Упрёк

— Я тебя ненавижу. — Что? Двое обнаженных мужчин лежат в обнимку в одной из армейских комнат. Разгоряченные, покрытые капельками пота тела; тяжелое дыхание и кисло-сладкий запах секса. Десятки различных поз, жгучие поцелуи и громкие стоны. Влажные рты и игривые языки. Члены, сочащиеся смазкой. Пошлые, склизкие звуки слияния двух тел и… душ? Они не могли насытиться друг другом, не могли перестать стараться прикоснуться друг к другу как можно больше, как можно сильнее. Мощные, резкие толчки и громкий шепот «Глубже!». Вбиваться еще и еще, потому что мало; трахаться так, словно это в последний раз; кончать снова и снова до тех пор, пока силы не покинут окончательно. Это нельзя было назвать просто сексом. Это было что-то иное, почти философское. Акт, в котором обычно огражденные высокой стеной души раскрывались на максимум. Действо, которое можно было сравнить со сражением. Такая же полная отдача, абсолютное доверие и жестокость. Грубые укусы, ярко-красные засосы на всем теле, глубокие длинные царапины. Капли крови на простыне. Это не признак ярости или ненависти. Для них это — показатель любви. Им обоим нужно, чтобы потом каждый сантиметр кожи ныл при резком движении, чтобы тело пронзала тупая боль при каждом прикосновении одежды с кожей. Для других подобное – точка невозврата, а для них – высшая степень проявления чувств. Просто потому, что по-другому они любить не умеют. Просто потому, что каждый их прожитый день – война. — Посмотри, что ты со мной сделал, — произносит Ривай, отвечая на вопрос Эрвина, и мягко прикрывает глаза. Адская усталость не дает Эрвину сконцентрироваться на фразах, произнесенных Леви, поэтому он лишь тяжело вздохнул. Смит привык к характерным для Аккермана похожим выходкам, поэтому решил не придавать этому большого значения. — Ничего не ответишь? — спустя пару минут, проведенных в тишине, говорит Леви. — А что я должен ответить? — нехотя приподнимая веки и поворачивая голову к Риваю, произносит Смит. Леви лежит с закрытыми глазами и легкой ироничной улыбкой на искусанных губах. — Ты должен извиниться, — не меняясь в лице, проговаривает он. — За что? — Если бы не неспособность здраво мыслить, Эрвин уже начал бы трясти Леви и орать на него за эти постоянные недосказанные фразы и непонятные изречения. Однако сейчас он слишком устал, поэтому задал вопрос спокойным, тихим голосом. — За то, что зажёг во мне надежду, — тихо произносит Ривай. Он открывает глаза, поворачивая голову к Эрвину, смотрит на него мягким, уставшим взглядом и слегка улыбается. — За то, что твои поцелуи заставляют меня верить в то, что ты сможешь спасти меня. Эрвин вглядывается ему в глаза, пытаясь понять, серьезен ли Леви или это опять очередная глупая, ничего не значащая фраза. Улыбка, с которой Ривай глядел в ответ, не была ухмылкой. Это была улыбка человека, осознающего всю серьезность произнесенного; улыбка, которая не обвиняет и не осуждает; улыбка, которая с легкой грустью констатирует факты. Это была улыбка человека, который, несмотря на понимание всех перемен, происходящих в его душе, абсолютно не жалеет об этих изменениях. Может только совсем чуть-чуть. Ведь, благодаря им, у Леви теперь есть смысл жизни. Есть то, к чему стремиться. А самое главное – у него есть надежда на светлое будущее. Будущее рядом с человеком, которого он, как бы яро не отрицал, действительно любит. Эрвин смотрит на Аккермана со счастливым умиротворением. Он все понимает. Ему не составляет большого труда увидеть то, о чем на самом деле думает Ривай. Надо лишь взглянуть в его глаза, которые для него, Эрвина, всегда открыты и честны. Глаза, которые он любит всем сердцем. Смит знает, что Леви не может произносить сентиментальные вещи вслух, он считает это постыдным. Именно поэтому что-то по-настоящему чувственное и искреннее Аккерман с потрясающей ловкостью переделывает в упрек или обвинение и произносит без зазрения совести. Эрвин аккуратно проводит ладонью по щеке Капрала. — Я тоже люблю тебя, — говорит Смит, наклоняясь и нежно целуя Леви.