Маячки

Знакомство Жан-Луи и Филиппа Пети начинается с фотографии. Филипп сидит на тонком, туго натянутом канате, покачивая ногой, словно большой грациозный кот хвостом, посматривает через плечо, старательно и немного воровато прячет интерес в тёмных глазах и выглядит очень фотогенично. Эта - самая первая - фотография, поймавшая острый взгляд Филиппа, положившая начало долгой дружбе, нравится Жан-Луи больше других, сделанных в тот солнечный светлый день, хотя он и старался максимально заполнить плёнку моментами жизни своего нового и совершенно не обычного знакомого, не оставив свободного места. Филипп расхаживает по канату легко и нарочито небрежно, профессионально рисуясь перед потенциальным зрителем. Жан-Луи честно восхищается, но глаза прячет за объективом - не только по привычке отчуждать себя от объекта съёмки, но ещё, кажется, и из-за боязни обжечь глазную роговицу. Ибо Филипп сияет нестерпимым светом и свежей яркостью молодости и уверенности в себе. Он - прекрасная цель для фотоохоты, позирует на камеру с удовольствием, спину держит прямо, болтает с Жан-Луи непринуждённо, охотно делясь мечтаниями, рассыпаясь стеклянным звоном своих юных надежд. - Две башни, - певуче говорит Филипп, балансируя на своей ненадёжной опоре. - Две чертовски огромных башни, друг мой... А потом одно из огромных деревьев, должно быть, устаёт держать верёвку, и туго натянутая струна крепких волокон, удерживающих Филиппа в воздухе, разматывается с ехидным свистом, провисает, спутанным комом шлёпается на землю. Последнюю фотографию в тот день Жан-Луи делает случайно, скорее, от испуга, чем осознанно, нажимая на затвор камеры. И этот, второй, кадр, он хранит так же бережно, как и самый первый. Потому что Филипп на нём удивительно искренний, с широко распахнутыми, удивлёнными глазами, вскинутыми испуганно ресницами. Он сидит на земле, неосознанно цепляясь пальцами за траву, и позже Жан-Луи суеверно трактует этот кадр как доказательство того, что Филиппа всё же что-то держит на земле и не позволяет вечно балансировать на тонком канате в бездонном небе. *** Выступление в деревушке над болотом Филипп называет своим первым провалом. У Жан-Луи в тот день происходит что-то странное с камерой, и ни на одно привычное движение пальцев аппарат не реагирует. Обидный смех доносится со стороны рыбачьих лодок, заглушая нежную, тщательно подобранную музыку Анни, словно в насмешку над их предприятием. Растерявшийся Филипп на своей невозможной высоте нелепо взмахивает тонкими руками и падает в болото с оглушительным всплеском, поднимая кучу грязных зелёных брызг. Папа Руди безнадёжно стонет со своего места в корнях развесистого дерева, на фарфоровом лице Анни, в её больших ласковых глазах застывает болезненная гримаса, и какой-то неотёсанный толстяк с камерой наперевес отпихивает плечом растерянного Жан-Луи, с чувством щёлкает затвором. Запечатляя позор Филиппа, беспомощно барахтающегося в болоте, увязающего по колено в мокром коричневом иле, старавшегося для этих неблагодарных людей. Этого Жан-Луи не может вынести, и, наверное, он всё же слишком вспыльчив, потому что решительно передаёт камеру Анни, которая возмущена так же, как он, и даже не думает останавливать друга, и, нахмурив грозно брови, толкает плечом толстяка в ответ. И останавливаться на этом не собирается. Весовые категории у них разительно различаются, но на стороне Жан-Луи молодость, прыть и горячая обида за друга. Толстяк терпит поражение, и рыбаки с лодок, с готовностью сменив мишень, освистывают уже его. Филипп вылезает на берег, садится на нагретую солнцем траву, держа спину очень прямо, вздёрнув упрямо подбородок, всем своим видом выражая нежелание выслушивать сожаления даже от друзей. У него дрожат губы и ресницы, а на упрямом подбородке собираются холодные болотные капли, и фотография у Жан-Луи - как он обнаруживает позже - получается невероятно живая. Камера, словно нарочно, перестаёт упрямиться в самый неподходящий и неловкий момент, а Жан-Луи по привычке держит объектив направленным на друга. Филипп смотрит возмущённо, с волос у него капает, и голос предательски подрагивает: - Что...что ты делаешь? Прекрати, Жан-Луи, я совершенно не хочу, чтобы от этого момента осталась память. Это провал. - Прости, - поспешно извиняется Жан-Луи, неловко отворачивая камеру. - Это вышло случайно... Филипп кивает, прикрывая ресницами непроглядную тьму в глазах. Тонконогая Анни приносит его куртку, сброшенную перед трюком, и вместе с Жан-Луи торопливо укутывает плечи друга. - Надеюсь, ты не снимал это безобразие, - бормочет Филипп, с его волос на ладонь товарища капает холодная влага, и глаза такие же мокрые - наверное, от болотной воды - и Жан-Луи честно обещает себе выбросить единственную фотографию этого дня, как только плёнка будет проявлена. А потом не находит в себе сил это сделать. *** Накануне их немыслимо дерзкой и столь же опасной авантюры Жан-Луи не находит себе места. Конечно, никому из их компании не удаётся вести себя более беспокойно, чем самому Филиппу, но на взводе в итоге оказываются они все. Филипп мечется по маленькой комнатке, в которой они основывают свой маленький штаб, отмахивается от успокаивающих рук Джей Пи, огрызается в ответ на встревоженные взгляды Джеффа, отворачивается от ужина, предложенного расстроенно сжимающей губы в тонкую ниточку Анни. Жан-Луи хватает самообладания, чтобы не начать бегать за другом по всему дому, но его всё же оказывается недостаточно, чтобы не предложить, сжимая зубы, подождать, подождать ещё немного, пока уверенность в душе Филиппа не будет непоколебима. У Филиппа яростно горят глаза, и на губах только категоричный отказ. Он не успокаивается и к вечеру, заколачивает в коридоре ящик с инструментами так бешено и торопливо, словно это главный пункт, обеспечивающий успех его операции. Зарываясь в подушку, Жан-Луи слышит, как Анни в коридоре тихо уговаривает Филиппа, но неизмеримая усталость в её голосе приглушает нежность и делает слова неубедительными. Филипп бродит, шаркая ногами, по прихожей всю ночь, и ранним утром Жан-Луи находит его ссутулившимся на стуле рядом с ящиком - лохматая голова на деревянной крышке, тяжёлый молоток на полу под пальцами раненой ступни. Филипп спит, неловко, по-детски подложив руку под голову, и тревожная морщинка рассекает его высокий лоб. Жан-Луи тянется за камерой, ругая самого себя за мгновение слабости. Этот снимок он, возможно, покажет другу, и они вместе посмеются на безумием этой ночи, покажет, когда вся эта бешеная канитель будет позади, башни Всемирного Торгового Центра соединят тонкий канат и огромная человеческая мечта, и весь мир узнает имя Филиппа Пети. Эта фотография - последняя на этот момент фотография Филиппа, стоящего ногами на земле, - поможет Жан-Луи сохранить уверенность в том, что его друг не останется навеки на своей тонкой ниточке между небом и землёй. Филипп шевелится во сне, хмурится недовольно и озабоченно, и Жан-Луи, поспешно отложив камеру, расцепляет пальцы товарища, судорожно сжимающие занозистые края ящика, осторожно трясёт за плечо. - Тебе нужно поспать хотя бы ещё немного, - говорит он ласково, когда Филипп фокусирует на нём встревоженный взгляд. - Ещё слишком рано. - Рано? - вопросительно и сонно бормочет Филипп, цепляясь за плечо друга, пока тот помогает ему встать. - Мне казалось, уже слишком поздно... Филипп всё же прав в чём-то. Ему уже поздно поворачивать назад. Не сейчас, когда ради исполнения его заветной мечты столько людей рискуют всем, что у них есть. А Жан-Луи поздно возвращаться к привычной жизни, оставляя невыносимого, рискованного Филиппа одного. *** Кадры, отражающие исполнение сумасшедшей мечты человека, кадры, на которых нет земли, одно только бескрайнее небо. Кадры, поймавшие безумный триумф Филиппа Пети, балансирующего на хрупком канате между двумя бесконечными башнями. Жан-Луи уверен, что они разлетятся по яростно шелестящим страницами газетам, по жадным рукам, как горячие пирожки. И впервые он рад будет расстаться с фотографиями Филиппа, которые обычно охраняет горячо и ревностно. Потому что эти кадры будут хранить отражение его собственного страха, потому что его сердце будет сжиматься судорожно каждый раз, когда руки коснутся этих снимков. Когда Филипп - глаза всё ещё наполнены светлой синевой августовского неба до краёв, вот-вот выплеснется сквозь ресницы, руки раскинуты в стороны, словно небесные крылья, - ступает на крышу Северной Башни, Жан-Луи выпускает камеру из рук с такой поспешностью, словно держит в ладонях раскалённый уголь. Филипп на ощупь оказывается не менее горячим, мышцы под пальцами Жан-Луи - будто камень, а взгляд светлый и необычайно спокойный. Альберт потом приносит им с Филиппом фотографии их встречи на крыше, и Жан-Луи с изумлением понимает, что не он один цеплялся за друга в немом исступлении, боясь вновь отпустить и потерять. Филипп на фотокарточке сжимает напряжёнными цепкими пальцами плечи Жан-Луи, бездумно сминает в ладонях футболку, словно опоры надёжнее не существует в природе. Настоящий Филипп кладёт острый подбородок на плечо Жан-Луи, смеётся в шею весело, негромко и щекотно. - Мы здесь как два драматических актёра, которые отчаянно переигрывают, Лу, - говорит Пети, улыбаясь. - Тогда мне было не до смеха, - отрезает в ответ Жан-Луи. Фотографию он намерен малодушно спрятать среди прочих снимков и никогда не доставать. Но конечно, это всё же не котируется как плата за предательство Альберта. - Мне тоже, - отзывается Филипп, и его серьёзный голос так же щекочет шею, как и смеющийся. - Но согласись, Лу, забавные моменты всё же были! - Например, когда ты решил в разгар операции принять воздушные ванны? Бедняга Джефф решил, что ты сошёл с ума. - Я искал стрелу! - возмущается Филипп. - Может, ты и гени фотографии, но из лука стреляешь отвратительно. Он тоже - словно заключив молчаливый сговор с другом - не просит посмотреть карточки. Предпочитает вспоминать на словах. Хотя в устном варианте эта история так же страшна, как и в визуальном. *** Нью-Йоркское солнце гораздо ярче парижского, и в глазах Филиппа оно сияет жарче. Жан-Луи корит свою камеру за то, что она не способна с мельчайшей точностью передать на карточке эти светлые блики на радужке Филиппа. Они сидят в открытой кофейне на солнечной и жёлтой нью-йорской улице, они не виделись долгие полгода. Отражение нависающих над городом башен-близнецов в кофейной чашке пахнет пряно и терпко, а Филипп - настоящий американец Филипп - с истинно французской нежностью ведёт кончиком пальца по раскрытой ладони Жан-Луи, словно натягивая тонкий канат от основания мизинца до большого пальца. - Хватит меня фотографировать, Лу, - говорит он с тёплым смешком. - У тебя уже, наверное, коллекция ничего не значащих снимков меня - Филипп Пети встречает лучшего друга в аэропорту, Филипп Пети идёт по улице, Филипп Пети пьёт кофе, Филипп Пети роняет кошелёк на тротуар... Я ведь даже не совершаю ничего необычного! Ничего не значащих фотографий. Жан-Луи хмурится, опуская камеру. Всё, что так или иначе касается Филиппа, имеет своё значение. Все фотографии друга, которые Жан-Луи бережно хранит - со всеми их загнутыми уголками, засветами и прочими фотографическими помарками - являются для него какой-то смешной тотемной опорой, тонкой нитью, связывающей неутомимого и рискованного канатоходца Филиппа Пети с землёй. И с самим Жан-Луи. Филипп - настоящий, не исчезающий при неправильном проявлении плёнки - улыбается ему с противоположного конца кофейного столика. Светлый солнечный блик играет на его губах, вспыхивает на кончике носа, удобно устраивается в носогубном треугольнике. И это слишком красивый кадр. Филипп смеётся с весёлой безнадёжностью, когда Жан-Луи подносит камеру к глазам, ищет торопливо нужный ракурс. - Ты не представляешь, - говорит Жан-Луи серьёзно. Он знает Филиппа так долго и так хорошо - до мельчайших деталей - что прятаться за объективом никакого смысла нет. Но он всё равно низко наклоняется к камере, в малодушной попытке скрыть глаза и чувства. - Ты не представляешь, как я скучал по твоему лицу. Филипп сосредоточенно молчит одно короткое мгновение - словно вновь собирается ступить на туго натянутый между двумя башнями канат - а потом решительно кладёт ладонь поверх камеры друга, тянет вниз, и последний кадр, должно быть безнадёжно смазывается, расплывается в нью-йорском солнечном свете. - Я тоже скучал по твоему лицу, Лу, - говорит Филипп серьёзно. - Именно поэтому я хочу видеть его, а не твою одноглазую камеру. Фотографий, сделанных в тот солнечный день, действительно оказывается слишком много. Филипп хохочет и шутит про то, что его снимками можно набивать матрас, а Жан-Луи складывает все кадры в аккуратную стопку и убирает в папку. Последний снимок - смазанный, солнечный, захвативший воротник рубашки Филиппа, его чашку кофе и упрямый подбородок - он разглаживает особенно тщательно и прячет в особый кармашек, между фотографией Альберта и фотографией, сделанной у болота, кажется, вечность назад. Филипп Пети пьёт пряный кофе на улицах Нью-Йорка, Филипп Пети носит не тесное трико, а свободную клетчатую рубашку с распахнутым воротом. Филипп Пети говорит с Жан-Луи, и ему не приходится перекрикивать свист ветра и скрип каната, чтобы быть услышанным. И значит, это фото - очередной рукодельный маяк, удерживающий неисправимого французского авантюриста на земле, рядом с теми, кому он дорог.