Хвойная роза

Иван не слишком любил разборки любого рода. Разборки не слишком любили Ивана. В общем, полнейшая гармония и понимание, если бы во всё это каждый раз не вмешивались обстоятельства. Ссориться с Франциском России не нравилось от слова «совсем». Всегда улыбчивый и доброжелательный, Франция становился холодным и отчуждённым каждый раз, как только ты пытался обвинить его в чём-либо. Многие могли задаваться вопросом: как так сложились обстоятельства, что жеманный Бонфуа являлся альфой, а холодный и язвительный Брагинский — омегой? Нужно признаться, что на первый взгляд это действительно выглядело странно, но если копнуть глубже. Франция был… опасным. И не в том плане, что ты знал об этом заранее. Опасность Франциска заключается в её полном отсутствии. Начнёшь общаться с ним и не заметишь, как аристократические длинные пальцы обхватывают шею, готовясь свернуть её в любую секунду, если будет допущена ошибка. Этот альфа хладнокровен и до восхищения лживый. Лицемерие сквозит в каждом его шаге, взгляде, скромной улыбке, теряющейся в тенях вежливости. Многих это отталкивает. Например, Англия, который хоть и любит играть грязно, предпочитает всё же намного меньше лицемерия, чем его истинный. Наверное, отношения между этими двумя так и не пришли к чему-то большему, как бы природа здесь не работала. Россию подобная черта восхищает. Определённо. Не нужно исключать и тех моментов, что его бесила манера поведения Франции, но в целом… Если откинуть все правила приличия, то да, его возбуждает Бонфуа. Несмотря на то, что от его лицемерия и лжи в прошлом Россия страдал. И очень сильно. В комнате прохладно. Ветер, проникающий из открытого окна, шелестит полупрозрачными шторами. Франция устало смотрит, изредка морщась, словно от головной боли. Ему хорошо знакома эта позиция француза. Видимое бездействие. — Ивэн, — мягкий голос прорезает тишину, ударяя теплым комом в самую грудь, растекаясь по венам. — Ты хотел меня видеть, — спокойно говорить Россия. — Я здесь. Здесь, к слову, стоит упоминать, что если бы его позвал кто-то другой, то Иван лишь бы рассмеялся в ответ и послал его куда подальше. Конечно, если это не касалось работы. Тогда бы он подумал. Брагинскому не слишком нравится ощущать себя в безопасности рядом с Францией. Это кажется неправильным. Хотя, если так подумать, то вся его жизнь какая-то неправильная. — Да, ты прав, mon garçon, — Бонфуа делает шаг навстречу, но замирает. Каждое неправильное движение может как выстроить между ними стену, так её и сломать. От России пасёт альфами. Франция еле заметно морщится. — И? — По твоему, что между нами? — в любовных делах Бонфуа всегда был лучше сведущ, чем кто-либо ещё. — Между нами? Полная херня, — Россия издаёт короткий смешок, оставаясь таким же напряжённым. — Ты поставил на мне метку, хотя я не пылал особым желанием. Теперь моя сущность тянется к тебе, пока метка не спадёт. — Ты спишь с другими альфами. — Я свободен, не вижу смысла ограничиваться, — пожимая плечами, честно отвечает Иван. — Только от этого не легче, — вдруг честно добавляет он. — С кем бы я не был в близости, куда бы не шел, везде твоё проклятое лицо. — Я… Россия поднимает руку. Раз уж дал ему шанс говорить, то пусть будет так. Всё же они два взрослых человека, а бегали от проблемы так, словно им лет по десять. Впрочем, хорошо, от проблемы бегал только он. — Ты, — подтверждает он. — Здесь, — палец упирается в висок, — и здесь, — вниз, к сердцу. — И сколько бы я не говорил себе, что наши отношения — сущий смех, это не срабатывает. Да из меня с Америкой вышла бы более образцовая пара, чем у нас с тобой. — Ивэн. — Ты столько меня предавал, Франциск, — Брагинский устало морщится, поднимая взгляд на замершего француза. — Столько раз разбивал мне сердце. Несмотря на то, что ты всегда рядом, раз за разом я видел твою блядскую спину. Спину, к которой я постоянно тянул руку, но не получал помощи. Ты никогда не оборачивался, Франциск. Никогда. Между ними виснет тишина. Иван тяжело дышит, прекрасно осознавая, что подобного говорить не следовало. Просто к чёрту всё. Он так устал улыбаться, устал делать вид, что всё в порядке, когда ни хрена не было в порядке. Многие страны его боятся и ненавидят. Оставшиеся рядом либо потому, что видят в нем защитника или оружие. Здесь уж какое у каждого восприятие мира. Честно, он почти привык к одиночеству. Оно было спокойным. Погружало его на самое дно, позволяя раствориться в ощущениях. И всё было спокойно, пока Бонфуа не пришло в голову сотворить подобную херню. Поставить метку. Присвоить. Взорвать мир к чертям. Как-будто им обоим мало сенсаций. Относительно спокойная жизнь Брагинского разлетается, как карточный домик, который он не в состоянии собрать обратно. И это бесит. Сильно бесит. — Я готов измениться, Ивэн, — мягко говорит Франция, делая ещё один шаг навстречу. — Мне жаль, что подобное происходило между нами. Жаль, что часть происходит сейчас. Но, mon bon, поверь, мне никогда не хотелось разбивать тебе сердце. — Тебе и не нужно хотеть, чтобы это делать, — качает головой Россия. — Разговор бессмысленный. Просто скажи, что ты хочешь и разойдёмся. — Тебя. — Плохой выбор, подумай ещё раз. Бонфуа делает ещё несколько шагов, сокращая между ними расстояние до непозволительно близкого. Он ведёт себя с ним, как с диким зверем, который в любую секунду может либо убежать, либо вцепиться в глотку. Пальцы мелко подрагивают. Брагинский напрягается, когда ощущает, как его лицо обхватывают две тёплые ладони. Напряжённо смотрит в глаза напротив, но видит там лишь нежность и уверенность. — У тебя есть Англия, — слова срываются быстрее, чем он успевает их осознать. — Мне не нужен Англия, — хмыкнув, отвечает Франция. — Я хочу тебя. И хотел раньше. С того самого момента, как ты посмотрел точно на меня своими нахальными фиолетовыми глазами и хмыкнул так пренебрежительно, словно видел перед собой не великую страну, а обычного человека. Словно видел во мне… меня. — Ха, за этими белоснежными рубашками и сюртуками разглядеть тебя было сложно, но можно, — Иван невольно усмехается, хотя внутри всё сжимается и колотится. — Я знаю, поэтому спасибо, — он на секунду замолкает, — спасибо, что смог это сделать. Их губы встречаются в поцелуе безвозвратном, но таком желанном. Брагинский замирает, не отталкивая, но и не пытаясь ответить. Франция обхватывает его ладонью за затылок, пока вторая спускается к талии. Омега внутри радостно задыхается, кажется, счастливый тем, что получает то, что так давно хотел. И Иван сдаётся. Приоткрывает рот, жадно впивается в чужие плечи пальцами, кажется, пытаясь полностью раствориться в французе. Кусает того за губы, срывает раздражение и злость. За его отвратительное поведение, лицемерные фразочки и за Англию. За то, что тот мог быть рядом с ним всегда, а для России постоянно нужен был предлог. И это жаркое томление волной поднимается с самых глубин, чтобы распалиться лишь сильнее. Бонфуа нежен и подавляет любые вспышки агрессии. Он как нечто безмерное спокойное и мудрое. Рядом с ним Брагинский ощущает себя почти ребёнком. Нехватка воздуха щиплет лёгкие. Они с неохотой прекращают целоваться, но не спешат отойти. Длинные пальцы всё ещё в светло-русых волосах, массируют затылок, пропускают прядки. Дыхание француза обжигает кожу, а взгляд заставляет задыхаться. — Я не хочу, чтобы рядом с тобой были другие альфы, — мягко говорит Франция, но за этими словами скрывается сталь. — Это невозможно, — хмыкает Иван. И если бы не красные губы и шальные глаза, то могло показаться, что между ними ничего такого не было. — Хорошо, перефразирую, — с лёгкостью соглашается Бонфуа. — Я не хочу, чтобы ты с кем-либо занимался любовью или целовался. Теперь у тебя есть я. — М-м, уверен? — Уверен. Иван щурится, окидывая его оценивающим взглядом, словно была возможность отказаться. И Франция почти напрягается, прекрасно осознавая, что русский слишком непредсказуем. Если захочет, то пошлёт его куда подальше, несмотря на всё это. Но всё происходит иначе. Шкодливая улыбка скользит по губам, прежде чем Россия наклоняется, чтобы вновь его поцеловать. Жадно и страстно. О-о, это определённо положительный ответ. Они теперь вместе. Окончательно.