***
Северо-Ладожский мужской монастырь был основан святым отшельником в тысяча пятьсот каком-то году. В дремучем лесу, на затерянном островке, где жили языческие племена вепсов, карелов и чуди, занимавшиеся рыболовством и охотой, он построил озёрный скит. Царь Василий III был первым паломником, который... Громов не слушал гида, равнодушно скользя взглядом по приземистым белоснежным постройкам и зелёным луковкам церквей. Монастырь стоял на высоком берегу под защитой мощной каменной стены, и только стройная колокольня выглядывала на причал, где одновременно швартовались несколько судов. Сотни паломников готовились приобщиться к святыням. Согласно этикету Громов надел пиджак и вытащил из уха бриллиант: гид предупредил, что в противном случае придётся выслушать наставление от братии. У Громова не было желания общаться с монастырской братией, поэтому он приготовился умереть от духоты. Ленка в длинной юбке и шерстяном платке, завязанном по-крестьянски, переносила жару со смирением камикадзе. Их поселили в одноэтажную гостиницу, тянувшуюся вдоль ограды. Номера выглядели как одиночные кельи: пять шагов в длину до окошка, сиротская кровать, стул и хлипкий столик. Удобства в коридоре. Никакого вай-фая. Библия в подарок. Не успел он расположиться, как гид постучал в дверь: «Выходим во двор, программа насыщенная, отдыхать некогда». Громов вышел и поразился, насколько изменились люди, которые приплыли на теплоходе вместе с ним. Вечером они пили в баре коктейли и громко смеялись, а сейчас стояли притихшие, с благоговейными лицами. Горгоны временно прикинулись голубками и выбросили свои папироски. Он хотел взять Ленку под руку, но она отшатнулась: «Ты что, нельзя публично проявлять чувства, мы не муж и жена». Громов удержался от ругательства, глубоко вздохнул и приготовился к череде экскурсий. Свечная лавка, иконная лавка, храмы, соборы, колокольня, корпуса братьев, настоятельский корпус, кладбище, фруктовые сады. К обеду все валились с ног, а в послеобеденной программе их ждали слушание церковного хора, поездка в скит семнадцатого века, приложение к мощам и вечерняя служба. Громов хотел поесть и вернуться в гостиницу, с похмелья он тяжело переносил жару и людскую толчею, но Ленка смотрела на него такими несчастными глазами, что он сжалился над ней, решил не бросать. Совсем подруга расклеилась. В трапезной с низким сводчатым потолком и каменным полом, в котором монахи за минувшие столетия вытоптали глубокие колеи, их группу разместили в дальнем конце зала, за широким деревянным столом. От духоты кружилась голова, от запаха варёной капусты подташнивало. Громов снял пиджак и остался в полинялой серой футболке, не скрывавшей густо забитых рук. Румяная морячка выглядывала из-под рукава справа. Её соски призывно топорщились, а бёдра прятались среди канатов и обломков шхуны. На левом плече в окружении птиц кровоточило сердце, проткнутое кинжалом, а от локтей до запястий цвели розы и скалились черепа, увитые лентами. Ленка пнула его под столом и кивнула на пожилого монаха, который следил за порядком в трапезной, но Громов отмахнулся и показал средний палец с вытатуированным словом «ADDICT». За обедом он умилялся суровой монастырской кухне и ещё более суровой сервировке. После жидкого грибного супчика появилось второе: полба с овощами и каплей масла — в Успенский пост по выходным дозволялась такая роскошь. Трапезу завершал ягодный морс. Послушники выносили алюминиевые подносы с гранёными стаканами и пузатые кувшины. Громов взмолился, чтобы морс оказался холодным, и чтобы ему налили два стакана. Футболка прилипла между лопаток. Ленка, не посмевшая снять платок, обмахивалась туристическим буклетом. Пока разливали морс, Громов поглядывал на разношёрстную публику, удивляясь приподнятому настроению людей — они вели себя так, словно на праздник приехали. Трапезная была наполнена забытым с детства столовским гулом, звяканьем ложек и звоном стекла. Рядом громыхнула посуда, и скатерть вдруг окрасилась бордовым. Пятно зловеще расползалось по столу, грозя затопить розы и черепа. Его цвет идеально подходил для кровавой драмы в готическом стиле. Громов убрал руки со скатерти и подумал, что за такую оплошность в его ресторане официанта казнили бы. Он не собирался делать замечаний криворукому подавальщику, хватит одного недовольного взгляда. И одного взгляда действительно хватило: в шаге от Громова стоял Митя, в его руках дрожал и истекал морсом треснувший кувшин. Он не отрывал глаз от живописных картинок на теле Громова. Ленка воскликнула: — Ой, мальчик, а я тебя где-то видела! — Извините, — пробормотал Митя, зажал течь ладонью и, неуклюже лавируя между столов, побежал прочь. — Так, — сказал Громов. — Я должен ненадолго отлучиться.***
Он ринулся за Митей в тесный коридорчик, напоминавший средневековый подземный ход. Очевидно, он вёл на кухню, где стояла незабвенная кастрюля с надписью «1бл». Не студенческая столовка, не армия, не тюрьма — всё сходится. Запах варёной капусты сделался невыносимым. — Стой, Деметриус! Ну куда же ты? Митя испуганно оглянулся, но не остановился. Русый хвостик, стянутый резинкой, метнулся по спине. Митя был одет в чёрный дьяческий подрясник, тесно приталенный и с широким колоколом подола. От быстрой ходьбы подол то разлетался, то обвивал стройные мальчишеские ноги. Громову эта картинка показалась частью абсурдного шоу с переодеванием в женское платье, да и ростом Митя оказался ниже, чем представлялось в мечтах. В три шага Громов поймал за локоть ускользающий в темноту силуэт и дёрнул на себя: — Да остановись ты! — Сразу перехватил крепче, прижал к себе, скомкал на Митиных бёдрах шершавую льняную ткань и выдохнул над ухом: — Давненько я не лазал под юбки… Митя рванулся всем телом, высвободился, но сразу будто обмяк и привалился к свежей побелке. Из крохотной бойницы под потолком проникал мутный свет со взвесью муки и дыма — он прятал Громова, едва касаясь одного плеча, и предательски распинал у стены испуганного Митю. Он выглядел точно так же, как на той единственной фотографии, которую Громов от него получил, только лицо было загорелым, а глаза не косили, потому что сейчас Митя смотрел вниз. Он прижимал к себе кувшин, загораживаясь им как щитом, словно дырявая посудина могла защитить его от беды. Сквозь тонкие пальцы сочилось красное, и Громову на миг померещилось, что Митя ранен в живот, и это кровь течёт из раны. Он отступил на полшага: — Извини, Митя. Я могу называть тебя Митя? Или как правильно обращаться — батюшка, святой брат? Я просто не знаю. Митя поднял глаза. Те самые родники с чистой водой. — Уходи, пожалуйста, мирянам сюда нельзя. Не картавенький, значит. — Слушай, давай поговорим по-хорошему, без выкрутасов. Тебе не кажется, что ты должен объяснить своё поведение? — Прости меня, если я тебя обидел, — сказал Митя и сделал шаг в сторону. Чувствуя себя клиническим идиотом, Громов загородил проход: — Да без проблем! Херня какая! Лживый, трусливый и очень развратный монашек решил отдохнуть от дел своих праведных и поебаться с дяденькой в интернете. А потом плюнул на дядю и такой: прости, я не хотел тебя обидеть, давай всё забудем. Так, да? Митя покачнулся, словно получил пощёчину. На побледневшем лице загар проступил неаккуратными коричневыми пятнами. — Всё было не так. — А как? Расскажи свою версию. Митя сглотнул и обернулся. Мимо них, опустив очи долу, прошёл монах с клочковатой седой бородой. Громов посторонился, удерживая Митю за подрясник. — Это неважно, Гриша. Самое главное — душа, понимаешь? Я каждый день молюсь, чтобы ты обрёл душевный покой... — Ну зашибись логика! Сначала насрал в эту самую душу, а теперь молишься?! В коридоре появились ещё двое мужчин в чёрных одеяниях. — Извини, я должен работать, — сказал Митя. Подол его платья был мокрым от морса и больше не разлетался. — После работы придёшь ко мне в гостиницу. Семнадцатый номер. Или я расскажу твоему начальству, чем ты занимаешься, — шепнул Громов и отпустил Митю. Вышел на улицу и достал пачку сигарет. Не успел закурить, как незнакомая тётенька в платке его отчитала: — Молодой человек, курить на территории монастыря запрещено. Курение — это грех. — Оу, май... — выругался Громов, — а курить-то почему нельзя? Он засунул сигареты в карман джинсов и пошёл прочь, забыв и о Ленке, и об экскурсиях, и о пиджаке в трапезной.***
Громов знал, что Митя не может не прийти, но всё равно сомневался. Испугается, отложит разборки до завтра, окажется под защитой нового трудового дня, окружённый коллегами. Как правильно назвать здешний коллектив, Громов сообразить не мог, но хорошо понимал, что Митя побоится огласки. А потому должен прийти. Стрелка на часах еле двигалась, страницы электронной книги сменяли одна другую, но Громов не читал толком — то проверял блог, то пялился в чёрную бесконечность за окном. Когда экран планшета гас, на куске неба между соснами становились видны крупные, как вишни, звёзды. Жизнь на острове замерла и погрузилась в темноту, сторож выключил даже редкие фонари на фасаде гостиницы. Ещё недавно актуальным был вариант встретить полночь в компании Ленки и бутылки вина где-нибудь в песчаной бухточке, если там найдётся приют для двух закоренелых атеистов, но после эпической встречи в трапезной подруге ничего объяснять не пришлось. Уходя спать в свою келью с частичными удобствами, она прошипела напутственно: «До скандала не доводи, Громов. Тебе позабавиться, а мальчику тут жить. Не всё, что ты хочешь, можно получить по щелчку». Громов не согласился, но промолчал. Он рассчитывал получить всё, и без скандала, поэтому терпеливо ждал уже второй час. Вина в бутылке оставалось на донышке, местные экологически чистые яблоки валялись на столе и подоконнике. Громов ухмыльнулся, когда услышал тихий стук. Митя сделал шаг в комнату, Громов затворил за ним дверь и повернул ключ в замке. В тишине полутёмных коридоров замок клацнул как выстрел, Митя вздрогнул. Он пришёл в мирской одежде, опрятной, но некрасивой — коричневых брюках не по возрасту и рубашке не по размеру. Волосы аккуратно заправлены за уши. Обычный старшеклассник, когда не в рясе. Нестерпимо захотелось сорвать с мальчика допотопное тряпьё и разлохматить прилежную прическу. Митя попятился, но Громов среагировал быстрее, притёр к двери, навис, запустил пятерню в волосы и прижался к мягким губам. Митя пах чем-то простым и приятным: выпечкой, мылом и зубной пастой. Громов ерошил затылок, наматывая на пальцы чуть влажные волосы, ввинчивал язык в неподатливый рот и быстро дурел. Митя замотал головой: — Нам надо поговорить. — Рад это слышать, — Громов оторвался от губ и принялся за Митино ухо: — Маленький шантаж — и вот уже неприступный Деметриус, загадочный Деметриус, вы-со-ко-мо-ральный Деметриус, — Громов вылизывал горячую ушную раковину, — превращается не в деграданта, не в обычного бытового пидораса, а я даже не знаю в кого... Оборотень в рясе какой-то. Так круто меня ещё не разводили... В нём поднималась волна возбуждения, густая и пряная. Он помял ягодицы, скрытые жёсткой тканью, потёрся пахом о напряжённое тело. Положил руку на ширинку Мити, нащупывая и расстёгивая пуговицы. Митя едва дышал, от него несло жаром. — Гриша, ты имеешь полное право меня ненавидеть и презирать. Но я пришёл не потому, что испугался разоблачения. Если хочешь поговорить с моим духовным отцом, он с радостью тебя примет. У меня нет от него тайн. Громов остановился. Вот тема с духовным отцом сейчас была лишняя. Он поднял подбородок Мити, чтобы заглянуть в глаза: — Ты что, рассказал ему о нашей переписке? — Громов пытался поймать ускользающий взгляд. — Тогда зачем пришёл? Мог бы не приходить, если ничего не боишься. — Я пришёл, чтобы получить твоё прощение. Непрощённая обида — тяжкий грех, и мне невыносимо думать, что в этом виноват я. — Это какая-то новая игра? Блядь, Митя, я устал! Я уже месяц хреново сплю и живу на кофе, коньяке и сигаретах. Для полного счастья мне не хватает кающегося монаха! — Я послушник, а не монах, — сказал Митя. — Я исполняю послушание и могу лишь мечтать, что когда-нибудь приму постриг. Громов смотрел на него и видел не очень красивого мальчика в плохой одежде, не обаятельного и не умного. Сегодня ему попадались монахи и послушники намного красивее — живые, бойкие и с лукавой искоркой в глазах. С каким-то интересом к жизни, с настоящими целями, не то что это кухонное недоразумение. Дурман рассеивался, неприглядная правда выползала на свет божий как змея на солнышко. Острова в Ладожском озере кишат ядовитыми змеями. — Хорошо. Если на твоём пути к мечте стоит моя непрощённая обида, если в этом заключается главная проблема твоей жизни, то я тебя прощаю. Всё, игра окончена. Ты доволен? — Спасибо. — На здоровье, — Громов прикидывал, где ночью на монастырском подворье можно раздобыть водки. Все эти интернетные переписки, виртуальные сношения, дружбы и любови — 3D суррогат. Дешёвый, доступный, дрянной. Как маргарин вместо масла — с голодухи вкусно, а потом изжога и жидкий стул. Пока Громов складывал в голове строчки для нового блога, Митя возился с дверью. Ключ застрял в замке. На белой рубашке проступили пунктирные линии ржавого цвета. — Что это? — Громов провёл пальцем по линии. Митя вздрогнул всем телом. Развернулся, пряча спину и стискивая воротник рубашки. Глаза влажные, лицо искажено в гримасе испуга или боли, не разберёшь. — Да что там у тебя? Покажи мне. Громов попытался разжать побелевшие пальцы, Митя отшатнулся и ударился спиной о дверь. Зашипел и дёрнулся вперёд, прямо в объятия Громова. Не обращая внимания на протесты Мити, Громов расстегнул пуговицы и заглянул под рубашку. Тонкие красные полосы спускались от плеч к пояснице — крест-накрест, как следы от подтяжек. Какие-то шрамы затянулись и порозовели, но один казался совсем свежим. Лопнувшая кожа сочилась сукровицей. Митя глядел на Громова твёрдо и ясно. Впервые с момента их встречи он не прятал глаза. — Развратный монашек решил немного развлечься. Иногда одних молитв для счастья мало, хочется чего-то покрепче, а коньяка и сигарет в монастыре нет. Зато есть розги. Не смотри на меня так, я нормальный. Просто не такой, как ты. Громов проглотил комок в горле. — Да-да, я помню, ты писал. Разумный человек, который контролирует свои желания, потому что не хочет быть как животное — с гениталиями, но без души. Не очень-то ты похож на разумного... Митя стоял, вытянувшись в струнку. Грудь быстро поднималась, на щеках выступили пунцовые пятна, но он не отводил взгляд, и даже голос его не дрогнул: — Не тебе меня судить. Внутри у Громова заныло от сострадания и нежности. Мальчик, неизвестно какими путями попавший в монастырь, исповедующийся батюшке в каждом своём действии, в каждом слове и мысли, зажатый между долгом и страстями, бичующий себя до крови, но — отстаивающий это право с пылом праведника. Чистое недоразумение. — За что ты себя наказываешь, Митя? Какие грехи пытаешься искупить? Чревоугодие, уныние, гордыню? Я не помню, что там ещё людям запрещено? Желание человеческого тепла? Потребность в близости? Любовь? — Громов помедлил и тихо добавил: — Любовь к тому, кто одного с тобой пола? Митя не выдержал, из его глаз выкатились слёзы и прочертили по щекам влажные дорожки. Громов отступил на середину маленькой комнаты и стянул футболку через голову. Нагнулся, не спеша расшнуровал кеды, снял их, наступая на пятки, и пнул в сторону. Потом расстегнул ремень и болты на джинсах. Митя потрясённо следил за каждым его действием. Громов выпрямился, раскинул руки в стороны: — Я знаю другой способ справляться с любовью. По виску Мити скатилась капля пота, он прерывисто дышал и дрожал, словно стоял на холодном ветру. Маленький неуверенный шажок — даже не шаг, лишь намёк на возможное движение, непроизвольный порыв. Громов замер, ожидая, что решит Митя. Уйдёт, или останется, или будет стоять как соляной столб целую вечность. По телу разливался жар, Громова потряхивало. Он сказал почти грубо: — Митя, ты тут не один, кто любит. В следующий миг Митя бросился Громову на шею, как если бы пружина, которую он сдерживал из последних сил, высвободилась и толкнула его вперёд. Нервно, судорожно. Он словно боялся, что не успеет почувствовать что-то важное за недолгий момент вседозволенности. Словно непреодолимая сила через минуту должна будет разорвать долгожданные объятия. Громов подхватил Митю. Теперь он знал, что не ошибся. Влечение, которое изнуряло и томило его, взаимно, по-другому и быть не могло. Митины губы и его холодные пальцы обжигали. Громов задохнулся от густой волны удовольствия. Ему хотелось скорее освободить израненное тело от одежды, покрыть поцелуями и глупо повторять, как он счастлив. Счастлив, что всё так... Пусть так... Хорошо, что так... Громов плыл, слыша шумное Митино дыхание и чувствуя, как тот, подхваченный под попу, овивает его руками и ногами и сам хочет ближе, теснее, только кожа к коже, чтобы вытолкнуть даже воздух, разделяющий их. Громов усадил Митю на стол, смахнув не глядя аскетичный натюрморт. Яблоки забарабанили по деревянным половицам и поскакали в разные углы комнаты. Айпад хлопнулся плашмя. Рядом упали и гулко стукнули часы на тяжёлом браслете, одним ударом разделяя время на до и после. На этом клочке суши посреди необъятной Ладоги оно вообще, казалось, завязло где-то пару веков назад, прилипло к деревянной ложке, вымазанной мёдом, или завалилось за печку. И вдруг сорвалось, помчалось со свистом, громче только шум крови в ушах. Содрать рывком уродливые брюки. Рубашку снять осторожно, как лепесток с тугого бутона — Громов даже подул на Митину кожу, как будто это могло помочь. И сразу снова прижаться, обжечься, раствориться в общем жаре, искусать и вылизать его всего, зарыться носом в каждый изгиб неловкого юного тела и кончить от одного запаха его возбуждения. Митю трясло, он цеплялся за расписные Громовские плечи и всё что мог — это принимать жалящие поцелуи, почти не отвечая, безвольно приоткрыв губы и запрокинув голову. Когда Громов снова принимался терзать его шею и ключицы, когда забывался и обнимал сильнее, Митя стискивал зубы и шипел. Боль от свежих ран на спине смешивалась с удовольствием и уже не отрезвляла, а только гнала по всему телу электрические разряды. Громов отдёргивал руки, но Митя с новой силой притягивал его к себе и сам целовал — неумело, тыкаясь губами куда придётся. Хлипкий столик поскуливал, обалдев от происходящего. Громов уже дымился. Митя возбуждался медленнее. Его аккуратный розовый член дёрнулся и поднялся наполовину, когда жёсткие, как укусы, поцелуи спустились ниже. Кожа на впалом мальчишеском животе загорелась. Громов сдёрнул Митю на край стола, развёл шире его ноги и жарко выдохнул, глядя на русые завитки в паху. Его крыло, но ебать мальчика, у которого члена в заднице не было чёрт знает сколько, а вся спина исчерчена шрамами, показалось вдруг кощунством. Громов опустился на колени и без прелюдий взял в рот. Глаз не закрывал, смотрел снизу вверх — ему нужно было видеть, как расширяются от возбуждения зрачки в светлых глазах, как непроизвольно открываются искусанные губы. Он оглаживал бёдра, пробирался под попу, считывал сладкую дрожь, пробегавшую под пальцами, и нёбом чувствовал, как твердеет Митина готовность идти до конца. Во внутреннем кармане рюкзака у Громова жил походный набор из таблеток шипучего аспирина, пластыря и пачки презервативов — всё наверняка просроченное, но он был рад и этому, чуть не перекрестился. Руки у него дрожали и фольгированные квадраты рассыпались по полу. Митя уставился на них и замер, даже дыхание задержал на вдохе. Громов посмотрел на съёжившегося на краешке стола мальчика и почувствовал его смятение. В повисшей тишине стало слышно, как в горле бьётся сердце. Дыхание участилось, грудная клетка ходила ходуном. Громов разорвал фольгу. Не колеблясь, скупым жестом он предложил Мите презерватив, а вместе с ним и себя. Но Митя решительно дёрнул подбородком, слез со стола и прильнул спиной к Громовской груди.***
Борт теплохода постукивал о причальные кранцы. Ночью жара спала, с севера потянуло холодом, небо заволокло тучами. Паломники стояли на палубе и с таким благоговением пялились на белую монастырскую ограду, словно оставляли за ней любовь всей своей жизни — первую, единственную и самую сладкую. Громов, переполненный и опустошённый эмоциями, измученный бессонной ночью и жгучей, болезненной Митиной страстью, высматривал на берегу среди монахов стройную фигурку, но попадались всё дородные и долговязые. Митя ещё на рассвете, одеваясь впотьмах в его келейке, пропахшей спелым бри и яблоками, предупредил, что не придёт к отплытию теплохода. И в гостиницу не придёт, и в трапезной не стоит его искать, но Громов всё равно надеялся увидеть его на прощание. Предстоящая разлука не беспокоила, несколько дней пролетят как один, но ему мучительно хотелось ещё раз увидеть серые глаза, обведённые от бессонницы красным, и воспалённые от поцелуев губы. Теплоход дал два коротких гудка и отчалил от пристани. Митя так и не пришёл. У него послушание, последняя исповедь и нелёгкая процедура увольнения из монастыря. Он категорически отверг все предложения о помощи, сказав, что это его личное дело — между ним и богом. Теплоход качало на волнах, но барашков не было, и ветер не усиливался. МЧС опять обмануло, перестраховщики. Штормовое предупреждение пришло ранним утром, когда Митя с закрытыми глазами сидел на Громове, выписывая задом круги и восьмерки, ласкаясь о его член, как уличный кот о ноги прохожего. Громов ему не мешал, отдался медленному ритму, утонул в нежности. Паломники, на глазах превращающиеся обратно в туристов, разошлись по буфетам и своим каютам, но Ленка всё ещё держалась за перила и смотрела, как зелёный островок с белыми церквями уплывает вдаль. Ветер трепал её волосы и широкую юбку. Громов встал рядом, закурил и протянул пачку: — Будешь? Ленка посмотрела на него влажными от ветра глазами: — Ты переспал с тем мальчиком, с которым переписывался? — Конечно. — А его не выгонят из монастыря? — Выгонят, когда узнают. Сегодня или завтра. — Ну ты и сволочь. — Не в этот раз, Ленок. Митя съездит в Сортавалу повидаться с родителями, а потом приедет ко мне в Питер. Мы будем жить вместе. Ленка покрепче затянула на шее платок и сказала: — Ничего себе поворот. А я беременна. Громов присвистнул: — Серьёзно? — Более чем, — буркнула Ленка, отворачиваясь от него. — Третий месяц. Громов обнял её за плечи, стиснул в объятиях: — Уже третий? А чего молчала? А чего мы не празднуем это событие? Кто папаша-то? Громов почувствовал, как её плечи затряслись. Развернул к себе — и точно, плачет. — Ну чего ты? Не реви, всё хорошо. — Что хорошо? С матерью постоянно ругаемся, фига с два она поможет с ребёнком. На работе не пойми что: половину уже сократили, остальным зарплату урезали. Кризис отрасли, твою мать. А папаша говорит, что жениться и заводить детей раньше сорока — преступление против собственной личности, добровольное рабство и вообще самоубийство. — Прямо как наш Илюша! Где ты второго такого откопала? — усмехнулся Громов. Ленка замолчала, и это молчание было красноречивей любых слов. Громов прикурил ещё одну сигарету: — И давно вы встречаетесь? — С первого мая, когда твою днюху отмечали. Он меня тогда отвёл в комнату, а я пьяная была... Но мы не встречаемся — так, пересеклись пару раз, ничего серьёзного. — А вот это неожиданно, Лена. Это ж надо было дружить с детского сада, чтобы... — он проглотил слово «по пьянке», — так спонтанно переспать. И что, он отказывается от ребёнка? Ленка, видимо, что-то прочитала на его лице и забеспокоилась: — Гриша, пожалуйста, не вмешивайся в это дело! Он не знает про ребёнка, и я не хочу ему говорить. — Но почему, Лен?! — Да потому что я его знаю! Ему всё это не нужно — семья, дети, памперсы, сопли. Я сама виновата, у меня так долго никого не было, а тут он, такой нормальный по сравнению с другими, такой сексуальный... гетеросексуальный... — Ну всё, заревела как белый медведь в жаркую погоду, — констатировал Громов и достал платок. — Ладно, я не буду лезть в ваши дела. Если этот мудила откажется, я сам о тебе позабочусь. Что мы, одного ребёнка не вырастим? Ерунда какая. Найдём хороший роддом, купим коляску... Чего там ещё надо? Погремушки какие-нибудь. А с мелким будем по очереди сидеть. Или няню наймём — про деньги вообще не думай, не это главное. — Ты прям как батюшка говоришь! Представляешь, я сегодня с одним пообщалась, это так удивительно. Я же всё аборт собиралась делать, затянула, а тут мама с тёткой, и монастырь этот, и батюшка. Он сам меня позвал поговорить, как будто догадался, что мне плохо... Ой, Гриша, как мне плохо, — сказала Ленка, оглядываясь по сторонам, — меня сейчас вырвет. — Давай за борт, я тебя подержу. Громов держал Ленку за пояс, подставлял горящее лицо прохладному ветру и чувствовал себя безнадёжно счастливым.