворотки, мозг пропитался губительными парами чужого безразличия. Разбив лицо Имаеши, Касамацу чувствует себя выдохшимся и сделавшим все, что мог. Красная капсула медленно растворяется под языком. Кисе идет рядом, крепко держа за разбитую руку. Непривычный к ненависти, он так и не оправился после утреннего всплеска эмоций и теперь бережет себя, не растрачиваясь на презрительные взгляды врачей и частые подколы Хайзаки. Последний от нервов злится еще чаще и еще больнее. Пару раз задевает за живое даже Касамацу. Попрыгав немного на одной ноге с вывернутой за спину рукой, Хайзаки немного успокаивается и начинает сосредоточенно грызть губу. Когда они все втроем заходят в столовую, губа уже начинает кровить. Касамацу, задумавшись, чуть не проходит мимо своего стола. Утренний визит Имаеши выбил его из колеи, перепутал все карты. Он очень хотел поговорить, но в результате получил намного больше – этот взгляд, больной виноватый взгляд, старательно спрятанный за стекла очков, за длинную челку, за маску крутого засранца. Хайзаки и Кисе покупаются. Касамацу знает Имаеши намного дольше, знает его лицо и как оно меняется, когда Имаеши больно или плохо. В такие моменты Имаеши отворачивается, и если не растормошить его сразу, можно уже никогда не узнать, что у него на уме. Короткий удар в лицо – единственная возможность прикоснуться к Имаеши. Касамацу даже не надеется на понимание. В последние дни своей неполноценной свободы он делает только то, чего хочет он сам. Все равно решать за себя ему недолго осталось. Вся столовая оборачивается на них, когда они входят. Касамацу раздражают грустные, сочувствующие взгляды, которыми их обмазывают с ног до головы. Эти люди их жалеют… Себя пожалейте, идиоты, вам вообще ничего уже не предстоит изменить! Усиленная охрана топчется возле дверей, показательно перекидывая в руках электрошокеры. На случай, если что-нибудь произойдет. Главная уебищность этой комнаты состоит в том, что в ней абсолютно ничего не может произойти. Если не совершить это самому, разумеется. Белые стены, белые лица, белые пижамы, белая каша в белой пластмассовой посуде, белая форма охранников и докторов. Цветные пятна волос и яркие глаза – последнее подлежит уничтожению за неуставной вид. Приподнявшись за солью, Касамацу замечает, как напрягаются пятеро врачей у западного входа. Хайзаки фыркает: – Вот трусы, они бы еще пулеметы притащили. И мины нам под жопу насовали, чтобы уж наверняка. Когда он берет стакан, у него дрожат пальцы. Заметив обеспокоенный взгляд Касамацу, он оскаливается. – Бояться вообще нормально, ясно?! – Не кричи, – тихо говорит Кисе и опускает руку под стол. Касамацу видит, как из плеч Хайзаки уходит дрожь. – Все получится, – говорит Касамацу совсем негромко, чтобы слышали только двое. Сегодня в столовой тихо настолько, что слышно даже хрипение невидимого холодильника где-то за стеной. Обстановке не хватает музыки. Марша. Похоронного. – Семпай, – говорит Кисе слишком громко и давится рисом. На его кашель оборачиваются все – наверное, боятся, что он научился плеваться огнем. Когда Касамацу тянется похлопать его по спине, пол уходит у него из-под ног и неожиданно врезается в грудь. Спине становится очень больно и холодно, ноги начинают трястись, рот наполняется густой соленой пеной. – Семпай! – сквозь речитатив пульса слышит Касамацу надрывный вопль Кисе и не различает в нем ни ноты фальши. В груди распускается уверенность, что все у них получится. – Эй, эй! – Хайзаки, трясущийся и нервный, просто заходящийся, вцепляется ему в плечи, прикладывает раз-другой затылком об пол. – Касамацу, ты! Мы так не договаривались! Да пустите меня! – Отойти всем, – слышится спокойный голос. – Охрана, окружить номер четыре. Никому не подходить. Повторяю, никому не подходить, это может быть заразно. Где-то совсем рядом навзрыд плачет перепуганный Кисе. Касамацу тянется к нему, но не может найти наощупь. – Уберите детей. Приказываю убрать детей. Слышны злые вопли Хайзаки с обещаниями убить. А потом достать с того света и убить еще раз, с большей фантазией. Кто-то выносит их с Кисе за живое оцепление, голоса стихают. Врач присаживается рядом, хлопает по щекам, проверяет зрачок, считает пульс. Касамацу исхитряется пнуть его коленом под зад и становится совсем счастливым. Горло сдавливает спазмами, воздуха проходит все меньше и меньше, и Касамацу лежит и получает удовольствие от перекошенного лица доктора. До обеда больше никому нет никакого дела. Последнее, что различает Касамацу, вглядевшись в проем между ног столпившихся охранников – как Хайзаки подсаживает Кисе, а следом и сам прыгает в оставленный без присмотра люк для отходов. После этого глаза закатываются, и Касамацу теряет сознание. * * * — Да, — говорит Имаеши в телефонную трубку. — Да. Да. Конечно. Я был дома. Разумеется. Да. Да. Сайдо-сан в ярости, Абэ-сан в ужасе, сам Имаеши в восторге и даже слегка охуел от того, что теперь придется торопиться с планом, прежние сроки никуда не годятся. Хреновый из него тактик, очень, очень хреновый, раз он умудряется забыть такую важную деталь: Касамацу. Он же из тех, рожденных ползать, которые за неумением летать заползают в самые неприятные места и там шумят, топают, чавкают и вообще мешают всем нормально жить. Имаеши, конечно, и не ждал, что Касамацу будет послушно ждать приговора. Целых три недели не ждал — и получил подарок в виде звонка рассвирепевшего Абэ-сана. Момои, караулившая весь разговор за дверью, тихо заходит в комнату и садится на кровать. С ее волос на пол течет вода. — Его сегодня не было в коридоре, — сообщает она плакату Леброна Джеймса, висящему на стене напротив. — Но вы, кажется, и это без меня уже знаете. — Да, прости, не успел предупредить. — Что-то случилось? — Двое цветных сбежали из клиники. По этому факту возбуждено уголовное дело и несколько окрестных педофилов. Абэ-сан волнуется. — За педофилов? — Да кто его знает. Он вообще странный человек. Момои не удерживает улыбку, глядя на то, как Имаеши бултыхает пальцами в аквариуме с морской черепахой. Вода закручивается в воронку, черепаха, то ли недовольная этим фактом, то ли просто голодная, высовывает голову из панциря и смотрит на Имаеши через стекло. В ее глазах застывают печаль и скорбь всего подводного народа. — А сбежавшие — это… — Момои обозначает губами имена, но почему-то не осмеливается произнести вслух. Улыбка тянет ее губы в стороны. — Как они смогли? — Касамацу-кун доставлен в госпиталь с острым химическим отравлением. — Какой кошмар! — Момои закрывает рот ладошками, Имаеши выдавливает из себя улыбку. — План откладывается? — Ну что ты, наоборот, — Момои непонимающе кривит бровь, и Имаеши поясняет: — Боюсь, они могут сэкономить на лекарствах и решат провести чистку и последующую операцию на одних транквилизаторах. У Имаеши голова идет кругом от собственных слов. Он должен был учесть, что Касамацу попытается что-нибудь сделать, он должен был предусмотреть. Сообщить о том, что они тоже ищут выход, что больше не нужно бороться в одиночку. От ненависти к себе у Имаеши ссыхается горло. В памяти всплывает последний взгляд Касамацу, перед тем как его скрутили и повалили на пол лицом вниз, — мягкий, спокойный, принимающий. Совсем не ненавидящий взгляд. Ничего, с самобичеванием Имаеши хорошо справляется и без посторонней помощи. Момои тянется к его руке, обхватывает маленькими ладонями за указательные пальцы. — Все еще болит? - А? - Лицо. Принести лед? — Не стоит. Мы и так уже всех куриц в холодильнике разморозили, пропадут же. — С Дай-чаном не пропадут. Вы же знаете, какой у него аппетит. Упомянутый Дай-чан, словно услышав собственное имя, врывается в комнату, сверкая глазами. — Имаеши! Ха-ха, прости, не могу смотреть на тебя нормально. Давай я лучше на Момои накричу. Момои! Только не говори мне, что вы не знаете о том, что эти два придурка сбежали из клиники. — Какие два придурка? — Кисе с Хайзаки. — Подожди, Дай-чан, а ты откуда знаешь? Глаза Аомине горят, как бенгальские огни. Имаеши подскакивает на месте и первым бросается из комнаты, собирает по пути все углы от спальни до кухни и наконец замирает пораженный и оглушенный, не дойдя полшага до освещенного участка коридора. Кисе и Хайзаки в мятых, рваных, заляпанных грязью и чем-то белым пижамах, в тапочках, по гигиеническому состоянию близких к военным сапогам, все в синяках и мокрые насквозь, с самыми счастливыми лицами сидят на табуретках, болтают избитыми ногами и потягивают чай из больших кружек. Аомине, безмерно гордый собой и своим гостеприимством, садится на последний свободный стул и выжидательно пялится на потрясенного Имаеши. Хайзаки отнимает кружку от лица и с наслаждением втягивает воздух сопливым носом. — Только не говорите мне, что у вас на ужин рис! — предупреждает он. Момои срывается с места и, что-то радостно вереща, кидается обниматься. Имаеши делает маленький шаг назад. Он все еще не уверен, что его не приложило как следует кулаком в челюсть, и он не лежит сейчас в палате под капельницей. Горячий запах чая не дает усомниться в реальности происходящего. А Кисе добивает все сомнения: — Семпай сказал, что на тебя нельзя обижаться, — говорит он, пожевывая лимонную дольку и куксясь. — Сказал, что ты сам себе дурак и вообще головой не думаешь. А еще, — его интонации необъяснимо меняются: — «вот выберемся, и я ему вставлю по первое число». Ну, тут мы рассмеялись. — Я попытался уточнить, что и куда он вставит, — влез Хайзаки, уворачивающийся от поцелуев Момои. — Да. И семпай застеснялся продолжить. В общем, мы больше на тебя не злимся, — торжественно заканчивает Кисе. — Рад безмерно, — отвечает Имаеши из состояния своей глубокой прострации. — Вы посидите здесь, мне надо позвонить кое-куда. Кажется, никто уже не обращает на него никакого внимания.