If

Когда ты трахаешь его в восьмой раз, ты абсолютно уверен, что любишь его. Он именно такой, какими они тебе нравятся: распутный, сломленный, в постоянных поисках папочки. Дорого, но ты привык платить высокую цену за нечто стоящее, а он продает свою самооценку в обтягивающих джинсах. Острые ощущения – вот, что это значит для него. Обычный секс и принятие себя таким, какой ты есть – вот, что это должно означать для тебя. Твоя рубашка висит на нем, как на маленьком ребенке, и тебе нравится, как ткань заставляет его выглядеть немного потерянным. Он буквально утопал в белом: долговязые конечности в отутюженной рубашке от Тома Форда, коленные чашечки, накрытые белоснежными простынями, кожа, сочетавшая в себе два оттенка — от мертвенно-бледного до ослепительной и горячей белизны, кричащей мне нужно от тебя куда больше, чем это. Он мог совершить массовое убийство, он мог стать твоим святилищем, но ты знаешь, что он способен и на то, и на другое. В твоих руках он дрожит так, словно не ожидал твоих касаний. Его тело знает каждую линию и каждый нюанс твоего, но он все равно подается навстречу каждому изгибу так, будто они для него неизведанная территория. Ты относишься к нему также, проводя языком по его ключице, словно пробуя его на вкус в первый раз. Ты нежен, и это на тебя не похоже. Сейчас ты должен укусить его, оставить след от синяка на его коже, перевернуть и сказать я овладею этой задницей и причиню ей боль. Вместо этого ты хватаешься за него, как за крест, и он знает, он прекрасно знает, что ты сдерживаешься. Ты можешь чувствовать это по тому, как его ногти впиваются в твои бицепсы, по тому, как с его губ громче обычного слетает жалобный стон, но ты не возражаешь. Он всегда был хорош в этом; он делал это с мужчинами задолго до и во время твоего появления на его орбите, и после тебя он сделает это снова. Он всегда был хорош в этом — именно такого его ты и хочешь. Ты нависаешь над ним и устраиваешься между его бедер, разрывая простынь словно пояс целомудрия. Эти колени, эти ноги, это тело — все это было создано для того, чтобы обвивать твое тело, и ты смеешься над тем, как легко рвется ткань. Его кожа гладкая и блестящая, он уже оттрахан и готов быть оттраханным снова. Ты уже полакомился им, как изысканным блюдом, однако ты все еще голоден, ты жаждешь попробовать хотя бы еще кусочек. Твой возбужденный, горячий и тяжелый член давно готов войти в него, притягивая тебя к нему, словно по законам гравитации. Но ты как-то заставляешь себя сдерживаться. В твоем мозгу проносится мысль о том, что любить человека — это значит удовлетворить его в первую очередь, ты думаешь, так оно и есть, и ты гордишься. Ты гордишься тем, что ты можешь посчитать на пальцах обеих рук число раз, когда ты брал его член в свой рот, когда ты раздвигал его мягкие ягодицы и касался его своими руками и языком. Выдохнув и дернув верхней, мерцающей капельками пота губой, он вернул к жизни ту доброту в тебе, которая, как ты полагал, уже давно умерла. Ты обязан ему, думаешь ты. Ты обязан ему всем. Ты восхваляешь его, толкаясь властно и глубоко, наблюдая за тем, как его язык на секунду проскальзывает между его губ, когда он запрокидывает голову назад. Ты вылизываешь выставленную напоказ обнаженную шею, когда он прижимается к тебе своей грудью. Он выгибает спину, он элегантный и он твой, и он приподнимает бедра навстречу твоим, ластясь как кот, утыкающийся в теплую ладонь. Из глубины твоих легких выходит стон, и он смеется, хихикает и закусывает губу так, как, он знает, ты любишь — рыча уголком рта и прокусывая плоть до крови острыми зубами. От этого ты хочешь толкнуться членом в его рот, ты хочешь смотреть, как от ощущения твоей длины растягиваются его губы, пока он не заглатывает полностью, словно причащаясь. Жестокость фантазии заставляет тебя краснеть — ты вспоминаешь вашу первую встречу, и стыд вынуждает твои руки скользнуть по его спине, и ты спускаешься ниже, ниже и ниже, пока твое лицо не оказывается между его бедер, а его пальцы не путаются в твоих волосах. Еще несколько месяцев назад он не позволил бы тебе отсосать у него, не позволил бы тебе даже рассматривать этот вариант. Это не то, за что ты платишь, не то, на что идут деньги, и в какие-то ночи ты соглашаешься. В какие-то ночи ты так глубоко входишь в него, что боишься, как бы он не сломался. В какие-то ночи он седлает тебя до тех пор, пока кожу не начинает саднить. В какие-то ночи он проводит языком по щелочке на головке твоего члена столь усердно, что у тебя увлажняются глаза. Иногда ты кончаешь так сильно, что жалеешь, что вас всегда разделяет презерватив. Сегодня твои деньги лежат на прикроватном столике, а не в кармане его пиджака, и ты думаешь, что это такой же хороший знак, как и то, что эта ночь в равной степени посвящена как тебе, так и ему. Сегодня твои деньги лежат на прикроватном столике, и ты думаешь, что это с самого начала не было сделкой. Сегодня ты не предупреждаешь его, когда твои губы обхватывают его член, когда ты разом заглатываешь всю длину, когда ты хватаешься за его задницу так крепко, что надеешься, что твои ногти расцарапают его до крови. Сегодня ему плевать на других постояльцев отеля, и он вскрикивает. Он трахает твой рот как бесхребетный Казанова, грязно и неритмично, с рвением, которое граничит с насилием. Твой язык ощущает бархат его тела, иногда он скользит между твоими зубами и всегда касается твоего языка, и ты можешь слышать его. Издаваемые им звуки показывают его стойкую решимость кончить, как можно сильнее и больше, и твоя кровь начинает петь. Просто слушать его уже достаточно для тебя. Он — сирена, твоя сирена, и когда он кончает, он кончает только для тебя. Сегодня он кончит, яростно, теряя рассудок, в твой ожидающий рот, и это будет только для тебя. От этого твой член потирается о простынь, небрежно пачкая гигантскую двуспальную кровать, дабы получить разрядку. Этой нужде не найти примера, этой скорости не найти ограничений. Это — гонка, которую нужно завершить, завершить в состоянии полуобморочного блаженства и завершить ее вместе. Единственное, чего тебе не хватает, когда в твоем рту находится его член, это возможности произносить грязные словечки. Он дерзкий, его ротик полон блестящих слов, и синтаксис пошлого предложения заставляет его биться в истерике сравнимой с той, что заставляет его произвести на свет звезду. Это заставляет его гореть, и, в свою очередь, это заставляет тебя обнимать его так крепко, что ты можешь расщепить его на атомы. Но он отдает так же много, как и принимает, и когда он в подобном состоянии, ты компенсируешь эту потребность тем, что мысленно вписываешь слова в его стоны. Когда ты проходишься зубами по венам на его члене, он скулит, и ты думаешь ты кончаешь только с мыслями обо мне? ты пачкаешь простыни воспоминаниями обо мне, изливаясь столь щедро, что ты не можешь сдержаться и не почуять этот запах, выкрикивая мое имя? Когда ты проводишь кончикам пальца по его яичкам, он стонет, жадно и на грани, и ты понимаешь это как да, папочка, я думаю о тебе, когда остаюсь один. я смачиваю пальцы слюной при мысли о тебе. Когда он кончает, он делает это тихо — именно таким он тебе нравится больше всего. Он изливается в твой рот, дрожа и отдавая все до последней капли, издавая едва слышный всхлип. Это молчаливый акт, и время, и место, и вкус, которые принадлежат только тебе. Он нравится тебе таким — когда каждая его мысль, каждое его действие вызваны тобой и посвящены исключительно тебе. Ты вытираешь рот запястьем, скользя к нему наверх, укладываясь на спину, и он низко и довольно мычит себе под нос, устраиваясь ниже. Иногда он вздрагивает после пережитого и смеется, его глаза закрыты от блаженного удовлетворения. Когда ты впервые увидел его, ты назвал его красавчиком, когда он впервые кончил, ты сказал, что он совершенство — сейчас же ты видишь в нем просто человека. Сейчас, когда шок от оргазма дрожью проходится по его телу, ты видишь его красоту, его человечность, его недостатки. Именно тогда ты решаешь, что он нужен тебе. — Я думаю, что люблю тебя, — пытаешься ты, говоря в потолок, пробуя на вкус свои слова и то, как ты их произносишь. Они холодные, и незнакомы твоему рту, но тебе кажется, что на языке они станут теплее. Кажется естественным позволить им растаять и соскользнуть с твоих губ на его влажную кожу. В конечном счете, ты не задохнешься от определения или смысла; каждая твоя мысль и каждое твое движение будет кровоточить ими. Его смех усталый и соблазнительный — огромная океанская волна сексуального подтекста. — Ты бы любил меня сильнее, если бы после моего имени стояла твоя фамилия. — Мэтт Ховард, — теперь твоя очередь смеяться. — Хорошее имя. Оно звучит легко. Это могло бы быть легко. — Это не мое настоящее имя, — быстро добавляет он. — Мэтт, то есть, — торопится успокоить он, — это не мое имя. Этот факт сбивает тебя с толку, и тебе становится стыдно. Потому что ты делал это раньше, ты понимаешь процесс. Миры не сталкиваются, персональные данные защищены; это не тебе грозит опасность, это не тебя выставляют на продажу. Ты задаешься вопросом, когда изменилось это ощущение, и ты пытаешься вспомнить секунду, день или номер отеля, когда появилась эта честность, но на ум ничего не приходит. И ты не злишься, ты не расстроен, даже не чувствуешь себя преданным — в твои вены словно впрыснули реальность, которая оказалась слишком холодной для такой теплой постели. — Не знаю, почему это меня так удивило. Не могу сказать, что виню в этом тебя. Это правда, ты не винишь его. Ты даже не винишь самого себя. Только теперь ты хочешь знать, что говорить в следующий раз, когда ты соберешься дрочить перед зеркалом. Он переворачивается и смотрит на тебя, весь голубые глаза и печальная улыбка. Ты хочешь стереть ее с его губ поцелуем. — Ты знаешь, что это не может быть реальностью. Я никогда не смогу подпустить тебя слишком близко. Теперь улыбаешься ты, хотя ты не можешь сказать, что твоя улыбка грустная. Она просто есть. Эта естественная реакция, когда смотришь на луну. — Разве это не реально? Разве это не слишком близко? — Это секс, а не близость, — плоско заявляет он. — Многие бы поспорили с тобой о том, что это одно и то же, — парируешь ты. Он качает головой и вздыхает. — Есть трах и секс, обмен телесными жидкостями и смех, имена, отпечатки пальцев. Можно говорить кому-то, что ты хочешь его, можно дрочить кому-то до слепоты, и можно знать кого-то — я говорю о том, чтобы знать по-настоящему. Ты знаешь его прошлое, его истории, детали дня, которые делают его тем, кем он и является на самом деле, ты знаешь, какой кофе он предпочитает и как складывает одежду. Ты знаешь мрачные уголки его души и его недостатки, неудачи и страхи, и ты все равно хочешь забыться с ним, раствориться в нем. Ты опять переворачиваешься, чтобы уставиться в потолок, и ты вспоминаешь. Ты плаваешь в море воспоминаний: перед тобой проносятся каждая встреча, каждый телефонный разговор и каждый банковский перевод, и ты вспоминаешь. — Но у нас это было, — строго замечаешь ты. Более юная версия тебя прошептала бы эти слова, пугаясь собственной сентиментальности. Но в тебя вросло искусство переговоров, и ты остаешься верен своим убеждениям, даже если они пусты. — Ты знаешь про моих родителей, о моей работе. Я рассказывал тебе о своих плохих и хороших днях, о своей учебе в университете и о чем я сожалею больше всего. Он подползает в поле твоего зрения, словно возвращая себе ореол святости — сверкающий вокруг него свет превращал его в мифическое существо. — Я знаю, — отвечает он, — именно поэтому это я должен говорить «я люблю тебя». Но я не могу, поэтому не стану. Он целует тебя в губы, жадно, словно пытаясь защитить тебя от тебя же самого, прежде чем укладывает голову на твою грудь. — Ты видишь мое лицо, когда трахаешься с ними? — спрашиваешь ты. — С кем? — С остальными. С другими. С безымянным множеством, или с безымянным меньшинством. Ты завидуешь им все те дни, когда он не с тобой. — Я не могу ответить на этот вопрос. — Не станешь? — Не могу. — Почему нет? Я не буду сердиться. Это правда, ты не будешь сердиться — просто будешь разочарован положением дел. — Если я отвечу да, — тихо говорит он, — все станет сложно. И если я отвечу нет, все станет печально. Ты смотришь вниз на его голову, на копну темных волос, скрывающих от тебя все до единой черточки его лица. — То есть, опечалюсь я. — Ты заинтересуешься, да, — он кивает, и ты улыбаешься от того, как его волосы щекотят твою кожу. — Я уже интересуюсь. — Нет. Ты фантазируешь… идеализируешь, — он поворачивает голову в сторону, и ты сдерживаешь смешок, потому что его волосы щекочут твои соски. — Тебя не должна преследовать навязчивая неопределенность. Я не хочу этого для тебя. И я не хочу последствий, которые несомненно будут, если я отделюсь от собственного я и скажу «да», — он укладывает подбородок тебе на грудь и он выглядит потерянным. Обеспокоенным, потерянным и напуганным. Ты обвиваешь руками его тело и надеешься, что этого достаточно. — Поэтому, нет, я не могу ответить на этот вопрос. Он вновь ложится на твою грудь и, на некоторое время, ты просто счастлив от того, что держишь его в своих руках. Это никогда не входило в стоимость: разговоры, привязанность… обнимашки. Ты ненавидишь это слово, но другого тут не применишь, и когда это относится к нему, оно перестает звучать так тупо. Оно подразумевает элемент хрупкости в человеке, в отношениях, в состоянии бытия, и с ним — это единственное слово, которое имеет смысл. — А что, если бы, — произносишь ты после нескольких минут уютного молчания, — мы попробовали. — Попробовали что, — доносится его усталый ответ. — Быть вместе, как нормальные люди. И снова он приподнимается, чтобы взглянуть на тебя, но на это раз он выпутывается из твоих объятий и опирается на руки. — Повтори? — попросил он, изогнув бровь. — Случались и более странные вещи, — улыбаясь, говоришь ты. Он абсолютно потрясен и излучает шок каждой клеточкой своего тела. — Из этого никогда ничего не выйдет, — плоско говорит он. — Поверь мне. — Почему нет? — ты нежен, потому что он делает тебя таким. Он отводит глаза в сторону, и это первый раз, когда ты видишь его грустным. Он выглядит упавшим духом, разглядывая шелк порванной простыни; его стены пали. То, как он печалится, почти поэтично, и впервые в жизни ты хочешь запечатлеть его портрет в истории. — Спустя некоторое время ты будешь относиться ко мне с сожалением… со стыдом, как к какой-нибудь болезни. Я стану твоим позором на каждом мероприятии по работе, на каждом семейном празднике. Как только он произносит это, он снова возводит вокруг себя крепость, заживляет свои шрамы, чтобы вновь стать самим собой, и теперь ты понимаешь, ты видишь разницу между близостью и сексом, между Мэттом и им. — Как ты можешь так говорить? — ты протягиваешь руку, чтобы коснуться его волос, но он уворачивается, ухмыляясь. Ты знаешь, о чем он думает. Ты мне не нужен. Ты не должен помогать мне. Ты здесь только потому, что я хочу, чтобы ты был здесь, а не потому, что мне нужна твоя жалость. — А что бы мы говорили людям, когда они начали бы спрашивать, как мы познакомились? — смеется он. — Мы познакомились, когда ты… подсел ко мне в метро. — Когда я подвез тебя в такси. — На концерте. — В парке. — В баре. — В отеле. — Мы были там по делам. — Мы были там ради наслаждения. Всегда наслаждение, думаешь ты. Наслаждение — это он сам, его одеяние; это то, чем он украшает тебя. Он доставляет наслаждение по ночам и учит тебя любить свое тело и свою сексуальность. Ты сможешь снова встретить его только из-за этого — из-за наслаждения, и эта мысль, как бы трудно тебе ни было ее признавать, не заставляет тебя чувствовать себя презренным и униженным. Это твоя правда, и это самая беспощадная и осязаемая правда, которую кто-либо может ощутить. Когда в окно врывается рассвет, ты наблюдаешь за тем, как он встает и снимает с себя твою рубашку. Он стоит перед тобой, бледный и обнаженный, и солнечный свет делает его неземным; божественным. Ты не привык видеть его таким. Он меняет твоего Тома Форда на свои рубашку и костюм от Вивьен Вествуд, завязывает шнурки своих итальянских кожаных туфель и забирает деньги со столика. Он не утруждает себя подсчетом, по крайней мере, не при тебе. Он достает свой бумажник от Ив-Сен Лорана и кладет туда наличные, и теперь ты замечаешь, что там нет кредитных карт. Возвращаясь к кровати, он наклоняется и целует тебя, проникая в твое тело своим языком, своей душой, маленькими кусочками своего сердца. — До вторника? — спрашивает он. — Да, до вторника, определенно.