***
Во мне сорок шесть килограмм веса и сто пятьдесят шесть сантиметров роста. Ветер то раздувает юбку, словно парус, то заставляет ее плотно льнуть к телу, очерчивая контур моих кривоватых ног, идущих колесом. Дом я покинула только спустя два дня после перелёта. Лишь один раз моё кратковременное затворничество прервалось походом в магазин за продуктами. Не зря же Греция так знаменита своей рыбой, что уж говорить о моих вкусовых предпочтениях на этот счёт. Видимо, я выбрала правильную страну. А ведь я толком и не знаю, почему именно Греция. То ли брошюра верно под руку попалась, то ли я наконец устала испытывать себя на прочность, то ли кто-то раскинул передо мной пёструю карту мира, где по сущей случайности взгляд зацепился именно за выделенную зелёным Грецию со всеми её островами, это уже неважно. Над моей головой вечернее небо, а в пакете — ярко-красное мясо разделанного тунца, завёрнутого в белую бумагу. Хорошо, что до рынка рукой подать. Я не была настроена на долгие пешие прогулки, мне нужно еще немного времени, чтобы попривыкнуть… Иду, прижав этот прохладный пакет к животу, улицы уже давно зажглись лимонно-жёлтым светом в окнах и чашах фонарей, в небе переплетаются чёрные сети телеграфных столбов. Вечер я выбрала осознанно. Стоит мне в полдень выйти на одну из своих исследовательских прогулок по острову, так домой я вернусь уже с пылающими лицом, руками и шеей. Для греков моя кожа так же бела, как стены их домиков и ступеньки, к ним же ведущие. Также вполне возможно, что из-за скорой акклиматизации я слягу ненадолго, но это ничего страшного. Палящему солнцу не нравится моя бледность, а я, в свою очередь, не привыкла к столь ярким лучам в такое время года. Но сейчас об ожогах мне хочется думать меньше всего — я уже поднимаюсь по лестнице, зажав в руке связку ключей. Тот, который с большим количеством зубцов на бородке — от моей квартиры. Очутившись дома (и я по-прежнему не имею права называть это место так. По крайней мере, первые месяцы) повязываю фартук и сразу же принимаюсь за готовку, будто помимо ужина у меня имеются еще какие-то неотложные дела. Соседская кошка, учуяв тунца, чудом забралась на мой подоконник. Получив небольшой кусочек от разделки, она ловко юркнула вниз, чуть задев своим пушистым хвостом моё запястье. Наксос погружался в легкую вечернюю дрёму, отдавая воздуху тепло своих дорог, камней и домов. Я ненадолго высунулась из окна, вглядываясь в мягкие сумерки. Немолодая гречанка курит у уличного стенда с листовками, белое детское платье мелькает гонимым по ветру лепестком сливы в цвету, ободок спадает с моего лба, волосы снова лезут в глаза. Вечером Наксос ещё острее пахнет свежестью Эгейского моря, плещущегося о его берега и ломаную линию каменного пирса. Я больше не задыхаюсь.***
В нём было много солнца, его приятной, шероховатой сухости, крепкое тело, тёплая сонливость и свобода. Запах мускуса и рожкового дерева, запах оливы, морской соли и совсем немного — пыли. Нашу встречу можно было бы назвать типичной, прямо как в столь излюбленной у японских школьниц сёздзе-манге. Конечно же, мне так не казалось. Прошел месяц с небольшим моего проживания в небольшой и залитой светом квартирке на Наксосе, месяц моего коротко бьющего в висках напряжения и месяц моего непривычно-сосущего чувства ностальгии в желудке. Я всегда любила и уважала свою страну, свою семью, лично сковавшую меня, но эти девять тысяч четыреста шестьдесят шесть километров и тонны акрилово-голубой воды только сейчас заставили почувствовать острую тягу домой. Это нормально. Так же нормально, как временная акклиматизация, как страх взглянуть в глаза продавцу и заговорить с ним, спрашивая стоимость потерявшего ценник товара. В тот погожий день сухость воздуха и изнуряющий жар вымотали меня. Я присела на камень, подобрала под себя ноги и сняла фотоаппарат, своим ремешком натёрший мне шею. У храма Деметры столпилась группа туристов, осыпая алебастровые руины вспышками и щелчками камер. Я наблюдала за ними из-под широких полей своей шляпы, устремив на чужие спины уставший и тяжёлый взгляд. Разумеется, не специально. Я просто утомилась и хотела вернуться домой. Руины в пыли больше не манили меня. До сих пор не понимаю, как я привлекла его внимание. Мне всегда говорили, что со своим тонким и хрупким телосложением я скорей сойду за ученицу средних классов. Вполне возможно, что в ту минуту ему и впрямь показалось, что это заблудившийся ребёнок присел на камни, боясь терять стройные колонны храма Деметры из виду, но при этом одновременно опасаясь всё время смотреть на них, осознав свою беспомощность и слабость перед лицом обрушившегося одиночества. Я чуть было не уснула прямо там, на этих ровных и нагретых солнцем камнях. Сжав лямки небольшого рюкзачка, собралась подняться на ноги и взять курс на свой дом, который вновь встретит меня приятным запахом гиацинтов и карликовой финиковой пальмой в горшке у лестницы. Тихое шуршание острых камней под подошвами чужих ботинок скользнуло где-то в двух метрах от меня. Я смотрела на него снизу вверх. Он молчал, и с каждой секундой его образ всё больше и больше вводил меня в замешательство. Мне вдруг показалось, что я ни слова не вспомню ни на родном японском, ни на постепенно осваиваемом греческом. Честно говоря, не займись я его изучением ещё полгода назад, сейчас вряд ли смогла бы задать элементарный вопрос о погоде или времени. В мужчине же я сразу признала местного — крепкого сложения грек со слегка взлохмаченными, будто после сна, волосами, светлоглазый и настолько спокойный, что это спокойствие, наполненное той самой естественной после дрёмы леностью, заставило меня напрячься ещё сильнее. Не сказать, что я очень уж общительная, не сказать также, что я всегда гоню от себя незнакомых мне людей. Мужчина уселся на камень напротив, как ни в чем не бывало… И не сказал абсолютно ничего. Любой бы на моём месте ожидал какого-нибудь дежурного вопроса, например: «А о чём Вы думаете, когда смотрите на эти руины? А что чувствуете, когда касаетесь рукой обломков истории?». Но незнакомец, казалось, сразу же потерял ко мне интерес. Его молчание смутило меня сильнее, чем если бы он и впрямь произнёс хотя бы слово в мой адрес. Я даже забыла, что собралась уходить. Наверное, сидели мы так порядком семи минут, и все эти четыреста двадцать секунд с немногим он молчал, глядя то на останки храма, то на фигуры удаляющихся туристов, то на линию горизонта. Потом, конечно же, он заговорил. И… лучше бы тогда между нами и правда осталось молчание. — Вы не можете встать, потому что ждёте, когда я назову причину вашего молчания и дальнейшего пребывания здесь, быть может, лично для Вас ставшего бесцельным? Все именно из-за этих слов, вместо которых должны были прозвучать другие, к делу не относящиеся? Эту фразу он произнес с такой расстановкой, так медленно и так расслабленно, будто вёл монолог с самим собой. Он даже не взглянул на меня, пока мягким и слегка сонным голосом, сам того не ведая, успокаивал и будоражил что-то внутри моей головы одновременно. Успокаивал тембром и интонацией, а будоражил уже фривольностью того, что говорил, пускай это и показалось бы любому человеку сущим пустяком. Только не для Японии, даже не для меня, пытающейся избавиться от этой закрытости и чрезмерной строгости в постановке речи. Да, в Японии его и впрямь сочли бы человеком дурно воспитанным, но это не Япония. И вполне возможно, что в роли такой вот невежды выступлю именно я, если продолжу хранить молчание. А лишний раз смолчать мне впервые не захотелось. — Я ведь просто выбирал место для чтения. А получилось… — Добрый день. — Добрый. Поздновато для приветствия, но всё же… — Сакура Хонда, — кивок в качестве приветствия. — Добрый де… приятно познакомиться. — Карпуси Геракл. У Вас голова не кружится? — Н-немного кружится. — Значит, Деметра сегодня не в настроении. Мне кажется, она не переносит пыли и руин…***
Родная семья, державшая меня в тисках, никогда не будет осквернена моим дурным словом о них. Я могу чувствовать одно, но мои мысли и язык заточены под нечто другое. Мне всегда хватало твёрдости для действий и принятия решений, но только не для этого. Выросшая в традиционной японской семье, я знала, что оскорбление родителя сродни удару на поражение. Что бы ни случилось, у меня не было права думать иначе. Даже если бы я родилась мужчиной, всё осталось бы так же, разве что с более усложнёнными правилами этой «классической» японской жизни. Мой отчий дом похож на тюрьму, но уже издалека. Солёные волны моря омывают кандалы, видимые лишь мне, своей холодной пеной, и я оставляю тянущее вниз железо в его водах. Ни разу я не жаловалась на свою жизнь, не зная иного уклада. И не жаловалась бы даже после ознакомления с иным бытом и иными традициями. Свобода в Греции была для меня чужой, Геракл был для меня чужим уже просто потому, что он ровным счётом не знал другой жизни. Как и я. Он мог часами сидеть на пирсе, свесив ноги к морю, лижущему его широкие ступни и полы коричневых брюк, при этом не проронив ни слова. На его лице извечно лежал отпечаток глубокой задумчивости, скользившей в каждом движении и каждом шаге. Геракла очень любят кошки. Он же и вовсе млеет перед их невообразимым очарованием и гибкостью. Они мурлыкают и ластятся, пытаясь скользнуть под его руку, падают на спины, смешно переворачиваясь с одного бока на другой. Он чешет меховые животики, приглаживает широкой ладонью шёрстку, улыбается, когда шершавый язык касается его щеки или виска, предавшись раздумьям под куполом акрилового неба. Казалось, всё вокруг перенимает его спокойное и безмятежное состояние, даже море будто звучало в унисон его негромкому голосу, когда мы заговаривали. В этом мы были похожи — в своём спокойствии. Он не стремился узнать, что происходит в моей голове, не был навязчив, а я не рвалась приглашать его даже на чашку чая в свою квартирку. К слову, в Японии к этому тоже относятся довольно серьёзно. Мы не очень любим гостей, приглашаем их крайне редко, так как бережём свое личное пространство, свой… наверное, лучше всего назвать это «коконом». Свой кокон я обжила, привыкла к кровати, на которой поначалу было слишком мягко и неудобно спать, привыкла к соседской кошке, заглядывавшей ко мне каждый вечер и подолгу сидевшей на подоконнике. Наксос постепенно пробирался внутрь меня, солнечный свет и люди — тоже, но я еще не подпускала их слишком близко. Порой мне казалось, что я не приму их никогда, и они так и останутся для меня лишь гостями, которых я приняла только однажды. Да и то из вежливости. В любом случае, в Афинах ему тоже стало душно, как и мне в своей родной столице. Он был некоторое время в Салониках, потом его потянуло на этот остров. Делился он этими маленькими историями на одной из наших встреч, которые я воспринимала разве что как встречи проводника и иностранца, за месяц не успевшего хорошенько изучить город. Но этот грек относился к нашим прогулкам намного проще. Однажды он даже предложил лично спустить меня с некоторых выступов мраморного карьера, на который мы поднялись. Тогда я впервые и дотронулась до него. Именно отсутствие частых прикосновений и прикосновений в принципе делало нас просто знакомыми. Когда же я коснулась ладонью его блестящих, нагретых солнцем волос, ощутила силу напрягшихся мышц и ввиду обстоятельств обняла смуглую шею, чуть влажную от пота, что-то щекотливо ёкнуло чуть ниже солнечного сплетения. После этого случая я охладела к нему на сорок восемь часов и двадцать девять минут. На тридцатой минуте я поняла, что мой холод не бьет и он воспринял его как мое желание вновь уединиться дома. В тридцатую минуту третьего дня, в ту душную ночь я решила понемногу отказываться от привычки жить в коконе.***
Это тоже был своего рода бунт. Бунт против принципов и правил, которыми со временем начинаешь жить, а впоследствии — существовать. Когда в один момент механизм стал работать по-другому, я несколько испугалась. Все видели небезызвестный «Поцелуй» Густава Климта. В нашем случае всё было немного иначе, но имело как раз похожие «мозаичные» фрагменты. Геракл чувствует, когда нужно выбить шестеренку из сердца хорошо отлаженной машины. Мы снова стояли на обломках, пока я неустанно забирала по кусочку руин с каждым сухим щелчком фотокамеры. За спиной тихо стучали сапоги моего неизменного спутника — Геракла. Он спускался по ступеням каменной лестницы, искромсанным временем и множеством ног, после чего опять поднимался. Мы заводили беседу, потом снова молчали. А когда он вновь вернулся ко мне, нас разделяло порядком пяти ступеней. Расстояние ничтожное, он мог в один свой шаг преодолеть его, но спросил совершенно другое. — Прыгнешь? Сначала я не совсем поняла, что он имеет в виду. А когда Геракл развел смуглые руки, будто приглашая меня в объятия, я снова застыла на месте. — Вы уверены? — Ναι.* Ещё неделю назад я бы в жизни этого не сделала. Крепче стиснув камеру в руках, я оттолкнулась от ступени, толком и не совершая задуманный прыжок. Первые мгновение сила напрягшихся мускулов чужих рук прошла через моё тело неприятным ощущением сдавленности чуть выше живота, и именно тогда, переждав эти никчёмные шесть секунд, мы крепко поцеловались. Переломный момент. Новая прореха в моём плотном коконе. Губы тёплые и немного сухие. Сильные руки надёжны, не позволяют ничего лишнего, осторожно опускают на землю, я по-прежнему держу его за плечи. Когда поцелуй закончился, расстояние между лицами осталось прежним, таким, что ненароком чувствуешь, как чужое дыхание обжигает твои собственные губы. Тёплая печать нового поцелуя, лёгкого и заставившего сердце сохранять свой бешеный и взволнованный ритм, легла на мой лоб. Впервые в своей жизни я так свободно, легко и крепко обнимала человека.***
Я знала, что это будет невероятно тяжело. Моё спокойствие дрожит и идет по швам под его обезоруживающим взглядом. Обезоруживающим в своем спокойствии и отсутствии намерения разоблачить. Я чувствую, как по коже идут трещины и моё лицо, сросшееся с другим, настоящим, крошится мелкой прозрачной пылью. Я молчу, поднимаю глаза, а он говорит, что никогда ещё не видел такого вязкого оттенка. Никакого второго дна. Я либо не вижу его, либо не желаю видеть. Слишком привыкла контролировать каждый свой взгляд, не позволяя ни единому мускулу дрогнуть, выдав мою растерянность или смущение. Очень редко, но всё же начинаю плакать, чувствую спазмы в желудке и груди, ощущаю, как холодеют руки и как болезненно расходятся трещины от уголков рта и выше. Бегут, разрывая кожу, кроша моё лицо, которое я только вчера, словно мастихином, разгладила и успокоила каждым новым постукивающим движением. Вернула ему белизну и легкую холодность в каждом изгибе и каждой линии. Он снова разрушил всё. Слезы тяжелые, будто ртутные капли. Они растворяют белила напускного равнодушия и косметическую пудру, ветер вздувает футболку. Стоя у раскрытого окна, вглядываюсь сквозь пелену слёз и в этом густом тумане собственных глаз вижу лишь мутные блики фонарей. Чувствую прохладу вечера, делая по одному глотки обжигающего горла воздуха. Успокоилась. Это легко, особенно если учишься с детства. Пара темных капель осталась на воротнике. Пятнышки этих слёз, колющих в горле и носу своей горечью, он не увидит, даже если войдёт в комнату через сто восемьдесят секунд. Пока поднимется по лестнице, пока дойдёт до двери и постучится, всё уже высохнет, а моё лицо вновь срастется. Конечно же, он понимает. Без слов соглашаюсь провести этот вечер, переходящий в ночь, на берегу дикого пляжа, под шум остывших волн. Я забираюсь к нему на спину у той небольшой полосы, разделяющей дорогу и колючую гальку начинающегося пляжа. Чувствую его крепкое и тёплое тело, обхватываю руками крупные плечи. Геракл ловко и легко подхватывает мои ноги под коленями, опять по коже бегут крупные мурашки, я по-прежнему боюсь соскользнуть, не удержаться. Расстегнутая туфля падает со ступни в плотном хлопковом носке, грек усмехается тихо, спрашивая, почему я снова ношу столь неуместную и неудобную на этой земле обувь. Я не знаю, как объяснить ему, что со многими привычками мне тяжело расставаться просто потому, что они до невозможности приелись ещё с того возраста, когда в сознании ребенка только-только начали готовить нужную почву для последующего воспитания. В Японии на этот счёт свои принципы. Кому-то покажется, что Геракл, откровенно говоря, крайне ленив. В моём же представлении лень и терпение никогда не стояли рядом, но… Геракл по-настоящему терпелив. Я бы сказала, крайне терпелив. Его молчание в нужные моменты — уже признак терпения, потому что вслед за молчанием обязательно идёт действие, которое понемногу, медленно, но делает нас, слишком разных друг для друга, ближе и понятнее. Ни разу не замечала я в этих спокойных глазах тени раздражения, он не набивался в гости, зная, как трудно мне принимать его именно сейчас. Были моменты, когда я чувствовала, что сейчас готова открыться ему полностью, пренебречь сдержанным поклоном и клишированным разговором о погоде, выпалить (что совершенно мне не свойственно) как влияет на меня эта свобода, пахнущая морской солью и сухостью воздуха в ленивую жару, как я спасалась от нее в Токио, лежа на прохладном футоне. Сложив руки на груди, считая про себя секунды, со временем доходя до последней, заставляющей подняться, встречая новый день в истории своего добровольного затворничества, робости и молчания. На пирсе прохладно. Завернувшись в куртку сидящего совсем рядом грека, смотрю, как медленно ладонь Геракла скользит по моей ноге. Поднявшись чуть выше колена, он возвращается к ступням, отстёгивает ремешок чёрной лаковой туфли на плоской подошве. Снимает её. Стягивает носок, касаясь тёплой рукой моей холодной ступни. Я понимаю, что должна опустить ноги к волнам. Развернувшись, медленно позволяю пенному гребешку лизнуть мою ступню своим холодным и солёным языком. Сейчас мне совершенно не хочется думать о возможности подхватить легкую простуду или насморк. — Белые. Не хуже любой статуи… — голос Карпуси, кажется, вот-вот сольётся с шелестом спокойных волн. — Ты совершенно не загорела. — Знаю… Полагаю, для Греции это не очень хорошо. Верно? — Όχι.** В белой коже есть что-то от всех руин, бликов и остовов этой земли… Когда говорят о Греции, многим на ум приходит именно чистый белый цвет. Все Боги окрашены в него камнем, пускай время неизбежно запятнало их… По ступням скользят холодные капли, убираю ноги от водной глади, принимая привычную при сидении позу. Мелкие камни царапают колени, заваливаюсь чуть набок, обратно к Гераклу, завязав рукава его широкой куртки у пояса, чтоб не мешались. — И всё же. Море чем-то определённо лучше океана… Спрятавшись в тепле чужих объятий, понимаю, что наконец имею право называть свою небольшую квартирку, принявшую меня в саване душащей разум жары, своим домом. Быть может, даже настоящим… — Геракл. С радостью приму тебя на ночлег в своих скромных апартаментах… если ты сам хочешь, разумеется. Я не наста… — Хочу. Я протянула руку к своим туфлям, оставленным Гераклом неподалеку. Лёгким движением скинула сначала одну, затем другую. С тихим всплеском они упали в чёрную воду, накрытые очередным гребешком ночных волн. Грек спокойно улыбается. — Давно пора.