*****
США, штат Мэриленд, Балтимор, ипподром «Пимлико». Май 1973 года. Промежуток в две недели между этапами Тройной Короны — «Кентукки Дерби» и «Прикнесс Стейкс» — потребовал от сотрудников агентства «Кентавр» особой внимательности и предельного напряжения сил. Сразу же после победы в Луисвилле миссис Твиди приняла решение ехать напрямую в Балтимор и тренировать Рыжика на «Пимлико». С одной стороны, на глазах многочисленного местного персонала начинять «жучками» конюшню было невозможно, с другой же… на «Прикнесс Стейкс» заявили всего шесть лошадей, включая, разумеется, тройку призёров «Кентукки Дерби». Большинство тех хозяев, чьи лошади оказались далеко в хвосте на этих скачках, трезво оценили шансы на победу. Это уменьшило количество бродившего по конюшне «Пимлико» пришлого народа, однако неосуществимость дистанционного наблюдения и прослушивания увеличила нагрузку на Эдди Свита. Как ни странно, он против такого расклада не возражал. Рыжик, орды поклонников которого множились день ото дня, обладал таким обаянием, что превратил и агента-грума в своего почитателя. Эдди не задумываясь отдал бы правую руку, только бы с его подопечным ничего не случилось, и уж тем более согласен был не есть и не спать ради этого. По ночам он и Соло дежурили в конюшне по очереди, а днём Илья давал им хотя бы немного отоспаться. Забег 19 мая в Балтиморе оказался точной копией забега 5 мая в Луисвилле с той лишь разницей, что на старт вышло вдвое меньше участников, и преимущество Рыжика на финише достигло двух с половиной корпусов. Дорога на третий этап Тройной Короны — Нью-Йоркский ипподром «Бельмонт Парк» — сама стелилась ему под копыта.*****
США, штат Вирджиния, Досвелл, Мидоу-Фарм. Конец мая — начало июня 1973 года. Минуло три дня с возвращения Большого Рыжика и его свиты в Мидоу. Здесь агенты А.Н.К.Л./«Кентавр» могли вздохнуть относительно свободно. Соединённых усилий Эдди и Дика, не спускавших с жеребца глаз, а также контролируемой Курякиным и Соло прослушки, вполне хватало на то, чтобы «вести объект» практически ежеминутно. Установленное Лораном с год назад правило — конюшня не должна оставаться без присмотра — уже ни у кого не вызывало недоумения, однако о подлинной причине охраны на ферме не догадывались. Кстати, сначала эта тактика несколько озадачила Пенни. Не лучше ли было бы сразу чётко и ясно обозначить, что Рыжика стерегут, спрашивала она. — Преимущество всегда у нападающего, а мы не знаем, насколько далеко он готов зайти, — ответил на это Наполеон. — К тому же, если действовать открыто, всех дыр всё равно не заткнуть. Тут постоянно шатаются мелкие букмекеры и прочие жаждущие сведений из первых рук типы, ваши конюхи вежливо выпроводили уже троих или четверых. А вчера некто засел в кустах на холме с чем-то вроде подзорной трубы или винтовки с оптическим прицелом. Илья попробовал подобраться, но тот оказался явно из местных или, хуже того, профессионал и удрал на мотоцикле через лесок. Чтобы превратить эту крупноячеистую сеть в охраняемый периметр, нужны не четыре человека, а сорок. Как-то утром Пенни наблюдала за своим любимцем, которого после утренней тренировки выпустили в большой загон. Не похоже, удивлялась она, что Рыжик только что отбегал дневную норму: он весело носился, высоко держа хвост, и то и дело взбрыкивал, испуская короткое заливистое ржание. Однако по лицу подходившего Лорана она сразу догадалась, что тот хочет ей что-то сказать, и это «что-то» отнюдь не простое пожелание доброго утра. Пенни невольно выпрямилась, собираясь встретить грозящий ей удар судьбы с максимальной уверенностью и твёрдостью, каковых в действительности не испытывала. — Люсьен, что-то с Рыжиком? — первым делом спросила она. — С Рыжиком? Нет, как видите, ничего, — успокоил её Люсьен, устремляя странно рассеянный взгляд на развлекавшегося жеребца. — С этой стороны всё пока в порядке. — Тогда в чём дело? Рыжик победил в Балтиморе так же, как и в Луисвилле, и с рекордным временем, а вы отводите глаза. Что вас беспокоит? Лоран, по своему обыкновению, зацепил трость ручкой за верхнюю перекладину забора и опёрся на него локтями. — С сорок восьмого года семь лошадей добились победы и на «Дерби», и на «Прикнесс», — несколько издалека начал он, взглянув, наконец, собеседнице в глаза, — но завоевать Тройную Корону не смогла ни одна… Люсьен знал, о чём говорил — в длинном списке его подопечных числились победители обеих скачек. Пенни было хорошо об этом известно. — И знаете, почему? Нью-Йоркский ипподром «Бельмонт Парк» — могила для резвых коней. Там очень длинная дистанция! — Что вы предлагаете? — Пенни в упор разглядывала тренера. — У Рыжика есть сейчас возможность отдохнуть и восстановить силы, для этого мы сюда и вернулись. Или… вы хотите сделать иначе? — Мисс Ченери, я никогда ещё не видел коня, который так любил бы бегать, как этот, — ответил Лоран. — И он преодолевает дистанцию всё быстрее и быстрее, так, будто живёт в беге. Глаза Пенни широко распахнулись и стали огромными: она поняла, почему Люсьен затеял этот разговор. — Моё чутьё подсказывает, что пришло время нестандартного хода. Чтобы поддерживать этот внутренний огонь, Рыжика надо тренировать, не снижая нагрузок! — он кивком головы указал на лошадь; казалось, по манежу летала шаровая молния. — Вы знаете, обычно тактику ведения определяет тренер, однако сейчас мне требуется ваше разрешение как хозяйки. Если увеличить нагрузки теперь, никто не знает, к чему это приведёт, что Рыжику окажется по силам. — Он знает, — тихо проговорила Пенни, тоже следившая взглядом за красным пламенем в манеже. — И он не боится. — А вы? — Мистер Лоран, вы лучше других знаете, каково наше положение — или Цезарь, или ничто! И знаете, что сказал мой муж: рискуй только своими деньгами, — Пенни слегка повысила голос, и Люсьена поразили звучавшие в нём горечь и надрыв. — Я не могу сойти с дистанции! Если я сейчас поверну обратно, если усомнюсь в Рыжике, в вас или в моих друзьях, то с таким же успехом могла бы продать Мидоу ещё в семидесятом году, ко всеобщей радости моей семьи. Я ведь вижусь с детьми урывками! Я присутствовала на спектакле, который моя дочь Кейт пробивала два года, по телефону! Понимаете? А о том, что она и Сара, по выражению Джека, бунтарки, что они организуют марши протеста против войны во Вьетнаме и даже собираются поехать к Сальватору Альенде, я вообще узнала последней! Чего мне ещё бояться, чем меня можно напугать? Лишь гибелью Рыжика! — Кто здесь говорит о смерти? — раздался весёлый голос. Пенни с Люсьеном вздрогнули и резко обернулись. Наполеон Соло, в лёгких брюках и облегающей синей рубашке-апаш с подвёрнутыми рукавами, светился довольством, неизвестно по какой причине. Догонявший его быстрым шагом Илья, несмотря на простые джинсы и футболку-поло, выглядел так романтично, будто ему ночь напролёт пели сладкоголосые сирены (или одна, отдельно взятая синеглазая сирена). Люсьен вздёрнул бровь, окинул глазами обоих и сочувственно улыбнулся. — Никаких смертей, пока мы здесь! Уж, конечно, не Рыжика. Пенни, не переживайте из-за детей. Я видел Криса и Джона с вами на трибуне «Черчилль Даунс» и уверен, что они гордятся своей матерью. А у девочек ваш характер, это же совершенно очевидно. Что до Джека… хотите пари? Ставлю двадцатку, что после «Бельмонт Парка» он сам попросит у вас прощения. Победителей не судят, знаете ли. — Поднимаю до пятидесяти. И я бы лично на вашем месте задумался над тем, прощать или нет, — добавил Илья. У Пенни подозрительно заблестели глаза, но тем не менее она расхохоталась весело и звонко, как давно уже не смеялась: — Ух, как вы его… Ставка принята, господа!*****
Июнь только вступил в свои права, когда Наполеон заметил знакомое сосредоточенно-хмурое выражение на лице напарника и вопросительно поднял брови. — Если покушение планируется, оно состоится не сегодня-завтра, — сказал тот. — Я узнавал, на ипподроме «Бельмонт» несколько лет назад был похожий инцидент, после чего меры безопасности усилили. Теперь там этим ведает полиция. Единственный шанс подобраться к фавориту — здесь, в Вирджинии. Соло призадумался: — Нас четверо, а у конюшни два входа. Придётся дежурить посменно по двое, по три часа. — Нет, — покачал головой Илья, — так мы подвергнемся слишком большому риску. Нас могут просто убить, чтобы добраться до Рыжика. Давай лучше вынудим тех, кто за этим стоит, совершить покушение по нашим правилам. Предлагаю оставить конюшню на одну ночь без охраны, якобы отослав куда-нибудь Дика по срочной и неотложной надобности, а наблюдение вести скрытно. — М-м-м, так охотятся на тигров и леопардов в Индии, — протянул Наполеон и блеснул улыбкой в предвкушении знатной охоты. — Привязывают козлёнка под деревом и устраивают на этом дереве засидку. — Не только в Индии, — уточнил Илья. — У нас так на кабанов охотятся, на зайцев. Однако сдаётся мне, твоё сравнение вернее. Наполеон, приняв собственные слова как руководство к действию, устроил место наблюдения прямо над выходившими в загон дальними воротами. Последние денники у обоих входов были превращены в хранилища сена и снаряжения. Именно этим он и воспользовался, частично раздвинув потолочные доски над одним из денников. Чтобы доски не скрипели и не выдавали присутствия человека, требовалось сидеть на импровизированном чердаке в полной неподвижности, однако прочие варианты были отвергнуты как ещё более неподходящие. Дик Кили, тайком вернувшийся через тот самый лесок, в котором Илья засёк наблюдателя, прятался неподалёку от переднего входа, за небольшим сарайчиком с инвентарём. Вечером 3 июня погода начала меняться. Поднявшийся на закате ветер нагонял тучи, колыхал листву деревьев, и неверные тени метались в бликах светившей сквозь разрывы облаков луны; затем скрылась и она. Час, которого, быть может, чужак терпеливо дожидался несколько дней, настал. Абсолютно безмолвная до того ночь наполнилась звуками и шорохами. Где-то восточнее уже свирепствовала гроза, вспыхивали далёкие зарницы, и лошади в стойлах забеспокоились, шурша соломой, с шумом втягивали ноздрями воздух и то и дело всхрапывали. Всё это мешало толком прислушаться к доносившемуся снаружи. Наполеон просидел так, навострив уши и напрягшись всем телом, до половины первого ночи, а затем уловил еле слышное царапанье. Обутый в бесшумные высокие ботинки, он мягко спрыгнул на разбросанное в пустом деннике сено и, приоткрыв дверь, впустил одетого во всё чёрное Илью. У переднего входа в конюшню горел фонарь, однако до дальнего выхода доходил только тусклый отсвет. Можно было лишь заметить, как на фоне светло-серых ворот воедино слились две тени. — Ты рановато, — шепнул Соло на ухо Илье и, воспользовавшись случаем, притянул его к себе. — Мог бы отдыхать ещё полчаса или час. — На подходе гроза, и лучше не мокнуть под дождём, — на грани слышимости ответил Илья, скользнув губами по виску напарника. На его лоб был сдвинут прибор ночного видения. Илья снял его и вложил в руку Соло: — Будь осторожен с этим, молнии сверкают вовсю. И постарайся поспать. Приближающийся грозовой фронт словно напитал воздух крохотными электрическими зарядами, от которых нервы гудели, как провода, а кожу словно кололо иголками. Соло чувствовал себя матросом перед грядущим штормом и не удивился бы появлению огней Святого Эльма на кончиках пальцев. Волоски на его теле вставали дыбом, кровь кипела от охотничьего азарта… Он теснее прижался к Илье. — Сейчас не время для любви, Ковбой, — хрипло прошептал тот, но трепет, охвативший Наполеона, уже передавался и ему. Невзирая на долгие отношения, ближе которых и представить-то невозможно, и на то, что оба уже перешагнули сорокалетний рубеж, бушевавшее в них когда-то яркое пламя пригасло разве что внешне. Любовь и страсть просто ушли вглубь, пронизав плоть и кровь, растеклись вширь, связав обоих тысячью невидимых нитей… Илье и Лео редко удавалось отметить какой-либо праздник или памятную дату. Они никогда не знали, где окажутся 24 декабря, 1 января, 9 марта или 25 июля, потому что при их работе невозможно было ничего спланировать заранее, и данный факт оба давно воспринимали как должное. Тем не менее Илья помнил — недавно минуло десять лет с того момента, как в номере 807 римского отеля «Плаза» он намотал на руку синий галстук, прекрасно сознавая, куда затягивает его этот шёлковый аркан. Илья и Лео никогда не уточняли, хорошо ли им друг с другом. Они просто знали это, потому что не существовало иной причины для того, чтобы каждый раз при первой же возможности делить одну постель. Илья и Лео, по разным основаниям, но оба, не считали грехом — в религиозном смысле этого слова – то, что их связывало. Илья был воспитан атеистом (и не видел причин меняться), Наполеона жизнь сделала, скорее, агностиком. Но если бы они и верили в Бога, то вознесли бы ему благодарственную молитву за то, что живы и есть друг у друга — и очень вежливо попросили бы оставить их в покое. Они не испытывали никакого желания что-то кому-то доказывать, перед кем-то оправдываться. Илья и Лео не признавались друг другу в любви и ни в чём не клялись. Зачем? Когда-то в далёком 1952 году Наполеон отринул любовь, потому что посчитал: боль и сладость, которые она приносит, делают мужчину уязвимым и превращают в труса. Однако через пятнадцать лет только соединившая его и Илью великая сила помогла ему обрести столь мощную надежду, что он 23 минуты и 36 секунд — до прибытия медиков с дефибриллятором — непрямым массажем сердца и искусственным дыханием удерживал Илью, попавшего во время миссии под действие новейшего электронного оружия, на краю могилы. И не отпустил. Когда-то Илья всерьёз верил, что любовь не для него, что не существует на Земле человека, который примет его с отцом-врагом народа, матерью-самоубийцей, эмоциональной чёрствостью и припадками неконтролируемой ярости. Когда же несколько лет назад Илья оказался заперт в изолированном боксе госпиталя Рио-де-Жанейро один на один с Наполеоном, заражённым экспериментальным вирусом, разработанным одним пригревшимся в Колумбии «доктором Менгеле», то понял — раньше он просто не там искал. Потому что метавшийся в бреду напарник не узнавал никого, но звал пересохшими потрескавшимися губами лишь одного человека. Потому что Илья, бессонными ночами дежуря у его постели, слышал то, что Лео твердил в мареве лихорадки, но никогда не говорил в здравом уме. И дней через десять, когда его пульс стал, наконец, медленнее и ровнее, а сон — глубоким и настоящим, а не привычным уже болезненным забытьем, не спавший и трех часов кряду всё это время Илья сказал себе: оказывается, я вообще не знал, что такое любовь и на что она способна. Не знал, на что способен сам, когда люблю. К этой мысли ему приходилось возвращаться не раз. В декабре 1965 года Илья со всей определённостью уяснил, что обречён быть и оставаться однолюбом. Подобная цельность — тяжкий крест для её обладателя, учитывая, что Наполеон Соло впечатления однолюба всё-таки не производил. Но печальный пример матери показал: скорее адские котлы скуёт льдом, чем удастся вытравить из себя это качество, и, имея возможность выбирать между возможной ностальгией по родине и вынимавшей душу тоске по Лео, Илья предпочёл первое. И до сих пор временами поражался тому, что Наполеон, слывший таким бабником и не растерявший навыков виртуозного обращения с женским полом, в каком-то смысле много лет хранил верность ему, мужчине. Откровенно говоря, возвращаясь в А.Н.К.Л., он готовился к худшему. Наполеон, удовлетворённый победой, мог остыть, мог увлечься ещё кем-нибудь, и это охлаждение не только покончило бы с личными отношениями, но и поставило бы под сомнение их рабочее партнёрство. Почему реальность оказалась куда светлее его представлений о ней? — часто спрашивал себя Илья. Наполеон — если бы Илья когда-нибудь задал ему этот вопрос — возможно, ткнул бы его носом в очевидную лёгкость, с какой они подхватывали эмоции и заражали страстью или покоем друг друга. В то, что звук голоса, взгляд, взмах ресниц, прикосновение, стон мгновенно вызывали в другом отклик, прожигавший обоих до костей. В удивительное взаимопонимание на всех уровнях, — когда слова оказывались ненужными, а расстояние не имело значения. А про себя добавил бы, что иногда не может сказать, где кончается он сам и начинается Илья. И хотя этот совокупный золотой кентавр с синими глазами и тёмной (теперь, правда, подёрнутой сединой) гривой порой, действительно, походил на норовистого Тяни-Толкая, Соло обожал Илью и за это. Он не вынес бы постоянного голубиного воркования и полной покорности, в которой не было вызова. И кто ещё смог бы так по-русски улыбаться — нежно и чуть-чуть грустно? Так уморительно удивляться, проигрывая в шахматы? Кто сумел бы удерживать отнюдь не лёгонького Наполеона на весу; от этой недюжинной силы он пьянел, как от хорошей дозы коньяка… Сознание же того, что он может вить из по-прежнему строптивого любовника верёвки, то поддразнивая, то целуя, то отдаваясь, как впервые, а то так же с жадностью беря, искушая и поддаваясь искушению, неизменно приводило его в объятия Ильи, как магнит приводит синий конец стрелки компаса — к северу. Нет, этот голод больше никто не смог бы утолить… — Не скажи, — жарко выдохнул Соло, которого немыслимо заводило и разлитое кругом электричество, и мерцавшие вдали всполохи белого огня, и запах лошадей, не говоря уж об опасности. Он ничего так не жаждал сейчас, как утянуть напарника в свободный денник. — По-моему, для любви как раз самое-самое… мы здесь совершенно одни, и у нас замечательная охрана… У Ильи вырвался слабый стон, когда напарник-провокатор накрыл его губы своими и принялся медленно и чувственно ласкать их и жалить кончиком языка, очерчивая контур. Желание смять дразнящий рот поцелуем, поддаться, опрокинуть любовника на охапки ароматного сена стало таким нестерпимым, что путались мысли и подгибались колени. Наполеон хотел его неистово, заразительно и настолько беззастенчиво, что твёрдое намерение Ильи не поддаваться вот-вот собиралось выбросить белый флаг... Чувствуя, как предательски часто застучало сердце, как против воли разгорается жгучий огонь в паху, Илья тонул — и не желал бы спасения, если б не работа. — Немедленно расходимся, не то я за себя не ручаюсь! — вырвался он из цепких рук. — И прости, Лео, но давай не будем переходить на суррогаты… — Я убит! Неужели третьего дня это тоже был суррогат? — чтобы прийти в себя, Соло потряс головой и мученически закатил глаза, признавая правоту Ильи: — Ладно-ладно, удаляюсь. Соло последовал совету напарника, ловко и почти беззвучно подтянувшегося на руках и исчезнувшего в дыре на потолке. Отметив, что до Мидоу уже доносились отдалённые раскаты грома, он вернулся в свою комнату, не раздеваясь, повалился на кровать и мгновенно уснул.*****
Наполеону снилось, что он пловец, попавший в западню в подводной пещере. Однако когда он с трудом вынырнул из мрачной ловушки сна, явь оказалась не менее пугающей, чем ночной кошмар. Кромешную темень прорезали жутковатые бело-голубые вспышки; мощный удар грома и врывавшийся в форточку запах озона и сырости подсказали, что предчувствия Ильи оправдались — надвигалась сильная гроза. И вдруг Соло увидел, что к беловатым огням присоединяются танцующие жёлто-красные, и рывком слетел с постели. Передний вход в конюшню стал ясно различим в темноте, потому что эту темноту быстро уничтожало пламя, пожиравшее угол постройки. Наполеон выскочил наружу, по привычке благословляя Бога за то, что заснул в одежде, и ринулся к наполовину открытым воротам. Огонь жадно лизал крашеные доски пола и стен; легчайшие частицы сгоревшей соломы забивались в ноздри, от дыма сразу же заслезились глаза, а изнутри конюшни доносилось визгливое ржание. Он ударил в небольшой бронзовый колокол, висевший снаружи, недалеко от входа, и запоздало сообразил, что именно этот звук и выдернул его из сна… Он пригнулся, пытаясь понять, где Илья и сменивший Дика Эдди, и различил вдали окружённую дымом фигуру мужчины рядом со смутным силуэтом коня. Но хуже всего были торчавшие из едкого дымного облака ноги, обутые в сапоги; по всей видимости, человек потерял сознание. Поперхнувшись пеплом, Наполеон отскочил, чтобы глотнуть чистого воздуха, и, задержав дыхание, ринулся в ворота. Ухватившись за сапоги, он волок неимоверно тяжёлое тело наружу, когда ощутил, что ему помогают чьи-то руки. — Дик! — воскликнул он, обернувшись, и в тот же миг услышал топот бегущих к ним людей. Кто-то зазвонил в колокол, в доме уже горели все огни. Люсьен, без трости и одетый наспех, только в штаны и сапоги, отдавал команды, и конюхи уже тянули пожарный шланг от колодца. Соло опустил глаза на человека, которого они вытащили. Это был не Эдди. И не Илья. Стараясь не думать о самом страшном, он оглядывал метавшихся людей. Дьявол, где же его напарники?! — Где Курякин?! — что есть мочи заорал Наполеон, перекрикивая звон колокола, громкий голос Люсьена и лошадиное ржание. — Где Свит? — Не знаю! — крикнул в ответ Люсьен. Руководимые им работники уже растянули рукав, и двое встали к насосу. — Я их не видел! Надо зайти сзади и попробовать вывести лошадей! — Оставайся, я сам! — махнул рукой Соло, немедленно кидаясь в обход, к задним воротам. Как ему раньше это в голову не пришло, ведь Илья караулил именно там… Наполеон подоспел вовремя. Конюшня словно превратилась в аэродинамическую трубу: сильные порывы предгрозового ветра подстёгивали клубы дыма и пепла, валом валившие из настежь распахнутых задних ворот. Напарник, весь покрытый копотью (не исключая лица и волос), выводил из конюшни столь же чёрного, храпевшего и упиравшегося коня. Как раз когда появился Наполеон, Илья шлёпнул лошадь по крупу, толкая в примыкавший к воротам большой тренировочный загон. Испуганное животное, наконец, поняло, что от него требуется, и устремилось туда. — С тобой всё в порядке? — крикнул моментально перемахнувший через забор Соло. — Да не вопи ты! — прохрипел Илья и согнулся в три погибели, пытаясь откашляться. Из конюшни донёсся треск падающих досок и торжествующий рёв огня. — Лошади и так перепуганы дальше некуда! Мы с Эдди, по-моему, уже всех выпустили. Где он? Хладнокровие напарника иногда казалось Наполеону просто-таки нечеловеческим. — Не знаю, думал, он с тобой! — Чёрт возьми! Он и был со мной! Илья ринулся обратно в конюшню, но Соло удержал его, схватив за руку: — Стой, отсюда уже не войдёшь без маски! С наветренной стороны! Не тратя слов, Илья кивнул. Мужчины одним прыжком перелетели через загородку и через десять секунд оказались на площадке между домом и передним входом. К этому времени сюда уже сбежалось всё население Мидоу, от мисс Ченери в халате и сапожках до последнего полураздетого подручного конюха, но Эдди среди них не было. По знаку Наполеона стоявший с брандспойтом Дик окатил их водой, и оба, пригнувшись и заслоняясь руками от шипевшего и рассыпавшего во все стороны искры пламени, бросились в конюшню. Эдди они обнаружили посередине; он лежал на полу ничком, а в деннике билась и храпела последняя оставшаяся запертой лошадь. Илья рванул в сторону тяжёлую дверь, а затем не церемонясь перекинул потерявшего сознание грума через плечо, пока Наполеон успокаивал годовалого жеребёнка и, стараясь не дышать, выводил его через задние ворота к остальным. Гроза, долгое время собиравшаяся с силами, наконец, разразилась проливным дождём, и под давлением соединённых усилий конюхов и природы огонь сдался, оставив людей подсчитывать потери. К счастью, обошлось без жертв, человеческих и конских. Одна кобыла получила лёгкие ожоги от отвалившейся доски, годовик трясся от пережитого стресса, Эдди Свит надышался дымом и на сутки был уложен заботливой мисс Хэм в постель, а конюшня явно нуждалась в перестройке. Однако наибольшее количество вопросов вызвали как присутствие на месте возгорания Ангуса Меллери в бессознательном состоянии и со свежей ссадиной на лбу, так и найденная при расчистке небольшая канистра. Наполеон и Илья, все в саже, провонявшие гарью и насквозь промокшие, вместе с набросившим на голый торс макинтош Люсьеном склонились над этой находкой. — Керосин, — понюхав, тут же определил Соло и поднял на Лорана шокированный взгляд: — Значит, Меллери явился сюда ещё до пожара. Неужели он хотел… сжечь всех лошадей? — Этого и не потребовалось бы, — ответил Люсьен, на лице которого застыло столь мрачное выражение, какого Наполеон отродясь на нём не видал. Тренер выпрямился и неожиданно пошатнулся; напарники одновременно протянули руки, чтобы его поддержать, однако мужчина будто этого и не заметил, удержавшись на ногах. Соло впервые задумался над тем, скольких сил — моральных и физических — стоила Люсьену эта ночь. — Лошади очень боятся огня, и если Рыжик основательно напуган, он просто не сможет выйти на ипподром. А если ещё и ожоги получил, его не допустят к забегу. — Рыжего мы вывели первым, — успокоил тренера Илья. — И мне он не показался напуганным, скорее разозлённым или возмущённым, если вообще можно говорить так о лошади. — Об этой лошади можно, — усмехнулся Люсьен. — Однако почему Меллери нашли в конюшне? — Полагаю, надо спросить Эдди, — предложил Илья. — Это же он караулил передний вход. Я-то только тогда понял, что происходит, когда он начал в колокол звонить, а потом мы вместе кинулись за лошадьми. — Я до сих пор вас за это не поблагодарил, — Люсьен, окончательно оправившийся от минутной слабости, подал Илье руку: — Не каждый отважится войти в денник к испуганной лошади. — Не за что. Если их не бояться, они подчиняются, — на лице, исчерченном тёмными полосами, блеснула белая полоска зубов. — Вам спасибо, что на лошадях недоуздки были. Эдди рассказал, что, сидя за сараем, разглядел при вспышках молний какую-то тёмную фигуру. Она, крадучись, шла к воротам конюшни, и Эдди направился за ней по пятам. Памятуя приказ, — злоумышленника брать живым — он намеревался взять его с поличным, однако заподозрил недоброе, лишь когда дело в полном смысле слова запахло керосином. Закутанный в плащ-дождевик Меллери, которого Эдди не узнал, успел вылить горючее на солому у входа и уже чиркнул спичкой, когда грум набросился на него. От толчка горящая спичка выпала, и солома и сухие доски обшивки занялись в мгновение ока. — Я сразу понял, что один я с огнём не справлюсь, — хрипло говорил Эдди. — Я хорошенько приложил ублюдка об косяк и бросил, не помню, честно сказать, где. А затем ударил в пожарный колокол и кликнул мистера Курякина. Остальное вы знаете. — По-прежнему не совсем понятны мотивы Ангуса, — угрюмо сказал Лоран, — хотя, если судить по способам покушения, задумавший это человек идёт ва-банк. Или его поджимает время… В любом случае, в Нью-Йорке отравил Рыжика не Меллери, он оставался на Мидоу. Эдди привскочил на кровати. — Отравили? Рыжика?! — выражение загоревшихся гневом глаз внушало ужас. — Мистер, вот вы сейчас сказали «ва-банк». Я тут подслушал кое-что в конюшне на «Черчилль Даунс»… тамошние перешёптывались. У хозяина Шэма, Зигмунда Соммера, большие проблемы, про которые мало кто знает. Его ферма Грейсборн на грани разорения. Соммеру позарез нужна Корона для Шэма, потому что он взял крупную сумму в долг у очень серьёзных людей. Из Чикаго. Я сказал бы вам раньше, но ничего не знал об отравлении и не придал этим сплетням значения… Илья и Наполеон обменялись взглядами. Опасаясь утечки информации о граммадолине, которая могла похоронить репутацию Лорана и даже стоить ему свободы, они даже своим коллегам не рассказывали об этом факте. — Соммер был в Квинсе? — спросил Соло. — А то как же, — кивнул Люсьен. — Он тёртый лошадник и мог придумать трюк с препаратом. Но здесь-то не было как раз Соммера. С чего бы Меллери… — Зато сюда несколько раз проникали всякие зеваки… или те, кто выдавал себя за таковых, — заметил Илья. — А если кто-то из них тайком сговорился?.. — Стойте! — прервал его усиленно рывшийся в памяти Наполеон. — Я вспомнил. Мне мисс Ченери рассказывала, что Рыжик однажды при всём честном народе обмочил Меллери. А ты, Люсьен, его наказал и перевёл в конюхи. Может, он так мстил за унижение? — Тогда мысль о мести пришла ему в голову подозрительно своевременно, — решительно сказал Илья. — Возможно, это лишь побудительная причина, а мотив, скажем, деньги, однако в таком случае ему должны были отвалить немало. Пусть этим полиция занимается. Честь ей и хвала, если она найдёт связь между Соммером и Меллери, однако грамотный адвокат непременно посоветует конюху держаться более простой версии. — Услуги этого адвоката основательно истощат и без того хилый счёт Грейсборн, — усмехнулся Лоран, а Соло спросил: — Как Рыжик? — К нему пошли мисс Ченери и мисс Хэм, — ответил Лоран. — Никто не сделал бы для этой лошади больше, чем делают эти женщины. И действительно, когда мужчины наскоро умылись, сменили одежду и подошли к загону, они застали там Элизабет и Пенни; первая держала жеребца под уздцы, а вторая при помощи большой губки и пены тщательно смывала с медно-красной шкуры следы недавнего пожара. По тому, как Рыжик встряхивал гривой и игриво хватал мисс Хэм за рукав ветровки, было видно, какое удовольствие ему это доставляет. — Вовек не смогу с вами расплатиться, — сказала Пенни, устало отводя налипшие на лоб пряди светлых волос. — И он тоже. И она потрепала Рыжика по шее, а тот всхрапнул и несильно боднул подошедшего слишком близко Илью. — По-моему, он говорит тебе «спасибо», Красная Угроза, — не удержавшись, пошутил Соло. Илья улыбнулся и погладил умную морду. — Даже не сомневайтесь в этом, — подтвердил Люсьен, задумчиво разглядывая Илью так, словно видел впервые. — У лошадей прекрасная память, как на зло, так и на добро. Думаю, на «Бельмонт Парке» у него просто обязаны вырасти крылья.*****
США, штат Нью-Йорк, Элмонт, ипподром «Бельмонт Парк». 8-9 июня 1973 года. — Пенни! Пенни! — репортёров, присутствующих на пресс-конференции, прямо-таки распирало от вопросов. — Как вы относитесь к тому, что в прессе столько пишут о Секретариате? — Ну, скажу лишь… — начала она, но её перебил громкий голос Зигмунда Соммера. — Да что можно сказать о шумихе вокруг чудо-коня? Только то, что Шэм тоже побил свои прежние рекорды, хоть и пришёл вторым в Кентукки и Балтиморе. Завтра состоятся скачки на самой длинной дистанции Тройной Короны, и после них чудо-конём станут называть Шэма! Сидевший в конце длинного стола Рон не вытерпел и начал подниматься, однако Лоран положил руку ему на плечо и принудил сесть обратно. Тэккот притих, но продолжал прожигать наглого хозяина великолепного Шэма угрожающим взглядом. Не существовало такой причины, по которой ирландец простил бы этому типу два покушения на Рыжика. — Что скажете, мисс Ченери? — Не буду спорить с мистером Соммером, его конь на самом деле пришёл вторым, — учтиво ответила Пенни. Толпа журналистов отреагировала многочисленными смешками, а Соммер воззрился на Пенни, словно ушам своим не поверил. — Ну, хватит, — вскочил он, — у меня дела! — и, отведя жокея Шэма Лаффита Пинкея в сторонку, прошипел ему на ухо: — Эта самозванка меня бесит, но мы ещё посмотрим, кто кого! Шэм отдохнёт, а Лоран гоняет Секретариата, как прежде… — Я видел, сэр, — кивком подтвердил Пинкей. — На скачках раззадорь его, заставь выкладываться сразу, и он свалится! Понял? 9 июня жара стояла сильная, и начало скачек отодвинули на 5-30 пополудни. Будто недовольный этой задержкой, Рыжик находился в возбуждённом состоянии духа. Он поминутно нетерпеливо ржал, а когда кто-то неподалёку от него выронил жестяное ведро, и оно со звоном покатилось по цементному полу, вскинулся на дыбы. Люсьен, как и прежде, бесстрашно шагнул вперёд, протягивая к жеребцу руку. — Ну, тише, тише, мой мальчик, — заговорил он, — успокойся, ждать уже недолго… — и добавил, обращаясь к не отходившему от Рыжика Эдди Свиту: — Пройдись с ним немного, а потом веди в паддок седлать, он нервничает. Хочет поскорее оказаться там, на скаковой дорожке. — Мистер Лоран, похоже, вашему воспитаннику не по себе, — заметил какой-то репортёр, предусмотрительно приехавший пораньше. Люсьен усмехнулся: — Он прекрасно понимает, что поставлено на карту. Участников забега было пятеро, и многие зрители небезосновательно полагали, что фактически присутствуют на дуэли медно-красного Большого Рыжика и каракового Шэма. Однако когда щёлкнули дверцы боксов, быстрее всех оказался Май Гэллэнт. Но лишь на секунды — Рыжик, преследуемый Шэмом по пятам, решительно и сразу возглавил скачку. — Почему он впереди? — воскликнула Пенни, обращаясь к Люсьену. — Они идут слишком быстро! — Не знаю, — пробормотал сцепивший руки Лоран. Сидевший подле Пенни Соло услышал, как кто-то из членов синдиката сказал другому: — Чёрт возьми! Ни один конь не выдержит такого темпа! Что Ронни творит? И действительно, приветственный рёв ипподрома мало-помалу сменялся изумлённой и опасливой тишиной, а после появления на табло результатов первых двух четвертей мили даже незнатоки поняли, что происходит что-то странное. — Катастрофа! — зашептались вокруг, а Зигмунд Соммер постарался спрятать удовлетворённую улыбку. — Слишком быстро! В первый поворот лидеры вошли голова в голову, и на прямой стало отчётливо видно — подгоняемый Шэмом Рыжик всё увеличивал скорость, однако пока не мог отвязаться от соперника. Пенни прижала к груди стиснутые руки и почти перестала дышать, мисс Хэм, Артур Хенкок, Огден Фиппс, да что там — три четверти зрителей не отрывали глаз от биноклей, и в этот момент у Лорана всё-таки сдали нервы. Со словами: «Я не могу на это смотреть!» — он отвернулся и начал пробираться к выходу, но Илья, грозно сверкнув глазами, ухватил его за рукав белого пиджака и молча сунул в руку свой бинокль. Там, на дальней дорожке, красно-рыжий конь стремительно уходил от преследования! Ко второму повороту отрыв составлял уже десять корпусов… Половина зрителей схватилась за сердце, другая половина изумлённо протёрла глаза. Когда разрыв между Рыжиком и Шэмом достиг двенадцати корпусов, Лоран, бинокль у которого сейчас даже Илья отнять не смог бы, разглядел, как конь слегка мотнул головой, прося предоставить ему полную свободу. — Рон, отдай повод! — непроизвольно вскричал тренер, хотя и сознавал, что жокей вряд ли его услышит. Но то ли Тэккот всё-таки расслышал, то ли его намерения совпали с желанием скакуна, — темп всё нарастал и нарастал. — Ронни! Дай ему волю! — внезапно завопила вскочившая на ноги Пенни, и призыв женщины мгновенно поддержал весь «Бельмонт Парк». – Волю!!! Зрителей уже не занимали ни выдохшийся Шэм, которого Лаффит Пинкей загнал в собственноручно устроенную западню, ни тем более остальные отставшие. Только Рыжик, которому до финиша оставалось целых полмили. Распустив по ветру хвост и вытянувшись, как пущенная из лука стрела, он мчался огромными скачками, доказывая, что летать могут не только птицы. Пятнадцать корпусов преимущества, семнадцать… Из-за последнего поворота Рыжик вышел в гордом одиночестве. Притормозил ли он? Замедлился ли? Ни на секунду, ни на тысячную её долю! Закусивший губу от волнения Наполеон услышал, как Люсьен прошептал: — Ты ли дал коню силу и облёк шею его гривою? Двадцать два. — Можешь ли ты испугать его, как саранчу? Двадцать четыре. Разрыв так велик, что догнать лидера не под силу никому. С трибуны было хорошо видно, что Ронни повернул голову и бросил мгновенный взгляд через плечо. Он и Большой Рыжик сражались уже только с самими собой, но кто сказал, что это проще битвы с соперником? — Храпение ноздрей его — ужас, — подхватила дрожащим голосом услышавшая тренера мисс Хэм, — роет ногою землю, и восхищается силою, и идёт навстречу оружию… Двадцать шесть. Не запятнанные даже песчинкой бело-голубые цвета Мидоу горели на солнце, как боевые стяги. — Он смеется над опасностью, не робеет и не отворачивается от меча, — это, кажется, произнёс Артур, подумал Соло. Рон, только не свались… Двадцать семь. Двадцать восемь… — Колчан звучит над ним, сверкают копье и дротик; в порыве ярости он глотает землю и не может стоять при звуке трубы… — Лети, Рыжик! — во всю мочь орала, подпрыгивая на месте, Сара, а Крис и Джон улюлюкали, как вышедшие на тропу войны краснокожие. Соло оглянулся. Люди, до отказа заполнившие многотысячные трибуны, в едином порыве желали бодрости ногам прирождённого чемпиона, и только Зигмунд Соммер, уставившийся неподвижными глазами на выигравшего дуэль у самого себя Рыжика, бормотал: — Этого не может быть, не может быть… Двадцать девять! У «Бельмонт Парка» сейчас было одно сердце, и оно билось в такт ударам копыт Большого Рыжика. Звякнул колокол, возвещая победу, Рон Тэккот, ни разу за всю эту бешеную скачку не подстегнувший коня хлыстом, вскинул руку… и ипподром взорвался!!! Зрители на трибунах, понимавшие, что стали свидетелями чуда, бесновались от восторга. Рыжик пересёк финишную черту с рекордным временем, на 31 (тридцать один!) корпус опередив соперников. Улыбающаяся Пенни обеими руками махала зрителям, со слезами на глазах обнимала Лорана, от волнения растерявшего все слова, а потом бросилась на шею мужу… Кстати, Джек приехал вместе с детьми и Холлисом Ченери накануне, 8 июня, и Наполеон и Илья проиграли полсотни долларов, но отнеслись к этому философски. Кейт и Сара повисли на никак не ожидавшем этого Артуре, а агенты А.Н.К.Л./«Кентавр» Наполеон Соло и Илья Курякин перевели, наконец, дух и, взглянув в глаза друг другу, призадумались над тем, даст ли им Хастон небольшой отпуск. У Соло были планы на черёмуховую муку, которую он прикупил тут на пробу, и гитару Ильи, а у того — на пропитанные бренди бисквиты по виргинскому рецепту. И на самого Лео, разумеется. Начатое в конюшне следовало закончить к обоюдному удовольствию… Дня три-четыре их вполне бы устроили. Ронни Тэккот и Секретариат, ведомый под уздцы чрезвычайно представительным, одетым в зелёное стюардом верхом на гнедой лошади, совершали круг почёта по ипподрому, топча брошенные им под ноги букеты цветов. Тем временем вся семья Твиди-Ченери, отныне избавленная от настоящих и будущих материальных проблем, спускалась в паддок, где должно было состояться награждение. Пенни, заметив, что Наполеон и Илья отступили в сторону, поманила их к себе. — Даже не вздумайте, — предупреждая вопросы, сказала она. — Никто не имеет больше, чем вы, права разделить с нами радость этой победы. Вы меня хорошо знаете, я всё равно настою на своём. — Знаем, — хором ответили оба. — И, кроме того, — продолжала Пенни, с лукавой улыбкой оглядывая агентов, — когда ещё мне выпадет случай заручиться такой презентабельной охраной. Серый костюм-тройку Соло украшала змеившаяся по жилету стальная с чернением цепочка часов и ониксовые пуговицы, а небесно-бирюзовые глаза Ильи и его медно-красный загар подчёркивал костюм серо-голубого цвета; в такую погоду оба сочли возможным обойтись без галстуков. — Молчание знак согласия, — Пенни, выбравшая в этот жаркий день элегантное синее платье-футляр без рукавов, отделанное фантазийной отстрочкой белыми нитками, подхватила обоих под руки. — Идёмте, вон Рыжик заканчивает круг. Появление в паддоке миссис Твиди было встречено громовыми аплодисментами зрителей, наблюдавших за церемонией с трибун, и членов семьи. Когда же женщина, отныне считавшаяся первой Леди Скачек, обернулась к болельщикам и, приветствуя их, подняла высоко вверх золотой кубок, гром превратился в бурю. Молниями засверкали вспышки, защёлкали градом затворы фотокамер, и агенты А.Н.К.Л., совершенно не заинтересованные в подобной известности, поспешили укрыться за спинами присутствующих. Большой Рыжик, которому на шею надели шикарный ковёр из цветов, вёл себя, как привыкший к утомительному протоколу представитель королевской династии. Чуть позже, когда шумиха стихла, Пенни разрешила угостить «представителя» — к его вящей радости — подсоленным ржаным хлебом, который Илья где-то раздобыл специально для него. — А знаешь, что сказал в «Пимлико» главный менеджер дорожки Чик Лэнг? — спросил Люсьен Лоран, незаметно подошедший к наблюдавшему за этой картиной Наполеону Соло. Тот вопросительно поднял бровь. — «Он подобен роллс–ройсу в окружении фольксвагенов». Наполеон хотел уточнить, кого именно сейчас имел в виду тренер, но взглянул на Илью, скармливавшего медно-красному Коммуняке хлеб с солью, и передумал. Конечно же, Люсьен говорил об обоих.