Один на один (Update!!!)

Что ж, мой рассказ близится к концу. Время шло уверенной, ровной поступью и меняло всё: в Штатах, в Европе, в СССР. Никто и ничто не избегло его влияния. Но есть и исключения. Например, картина художника Яна Вермеера «Астроном», с которой для Наполеона Соло всё и началось, по-прежнему находится в экспозиции Лувра. Если же говорить о более склонных к переменам живых существах… Попытки Люсьена Лорана уйти на покой увенчались успехом только с третьего раза. Он не смог устоять перед просьбой Артура Хенкока поработать с ним, и лишь когда его последний подопечный, жеребец Артфулли, в 1976 году победил на скачках «Маскетт Стейкс» на ипподроме «Акведук», наконец-таки оставил работу тренера. Такому, как Люсьен, в агрессивно-консервативных южных штатах всегда следовало вести себя очень осмотрительно; не в последнюю очередь поэтому он после завершения карьеры перебрался в Канаду, в провинцию Квебек, и в последующие годы не раз встречался и с миссис Твиди, и с Роном Тэккотом. Последний продолжал выступать до 1978 года, когда упал с лошади и получил тяжёлую травму позвоночника. Он располнел, выучился на адвоката и передвигается на инвалидной коляске, что не помешало ему обзавестись женой и четырьмя дочерьми. Эдди Свит не покинул полюбившегося ему Секретариата, так и оставшегося в памяти всех болельщиков Большим Рыжиком — ушёл из агентства «Кентавр» и остался грумом при своём любимце. Этот выдающийся жеребец за два года участвовал в двадцати одной скачке и выиграл шестнадцать, озолотив всех участников синдиката. Кстати, побить его рекорд 1973 года на «Бельмонт Парк» — 2 минуты 24 секунды и 31 корпус преимущества на финише — и по сию пору не смогла ни одна лошадь. Выступления на скачках Рыжик закончил 28 октября 1973 года. Артур Хенкок как первый акционер синдиката имел право поставить Секретариата в свои конюшни — которых у него в Штатах не было. Какое-то время Артур колебался. Однако ещё до того, как Рыжик в последний раз порадовал собравшихся в Торонто проститься с ним поклонников своим фирменным спуртом, придя на шесть корпусов впереди прочих, молодой человек увидел в газете объявление о предстоящей продаже — по причине банкротства — фермы Зигмунда Соммера. Грейсборн располагалась в штате Кентукки в округе Бурбон — родине одноимённого виски — и поблизости от города с нетривиальным названием Париж. Склонность скудных на фантазию американцев использовать имена чужих городов могла вызвать улыбку у кого угодно (особенно развлекался Илья Курякин, наталкиваясь в каком-нибудь Висконсине на десятую по счёту Москву или на Петербург в Вирджинии), но Артур Хенкок углядел в этом Знак Свыше. Как вы уже, без сомнения, поняли, сын фронтовика Болеслава Хенко унаследовал от отца смелость и решительность. Он внёс залог за Грейсборн и улетел во Францию. Там Артур разделил бизнес, оставив себе четырёх лучших чистокровных лошадей, а стиплеров и ферму продал и перебрался с матерью в Кентукки, переименовав Грейсборн в Клейборн. Большой Рыжик в положенный срок занял предназначенный лично для него денник, а Эдди — место в штате этой фермы. Рыжик стал отцом более 600 жеребят; его потомком был, к примеру, обладатель Тройной Короны 1977 года Сиэттл Слю. Секретариату установлено несколько памятников — на ипподромах «Черчилль Даунс» и «Бельмонт Парк», а также в Канаде. Пенни Ченери Твиди сохранила и семью, и Мидоу-Фарм. Она до сих пор жива и почитаема всеми любителями скачек, а Элизабет Хэм дожила до весьма почтенного возраста, оставив этот мир в 94 года. Судьбы майора спецназа ГРУ Виктора Чаусова (Сома) и капитана Сергея Аринфеева (Кира) сложились по-разному. Оба оставались в строю до 1979 года, когда были направлены в Афганистан. К сожалению, примерно через год Сом погиб, а Кир получил серьёзное ранение. Он долго восстанавливался и, поняв, что к строевой службе больше не годен, предпочёл не прозябать на штабной должности, а перейти работать в военный клинический госпиталь в Лефортово. Это, а также подготовка курсантов, позволяло ему как изучать медицину, так и творчески обобщать накопленный опыт. Сергей Владимирович — автор двух методик в области военно-полевой медицины, которым нашлось и гражданское применение: сейчас ими пользуются врачи Центроспаса. «Бывших» сотрудников ГРУ Минобороны России не бывает, и Кир не смог дать методикам своё имя, но, кажется, ему это не так уж было нужно. Каждый год, когда военная разведка отмечала свой профессиональный праздник, в большом зале Аквариума на краю Ходынского поля среди ветеранов неизменно присутствовал и Кир. Режиссёр Франко Индовина и Сорейя Эсфендиари прожили вместе семь лет, но судьба отказала этой красавице в прочном счастье. 5 мая 1972 года Индовина погиб на Сицилии в автокатастрофе. Исламская революция 1979 года свергла династию Пехлеви. Мохаммед Реза покинул страну со своей третьей женой Фарах и всеми детьми. Первоначально он направился на родину своей первой жены Фавзии в Египет, затем жил в изгнании в Марокко, на Багамах и в Мексике. Там у него обнаружили злокачественную опухоль, но пройти лечение ни в США, ни в Великобритании шаху не дали. В конце концов, он перебрался в Панаму, а затем снова в Египет, где ему и была оказана медицинская помощь известным доктором Майклом Дебейки, но Мохаммед всё же умер от осложнений в возрасте 60 лет. За день до операции мадам Эсфендиари, жившая тогда по соображениям безопасности в Мексике, позвонила его адъютанту, который до последней минуты оставался предан своему господину. «Она обязательно хотела передать несколько слов шаху, — говорил потом адъютант. — Они умрут вместе со мной, могу только сказать, что это были слова любящего человека. Я всё передал шаху, а он сказал: «Как бы я хотел в последний раз её увидеть». Желание не исполнилось — вскоре шаха не стало. «Я хотела бы быть с ним рядом и держать за руку. Я чувствовала себя виноватой», — позже написала Сорейя в мемуарах. По иронии судьбы шах, любивший её, но отказавшийся от неё потому, что она не могла обеспечить трон наследником, получил наследника, но трон потерял. После победы Исламской революции королевское собрание династии Пехлеви, а также некоторые другие драгоценности были добавлены в сокровищницу Центрального Банка Ирана. С тех пор её переименовали в Национальную сокровищницу драгоценностей, которую чаще называют Музеем ювелирных изделий. Ныне там находится уникальнейшая коллекция — самое крупное, дорогое и поразительно изысканное собрание ювелирных изделий в мире. Ожерелье с бирюзой и бриллиантами, сделанное из платины, по завещанию Сорейи Эсфендиари Бахтияри вернулось туда и по праву занимает одно из самых видных мест. Брошь с аквамаринами, скорее всего, вошла в наследственное имущество принцессы, завещанное ею своему брату. Вплоть до Нового 1966 года Олег Анатольевич Дронов разбирал накопившиеся за долгую службу документы и передавал дела. В первый рабочий день 3 января он, как обычно, пришёл в свой кабинет, а через два часа весь коридор был поднят на ноги звуком выстрела. Когда запертую изнутри дверь взломали, генерал сидел за столом с абсолютно спокойным выражением лица. Его помощник тронул шефа за плечо и едва успел подхватить завалившееся тело. Дронов выстрелил точно в сердце из того самого табельного «макарова», который предлагал Илье Курякину в Вене, и соскользнувшая на колени рука ещё сжимала пистолет. Самоубийство генерала взбудоражило весь дом на Лубянской площади. Не то чтобы его поступок осуждали: сведение счётов с жизнью при помощи оружия всегда вызывало в среде военных как минимум понимание, а церковники ещё не лезли в светский монастырь со своим уставом. Однако мастер многоходовок Олег Дронов оставил пару загадок: перед ним лежал пустой узкий конверт, на котором было написано шестизначное число и аббревиатура из трёх заглавных букв ASS, а стол устилал лёгкий пепел от сгоревшей бумаги. Первый ребус разгадать оказалось довольно просто. Цифры являлись не чем иным, как номером медицинской карты генерала Дронова в ведомственной поликлинике. В сентябре 1965 года у Олега Анатольевича был диагностирован рак лёгкого третьей стадии, что вполне объясняло выстрел из пистолета. Пепел прочтению не подлежал, а вот над аббревиатурой криптографы долго колдовали, но ничего определённого сказать так и не смогли. Генерал говорил на пяти европейских языках и худо-бедно знал ещё с полдюжины, а надпись была слишком уж короткой. Конверт сочли необходимым показать вдове генерала, Нине Александровне, однако она заявила, что никогда в глаза не видела ни конверта, ни хранившихся в нём бумаг. Она даже согласилась подтвердить свои слова на детекторе лжи, и полиграфологи сделали вывод, что женщина не лгала. Почему-то задать вопрос, не знает ли она, что означают написанные на генеральском конверте буквы, никто не догадался. Тем не менее за ней было установлено нечто вроде негласного надзора, который сохранялся, по крайней мере, до мая 1966 года, когда Нина Дронова беспрепятственно выехала в составе группы родственников советских воинов, погибших на территории ГДР. Так она делала почти каждый год в память о брате, который участвовал в штурме Берлина, был убит и похоронен в Тиргартене. Несколько месяцев Илья о судьбе бывшего куратора не знал — Мельников не счёл нужным сообщить. Ко Дню Победы 1966 года Соло и Курякин вместе с Габи Теллер, вернувшиеся к своей беспокойной и опасной работе, оказались в Лондоне, и здесь мужчин неожиданно отыскал Сандерс. 8 мая он просто заявился в квартиру, снятую ими поблизости от Трафальгар Сквер, и без предисловий сообщил о самоубийстве Олега Дронова и причине такого шага генерала. При взгляде на представителя ЦРУ вопрос, откуда он узнал то, чего не знал сотрудник КГБ, умер на губах Соло, так и не родившись. Ссутулившийся Эдриан словно постарел лет на десять, хотя и без того молод не был, а светлые глаза его, помутневшие, с испещренными красными капиллярами белками, совсем ввалились. — Нина похоронила его на Немецком кладбище, — казалось, даже произносить слова стоило Сандерсу великих трудов. — Думаю, ты знаешь, где это. Побелевший Илья, напротив, стоявший навытяжку, как часовой у Мавзолея, сглотнул и кивнул головой. — Она велела кое-что тебе передать от него, Курякин. Чтобы ты, по возможности, не судил его строго. Что он любил тебя так, как не любил никого другого… Не понимаю, за что. Видит Бог, — с силой, какой от него никто не ожидал, взорвался американец, — я предпочёл бы этого тебе не говорить, но обещал Нине передать всё слово в слово! И ещё он просил сказать так: не ищи зла в жесточайшей необходимости. Сказал, ты поймёшь. Наполеон взглянул на Илью и увидел, что лицо напарника превратилось в неподвижную маску, на которой, казалось, жили только глаза с расширившимися зрачками. Он заволновался и даже ощутил нечто вроде досады. Только всё наладилось — и вот, пожалуйте. Мало того, что при жизни чёртов Яго управлял ими, будто марионетками, так ещё и после смерти вынуждает разгадывать шарады! Хотя, подумал Наполеон, теперь многие ходы этого двуликого Януса получили объяснение… — Благодарю. Я понимаю, — хрипло проговорил Илья. Его пальцы подрагивали; Наполеон чувствовал, что возлюбленный явно держался из последних сил, и, вконец разозлившись, резко бросил Сандерсу: — Одним врагом меньше, сэр? Тот перевёл на него больные глаза, рот исказила мрачная саркастичная усмешка. — Одним дураком больше, Соло. Может, и не одним, — и добавил по-русски: — Ya bez nego ne ya, on bez menya ne on, i yesli mi vragi, uzhe ne ta epoha. Не подставляйтесь под пули, господа. Проводив Эдриана Скотта Сандерса до порога, изрядно встревоженный Наполеон вернулся в гостиную. Илья опустился на диван и, закрыв лицо руками, раскачивался из стороны в сторону. Его крепкое тело словно надломилось, потеряло стройность и силу, будто исчезло то, что давало ему и силу, и стройность. Наполеон молча вытащил из бара виски и наполнил два стакана. — Выпьем, Угроза, — проговорил он, касаясь плеча Ильи, — не чокаясь. Илья отнял руки от лица, взял протянутый стакан и залпом проглотил содержимое, как простую воду. — Я был слеп как крот! — задыхаясь, сказал он. — Всё задавал себе вопрос, зачем он тогда принёс мне дело отца, когда мог навеки похоронить этот секрет. Даже подумать не мог, что, выстрелив, оказал бы Олегу большую услугу… — И так, и так ты стал бы убийцей, — тихо возразил Соло. — Неужели он этого и хотел? — Он хотел, чтобы я, именно я избавил его от тяжёлого выбора! — вскочил Илья, и Наполеон едва успел выхватить пустой стакан, прежде чем комнату засыпал бы град осколков. — Он сам подставил грудь под пулю! Может, это и малодушие, но я бы тоже предпочёл смерть от руки того, кого люблю… — Это не любовь, — покачал головой Соло, кладя руки на плечи Ильи и легонько встряхивая. — Это всего лишь переложение ответственности на того, кого любишь. Разве это правильно? — Милосердие всегда правильно! Я бы вытерпел… — Ты бы жил, как в аду, я же тебя знаю! Ты не жесток. Оборона, бой, приказ, работа… я допускаю что угодно, но такое… Илья вырвался, врезал кулаками по стене и простонал: — Чёрт, не знаю… — Нет, знаешь, — Наполеон притянул к себе напарника, — ты ведь не сделал бы этого в любом случае, — Илья склонил голову и упёрся лбом в его плечо, а Соло поглаживал его по спине, давая время прийти в себя. — А что такое странное говорил Сандерс о врагах? — Строчка из Евтушенко. «Мне снится старый друг, который стал врагом». Илья затих, тяжело дыша, а крепко обнявший его Наполеон в который раз подумал: как же много секретов похоронено в глубинах сердец их начальников; секретов, которых ни он, ни Илья, наверно, никогда не узнают…

*****

Москва, Воробьёвы горы. 20 сентября 2015 года. Подобно тому, как в Италии есть город-государство Ватикан, а в Европе — княжество Монако, в Москве есть Московский государственный университет. Иногда я думаю, что этому учебному заведению недостаёт только политической автономии и, судя по некоторым поступкам его ректора Виктора Садовничего, он тоже так полагает. На Ленинских горах сразу, с момента строительства главной высотки, заложили всю инфраструктуру, начиная от отделения милиции/полиции и почты до бомбоубежища. Квартиры для профессоров, общежития для студентов, комбинат питания, электроподстанция, столовые/кафе, Дом культуры, театр, спорткомплекс, сады и астрономические обсерватории… Если завтра окружить эти двести гектаров «берлинской стеной» с КПП, аборигены обнаружат это не сразу, разве что посетители встанут в тупик, потому что те, кто там учится или работает, могут вообще весь учебный год не покидать территорию университета, ни в чём не испытывая нужды. Не хватает собственной транспортной линии, однако метро копать запрещено: поблизости проходит ветка секретного Метро-2, — а всякие монорельсы неминуемо испортят пейзажи, заботливо сохраняемые с 1950-х годов. Мало найдётся в Москве столь консервативных учебных заведений. МГУ хранит традиции неизменными и, по-моему, даже гордится тем, что с годами не меняется. Войди в здание факультета, из которого выпустился двадцать-тридцать-сорок лет назад, — и не найдёшь большой разницы (это не касается оборудования лабораторий, книг в библиотеках или методик преподавания, разумеется). В этом «Хогвартсе» время будто остановилось: на полах тот же паркет или мрамор, окна и двери всё те же, даже запах в коридорах привычен. Несмотря на появление новых высоток Москвы-Сити, Главный корпус МГУ, или как мы, студенты, его называли, ГЗ («главное здание»), остаётся самым величественным зданием Москвы и отличительной чертой московского пейзажа. Его и без того немалую высоту ещё больше увеличивают пятьдесят метров Воробьёвых гор. Говорят, именно на этом месте хотели когда-то построить Храм Христа Спасителя как памятник победе над Наполеоном, но отказались из-за сложных грунтов. Что ж, в таком случае вместо Храма Божьего здесь высится Храм Науки. В бытность студенткой, да и потом, я почти никогда не ездила к ГЗ от метро на автобусе, предпочитая идти сквозь забор со стороны Ломоносовского проспекта, а дальше по аллеям, между одинаковыми симметричными зданиями Физического и Химического факультетов, мимо памятника Ломоносову. К нему обращена наиболее знакомая всем сторона ГЗ, которую многие считают фасадной, однако сразу понимают свою ошибку, увидев внушительный портал, смотрящий прямо на Лужники. А уж если подняться повыше, на 28 этаж, в Музей Землеведения, зрелище открывается просто фантастическое: в хорошую погоду в бинокль можно разглядеть даже леса к северу от Москвы! То есть весь город отсюда как на ладони. Сентябрь в Москве часто бывает великолепным — тёплым и солнечным, и нынешний год, когда я возвращаюсь в альма-матер, чтобы проверить одну невероятную догадку, не исключение. Здание купается в жёлто-зелёно-рыжих красках московской осени, подставляя бока солнцу и фотографирующим (я не знаю, что за объектив надо иметь или как далеко отойти, чтобы вместить в кадр весь фасад). 20 сентября приходится на воскресенье, однако учебный год уже начался, и людей вокруг немало. Студенты и аспиранты греются на солнышке, беззастенчиво взобравшись на колени к статуям, украшающим входы на физфак, химфак и ГЗ. Разумеется, это строго настрого запрещено, но кто и когда относился к этому всерьёз? Подруга и бывшая сокурсница, а ныне профессор кафедры одного из технических факультетов Наталья Викторовна П. поджидает меня на первом этаже Главного здания, сразу за постом охраны. Этот факультет испокон веку расквартирован здесь, и потому его сотрудники пользуются кое-какими привилегиями, а Наталья за долгие годы завела отнюдь не шапочное знакомство с охраной. Отвечай за проход в ГЗ моя родная, до зубовного скрежета привычная Федеральная служба охраны, «договориться по-человечески», как это сделала сейчас подруга, ну никак не получилось бы. Нам нужен самый дальний лифт. Знакомо закладывает уши и подгибаются колени при подъёме. Неужели эти скоростные лифты за тридцать лет ни разу не меняли или специально заказывают такие же, от движения которых сердце то падает в пятки, то взмывает к горлу? Не удивилась бы, если б последнее оказалось верным. В Музее Землеведения сегодня выходной, и выход из лифта преграждает памятная мне ещё с восьмидесятых чёрная дверь-решётка с золотистыми элементами украшений. Она всё так же заперта на висячий замок, дужка которого пропущена через звенья несколько раз обкрученной цепи. Я непроизвольно фыркаю. — Ага, традиция! — Наташа вторит моему фырканью, «по-человечески» добытым ключом отмыкая замок и тут же запирая его за нами. — Помнишь, куда дальше? Ещё бы мне не помнить. По этому маршруту «пост охраны — лифт на 28 этаж — через Музей — спецлифт к Ротонде — лестница под купол — обратно» мы когда-то намотали расстояние общей протяженностью с экватор земного шара, не меньше. Обычно после окончания летней сессии МГУ притихает. Студенты разъезжаются по домам, и жизнь бьёт ключом лишь в приёмных комиссиях, а остальные этажи и здания мирно пережидают самые жаркие месяцы — июль и август — но тогда, летом 1985 года, в Москве проходил Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. К МГУ массово стекались его гости и просто туристы, говорившие на всех языках мира и непременно желавшие восхититься видами, открывавшимися с головокружительной высоты. Такой суматошной недели, как та, с 27 июля по 3 августа, я не припомню за всё время пятилетнего обучения: меня, как и многих студентов-старшекурсников, у кого с английским было прилично и кому предстояла преддипломная практика, использовали как помощников экскурсоводов по территории МГУ и в особенности его Главному зданию. По планировке оно настоящая лента Мёбиуса — если точно не знаешь, как пройти куда-либо, начнёшь плутать и окажешься в точке входа. Внутренняя симметрия высотки и множество лифтов, идущих, как электрички, каждый до своей конечной станции, не позволяют просто сказать новичку: «Направо, потом налево, потом опять сразу направо — вот ты и там! Счастливый путь!» Сейчас здесь царит настолько полное безмолвие, что даже лёгкий стук каблуков по старому паркету отдаётся эхом от стен, и я стараюсь вести себя потише. Так невольно приглушаешь голос в церкви. Мы минуем переходящие друг в друга экспозиционные залы Музея; вот и спецлифт. Вторым позаимствованным под честное слово ключом из тех, что у подруги на отдельном кольце с брелоком в виде жестяного кружка с выбитыми буквами и цифрами, она открывает дверь лифта. Кабина куда меньше стандартной для этой высотки. В ней поместится человек шесть, и ползёт она неторопливо, а не взмывает вверх ракетой, но когда створки расходятся, я подавляю невольный возглас удивления: все те же белые коринфские колонны, поддерживающие круговую галерею верхнего яруса, светлый паркет «ёлочкой», золотого цвета занавеси на окнах, подхваченные такими же шнурами с тяжёлыми кистями, памятные панели в простенках между окнами, трёхъярусные светильники… Ротонда, небольшой актовый зал, в котором даже не все студенты МГУ бывали, залит солнечным светом. Нога моя не ступала сюда много-много лет, но я, как ни стараюсь, не могу найти «десять отличий» между 1985 и 2015 годами («Марти МакФлай , — думаю я, — тебя бы сюда!») и выхожу из ступора от лёгкого толчка в спину. — Ну вот мы и пришли, — замечает Наташа. — Так что ты хочешь тут посмотреть? Что я хочу? Это очень трудно объяснить. Больше месяца у меня из головы не выходит одна мысль, брезжит смутная догадка… но не могу же я сказать, что намерена испытать себя в роли медиума и вызвать духов тридцатилетней давности… да и, может, никакие они не духи. Сделав подруге знак помолчать, я медленно спускаюсь в центральную круглую, утопленную на две ступеньки часть зала. У какой колонны я стояла, когда услышала То Самое Слово? У какого окна стояли те, кто привлёк моё внимание? Скорее всего, вот здесь. Нас обязали тогда «выглядеть достойно», что значило расстаться на время с джинсами, футболками и удобной обувью, а присесть было решительно негде, да и некогда. Я прислоняюсь к одной из колонн, как прислонилась в 1985 году, и фантомная боль в ногах напоминает, каково это — с семи утра до пяти часов пополудни носиться на каблуках туда-сюда. И сразу не стало никаких тридцати лет. Машина времени модели «МГУ-Ротонда» весьма отличается от знаменитого ДеЛориана. У нашей — старомодный салон в бежево-золотистых тонах, суперсовременный голосовой интерфейс и бесшумный плавный ход. Очередная группа экскурсантов на все лады и нескольких языках восклицала, охала и ахала, немилосердно трещали фотоаппараты. Неподалёку от меня две кореянки — или японки? — обменивались восторгами по поводу открывающейся панорамы, три молодых немца взяли в кольцо гида Марию Игнатьевну и пытали её (судя по жестам) насчёт того, откуда взялась пятиконечная звезда в центре купола. А что они ожидали увидеть на потолке здания постройки 1953 года? Двуглавого орла в коронах? Наташу теребили две женщины, по-английски спрашивая, можно ли подняться ещё выше, на галерею 32 этажа. Я невольно приглядывалась, не подаст ли она мне условный знак проводить их туда, как вдруг услышала То Самое Слово, сказанное мужским голосом: — …redperil! Мой мозг откликнулся на эту «красную угрозу» моментально — сказался инструктаж компетентных органов, — и я как можно незаметнее бросила взгляд через плечо. Почему я не заметила этих мужчин раньше? — была первая мысль. Они не были студентами и даже молодёжью; солидный возраст, дорогая одежда, невозмутимость, — на фоне разношёрстной группы взбудораженных посетителей они выделялись, словно мощные авто представительского класса на фоне «Жигулей» и «Москвичей» московских улиц. Один, в прекрасно сидящем светло-сером летнем костюме, повернулся ко мне спиной, и я видела только его затылок; тёмные, слегка волнистые волосы посеребрила седина. Второй стоял вполоборота, скрестив руки на груди и опёршись плечом на край высокого оконного проёма. Лица его, обращённого к окну, мне было не разглядеть, но цвет его волос куда светлее, и одет он был чуть проще — в джинсы, белую водолазку, синий пиджак довольно яркого оттенка и лёгкие бежевые замшевые туфли на шнурках. — Я просил самую высокую точку! — донёсся до меня всё тот же голос, в тоне которого слышались игриво-капризные нотки. Говорил явно тот, что в костюме. — Конечно, ты прав, вид просто шикарный, но есть место повыше. — Да ну? — в голосе второго была еле уловимая насмешка и ласковая снисходительность. — Может, ты хочешь на башню Кремля? — Зачем мне башня Кремля? — ответил вопросом на вопрос «костюм», обернувшись и оглядев зал, по которому разносилось гудение смешанной речи. — Кто-нибудь вроде… Тут его взгляд упал на меня, и я сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Оказывается, я, не осознавая, повернулась и во все глаза и очень невежливо рассматривала обоих. — Вроде вот этой мисс разрешит наш спор. Можно вас на минутку? Я автоматически кивнула и поднялась к ним по ступенькам. С опозданием до меня дошло — я прекрасно поняла его просьбу, потому что «костюм» перешёл с английского на русский язык. Подозрительно хороший для иностранца русский. — Рассудите нас, пожалуйста, — с лёгким поклоном обратился он ко мне. — Мой друг утверждает, что это самая высокая точка Москвы, а я слышал, что есть место на башне, там ещё выше. Это так? — Вы имеете в виду Останкинскую телебашню, наверное, — ответила я. — Да, там выше. «Костюм» засунул руки в карманы и, чуть склонив голову, поглядел на спутника с таким торжествующим видом, что я изо всех сил постаралась не расхохотаться. Странное дело, теперь я ясно видела, что «костюм» годится мне в отцы, что виски у него совсем белые, а лоб избороздили морщины, однако было что-то в нём, что заставило меня вспомнить моих двадцатилетних ровесников. Второй издал пренебрежительное «п-ф-ф-ф!», отлип от оконного проёма и внезапно сказал, как припечатал: — Это всё равно, что пытаться разглядывать Москву с самолёта! По чести говоря, я и сама была такого же мнения, но эта фраза буквально вморозила меня в паркет. Мужчина говорил по-русски ещё лучше спутника, хотя и с небольшими интонационными особенностями, словно русский, долгие годы проживающий заграницей. Подозрения, спровоцированные «душевными» разговорами с особистами и выражением «красная угроза», усилились. Кто он, эмигрант? Агент чужой разведки? И то, и другое сразу? Но откуда бы, да и зачем, «Джеймсу Бонду», предположительно приехавшему в Москву под предлогом фестиваля, знать разницу между видом отсюда и с Останкинской башни?! И совсем уж добило меня внезапное осознание того, что на этого блондина я смотрю снизу вверх! Такое, мягко говоря, случалось нечасто: мой рост 179 см, пусть и с каблуками. Неприметный агент, что и говорить. Сейчас я тоже шагаю по двум ступенькам, поднимаю взгляд на пустую оконную раму, как подняла его в 1985 году на стоявшего там высокого мужчину, и пелена с моих воспоминаний спадает окончательно. Вероятно, лицо у меня тогда было настолько глупое или изумлённое, что «костюм» вздёрнул бровь, а глаза его засверкали лукавством и вместе с тем остались мягкими и даже ласковыми. — Илья… Я вздрагиваю. Вот сейчас, в 2015-ом, я вздрагиваю. А ведь так и было, «костюм» назвал высокого Ильёй, только произнёс это имя не как мы, а как «Иллиа» с ударением на первое «и», я даже не сразу поняла, что он сказал… — Илья, прекрати пугать девушку! — А вы испугались? — улыбнулся мне Илья. — Извините, я не хотел. Мне стало досадно. Это кто здесь должен был пугаться — я или вот эти возможные шпионы? — Ничего я не испугалась! Я поразилась тому, как хорошо вы, иностранцы, говорите по-русски. Мне по-английски так никогда не научиться. И тут вдруг так явственно повеяло холодом, будто я по неосторожности распахнула дверь в зиму. На слове «иностранцы» «костюм» резко напрягся и впился пытливым взглядом в Илью. У того с лица вмиг сбежала улыбка, а глаза... Боже, какими глубокими они были! И понимание, и проблеск радости, и море печали… — утонешь и не заметишь, как. Он тоже был не молод, просто седина в светло-русых волосах не так заметна, однако его возраст выдавали морщинки вокруг рта и глаз, наметившиеся мешки под глазами, глубокая вертикальная складка чуть выше переносицы, лёгкая сутулость… — Эй! Голос моей бывшей сокурсницы тормозит машину времени как коня на полном скаку. Призраки рассеиваются, голоса пропадают, но это уже не играет никакой роли. Всё встаёт на свои места. — Ты стоишь неподвижно добрых десять минут, — говорит Наталья. — Я уж подумала, что тебя паралич некстати разбил. — Не такие уж мы и дряхлые, чтоб сразу паралич! — возмущаюсь я. — Просто задумалась. — О чём? О тех двоих с фестиваля? — вдруг как-то напряжённо спрашивает Наташа. Я весьма неизящно на неё таращусь. Как так? У меня от далёких дней осталось в памяти лишь То Самое Слово и полустёртый образ Того Самого Взгляда с водоворотом чувств, а она вот прямо сразу все поняла?! — Наташ, ты их так хорошо запомнила? Подруга отрицательно качает головой, вздыхает и в замешательстве приглаживает волосы: — Нет, конечно же, просто тут такая ситуация… У меня трое новых аспирантов на кафедре, и в прошлую пятницу они рассуждали, куда бы податься в выходной. Кто-то из старожилов предложил сводить их с высоты Москву посмотреть, и пошло-поехало. Один говорит на Москву-Сити надо забраться, другой выясняет, работает ли Останкинская башня… А Александр вдруг и брякает, что смотреть на город с Останкина всё равно что с самолёта. Мне не давала покоя эта фраза. Знаешь, как бывает — где-то ты это уже слышала, но никак не можешь вспомнить, где. Неделю голову ломала. — И ты вспомнила. — Да, — она кивает на оконный проём. Виды на Москву оттуда, пожалуй, самые лучшие. — Так говорил тот высокий, в синем пиджаке. Удивительно… — В принципе, так мог бы сказать любой москвич или бывший студент нашей альма-матер, — поразмыслив, замечаю я. — Здесь проводятся экскурсии, а уж число бывших эмгэушников счёту не поддаётся. Наташа смотрит на меня так, будто хочет сказать: «Ну спасибо, Капитан Очевидность!» — Ну да, ну да, — с иронией поддакивает она, — только в твоей гипотезе изъян глубиной с университетское бомбоубежище. Мой аспирант не москвич и вообще не русский. И в МГУ не учился. — А где он учился? — вопрошаю я, ожидая услышать что-нибудь вроде «в МВТУ» или «в МАИ», да хоть в Тимирязевской академии. А вместо этого слышу нечто абсолютно неожиданное. — В Массачусетском технологическом, — и, будто одного этого мало, подруга добавляет: — Он американец. Его родители работают в дипкорпусе, и он приехал к ним. У нас на кафедре монографию пишет. По-русски говорит очень прилично. В моей голове вскипает тысяча мыслей, и, опережая друг друга, наружу рвутся две тысячи вопросов. Я знаю, разумеется, что имя Александр интернациональное, даже просто Саши (обоих полов) там встречаются, а у Наташи на кафедре много иностранных студентов и аспирантов. IT-отрасль активно развивается, и специалисты такого профиля, какой готовит факультет, востребованы как никогда, и всё же… всё же… Останкино, самолёт… — А этот Саша не рассказывал, кто ему про Останкино… — Почему вдруг Саша? А! Да нет, не Саша, извини, в смысле никакой он не Александр, ты ослышалась. Его Алек зовут, как старшего из братьев Болдуинов . Алек Сандерс. Но он как-то так произносит это имя, что у нас на кафедре его почти все называют Олегом. Представь себе, он не возражает. В ту же секунду я будто проваливаюсь с тридцать первого этажа высотки на мраморный пол первого и единственное, что в состоянии вымолвить, это: — Сколько ему лет?! На лице Наташи просто неописуемое выражение, а глаза её становятся круглыми, как блюдечки. — Двадцать шесть или двадцать семь. Господи, что случилось? Это твой потерянный в юности сын? Абсурдность этой реплики пинком возвращает мои мозги в правильное положение. — Алё, гараж! Все Санта-Барбары закончились двадцать лет назад! Ничего пока не случилось, но мне нужно поговорить с этим Сандерсом. Фамилия слишком распространённая, даже кандидат в президенты Берни Сандерс имеется, но меня всё равно почти трясёт. — Ладно, — чересчур покладисто соглашается подруга. Кажется, она намерена присутствовать при эпохальной встрече. Ну и пусть. — В понедельник у меня диссертационный совет, приходи во вторник, Алек должен быть на кафедре. Мы расстаёмся с Наташей на ступенях Главного здания, и я не торопясь направляюсь к метро через сквер между химфаком и физфаком, но у памятника Ломоносову оборачиваюсь. Шедевр сталинского ампира озарён полуденным солнцем, и его высокий шпиль ярко сияет золотым копьём. Словно кто-то вонзил это копьё, чтобы отметить то место, где тридцать лет назад невидимые линии пересеклись в невидимой точке. Не знаю, кто именно будет меня ждать во вторник на кафедре, как не могу высчитать вероятность того, что мысль, которую я до конца боюсь додумать, окажется верной… А, да что я, в самом-то деле?! Смелее надо быть. Как гласит женская логика, пятьдесят на пятьдесят: либо отца Алека Сандерса зовут Джейк, либо нет. Если да, то в мозаике могут появиться недостающие кусочки. Ничего, ради этого двое с половиной суток я потерплю. Вот в чём у меня нет никаких сомнений, так это в том, что 1 августа 1985 года на самой высокой точке Москвы, откуда можно показать весь город, мне встретились именно Илья Курякин и Наполеон Соло. А это может значить… Нет. Это значит, что они вместе. Где бы они теперь ни были.

КОНЕЦ

октябрь 2015 - февраль 2016