Пушок и Перчик

Он лежал на спине и смотрел в потолок. И я поймал себя на мысли, что уже давно неотрывно смотрю на его лицо, завороженно любуюсь и тщетно пытаюсь что-то понять. Оно было таким простым и таким... идеальным. Спокойное и беззаботное. Гладкое и нежное. Губы сейчас имели спокойный, приглушенный цвет и не пылали. Брови - не ленясь, я рассматривал каждый волосок, словно бы ища изъян, но изъяна в его бровях не было. Густые пряди волос, скрывающие белый лоб. Я аккуратно убрал их, явив миру белизну его лба. Ни морщин, ни изъянов. И вместе с тем лицо было обычным. Видал я лица и покрасивее, но что-то было в нем такое... но что? Я не мог понять! Почему оно так привлекло меня? Какая сила в нем скрыта? Или это и есть любовь? Я вздохнул и откинулся рядом с ним на спину. Мы лежали и оба смотрели в потолок. Один полусумасшедший алкаш в Нахаловке, похмеляясь за мой счет, сказал мне, что на самом деле человек не может любить. - Глядя на человека, ты можешь только создать в своей голове образ, фантазию и полюбить ее. Полюбить свою любовь к человеку. Но любить истинной любовью самого человека ты неспособен. Вот что сказал мне этот седой алкаш. А что, если верно? И я никого никогда не любил? Я просто создавал в своей голове образы и наслаждался ими. Я нафантазировал образы Пушка и Николеньки, и вот его, Лиса. А на самом деле они не такие. В реальности они совсем другие, и если бы я знал их реальных - я бы не полюбил их. Не смог бы любить. - Он раб, а раб не может получить образование, истинное образование, стать образованным человеком. Он может только вызубрить азбуку, и все. И раб не может любить, он способен только на похоть. Так говорил обо мне учитель. Я, как раб, находился на уровне домашнего животного или вещи. Когда все мои чистокровные ровесники пошли в школу, то мама на свой страх и риск отправляла меня за ними в класс, и я тихо сидел в уголке. Школу и зубрёжку я ненавидел люто. Один вид букваря вызывал во мне истерику, доходившую до мыслей о самоубийстве. Обливаясь слезами, я рвал буквари, за что мама трепала меня за вихры, но эта боль только утверждала во мне ненависть. А потом кто-то донес, что рабченок оскверняет своим присутствием класс чистокровных. Мама пошла просить начальника, ответственного за обучение, принять меня, на что он ей и рассказал про мои способности как раба. Я был счастлив, когда узнал, что больше не будут мучить меня проклятым букварем. А мама плакала... Но и что же в итоге? Они позаканчивали по два института, а я не закончил и школы - и правил ими. И они мне в рот заглядывали и были не умнее меня. Толку-то! Все это так странно. Так глупо. Мне все чаще кажется, что мы просто ничтожные тени, которые бесцельно двигаются по земле, покуда солнце не поднимется достаточно высоко, и они не исчезнут. Я закрыл глаза и повернулся на бок, спиной к нему. А что если нет Всевышнего? Что, если весь мир и все мы, и все наши поступки - это все просто так? Что, если мы не дети Всевышнего, не самые прекрасные создания во вселенной, а просто глупые куски мяса, рожденные случайно из-за похоти и живущие как придется до самой смерти? В Мидланде атеистом было быть некультурно. А в Вангланде некультурно быть верующим. Везде одна мода и политика. Тебе дают все что угодно, кроме правды. Может, и вправду нет ничего там на небе, и мы просто животные в погоне за удовольствием, и нет у нас великой цели и великой судьбы? Мы узнаем это, когда умрем. Когда вокруг будет только вечность, и ничего уже нельзя будет изменить. Довольно жестоко! Я почувствовал порыв в сердце и перевернулся к нему лицом. Он изменился. Нахмурился. - У тебя такое выражение лица, как будто что-то случилось, - прошептал я. - Ты как полководец перед решающей битвой схмурил брови! Ты чего? Он молча поджал губы. - Мне вот интересно, что может твориться в такой прекрасной голове? Я положил ладонь ему на щеку и повернул голову к себе. - Я думаю о своем сне, - глядя мне прямо в глаза, еле слышно сказал он. Вглядываясь в его глаза, я ощутил прилив теплоты в сердце. - Мне снилось, что мы искупались и легли загорать. Мы лежали и улыбались, а потом стали заниматься любовью. Я... взял в рот у тебя, и поначалу мне было очень приятно чувствовать его во рту, но когда ты кончил, я испытал неприятное чувство, оно усиливалось, и меня вытошнило. А ты улыбнулся и сказал, что это хорошо, что в Нарваловке тебя часто рвало. И еще ты усмехнулся, мол, я издаю смешные звуки, когда рыгаю. Он замолчал и нахмурил брови еще сильнее. - Странный сон, я никак не могу понять, что он значит. Откуда это вообще появилось в моей голове - Нарваловка? - Нахаловка... - поправил я. - Я там жил, скорее всего, про нее ты от меня слышал. - Расскажи о ней! - он тоже положил мне ладонь на щеку. - Отстань! Это не годится для романтичных историй в кровати! - я отдернул лицо и повернулся на спину. - Расскажи! - он взобрался на меня верхом. - Я рассказал тебе свой сон, а ты должен рассказать мне про свою Пихаловку! - Во-первых, она не моя. А во-вторых, я не просил тебя рассказывать этот сон. - Ну расскажи, расскажи, расскажи! - он взял меня за щеки и принялся тереться носом о лицо. - Этот сон вещий, я хочу его понять. - Тогда сделай наяву то, что тебе приснилось. Вот и все. - Это да, - на миг задумался он, - но еще ты мне расскажешь про Нахаловку! Да? Я молчал. Говорить ему о Нахаловке? Какой он - и где та Нахаловка? Я решил, что не буду этого делать. - А-а-ф!- зевнул он, открыв рот. И это было так мило и забавно, что я решил ответить на пару его вопросов. - Почему Нахаловка? Я вздохнул: - Потому что там были одни хамы. И атмосфера там была нахальная, не прощающая ошибок. - А на что жили все эти люди? - Они ездили в город. Нанимались там в рабы. Им платили по часам или в конце рабочего дня. Они рано утром, еще затемно, проходили через блокпост, получали временный пропуск, садились в автобусы и ехали в город, а вечером - назад. - И где они работали? Я че-то их не видел. Они же смуглые такие, южане? - Ну-у-у... Было негласное распоряжение Государя, чтобы не пускали их в город, тем более в центр, и они работали все на окраинах. - И чего делали? - В университетах преподавали! Ну что они могли делать? На стройках корячились. Ты думаешь, кто все эти небоскребы строил? На фермах - там всякое говно таскали целый день под палящим солнцем. А остальные в Нахаловке работали, в барах и проститутошных. Каждый устраивался как мог. - Да-а-а-а, - протянул он. - А упыри? Как жалко, что я так и не увидел упыря вживую. Теперь их уже нет. Я замолчал. Только такой дурачок, как он, хотел бы увидеть упыря вживую. - Слушай, - нашелся я. - А у тебя образование есть? - Нет, - он мотнул головой. - Я только-только школу закончил, и меня тут же увезли в башню клана. Даже не дали на выпускном погулять. - Ну и что? - от возбуждения я устроился поудобнее. - А давай устроим тебя в колледж или даже в институт? А чего?! На частную школу у нас денег не хватит, да и в крутой институт ты вряд ли попадешь, а в обычный колледж-то тебя обязаны взять, ты же теперь как гражданин считаешься. Он погрустнел, я сделал вид, что не заметил этого, и продолжал с большим жаром: - Выберешь себе профессию, выучишься, пойдешь работать. Будешь зарплату хорошую получать. Поначалу будешь тут жить, а потом переедешь куда получше, поближе к центру. Станешь уважаемым человеком. Как-то же надо тебе жизнь обустраивать. Пока ты молодой, здоровый, голова светлая - надо думать о будущем. М? Ну, ты как? Что молчишь? Не все время же тебе в этой конуре сидеть. И я тоже... мало ли... что со мной. А? Он стал перелазить через меня, и на какой-то момент я ощутил облегчение. Почему-то я был уверен, что он согласен, и пошел за планшетом, чтобы прямо сейчас подыскать колледж. Но не успел он скрыться на кухне, как я услышал грохот. Что-то упало, развалилось. Я выкрикнул какую-то шутку, но когда он вернулся в комнату, ухмылка сползла с моих губ. Лицо его было бледное, болезненно-бледное. Никогда я не видел такой мертвенно-болезненной бледности. В правой руке его был нож. Мое сердце проглотил страх. Он вытянул вперед левую руку, словно предлагая мне в чем-то убедиться, сжал кулак и вдруг начал полосовать зеркальным лезвием кухонного ножа свое бледное предплечье. - Никогда! Никогда! Никуда! Не уйду! Никогда! Не уйду! Не уйду! Не уйду! Никогда! Никогда! И с каждым истеричным выкриком он резал свою руку. Кровь набухла на ранах и ринулась струйками на пыльный пол. У меня все пересохло внутри. - Я тебя понял. Как скажешь - так и будет! - проговорил я, протягивая к нему руку. Тонкая, бледная, безволосая кожа моментально расходилось под лезвием. И на его руке - как жирные, мясные улыбки смерти - расцветали раны. - Я просто предложил. Если ты не хочешь, я не настаиваю... - я стек с кровати на пол. - Не подходи! Он засопел и приставил нож к бледному тонкому горлу: - Я перережу! Не подходи! - Я... нет... я... я не буду. Кровь из ран, объединяясь в один поток, густым ручейком бежала на пол. - Если ты не хочешь, мы не будем об этом больше говорить. Я тебе обещаю. Отдай ножик, а? - Не будем? Глаза его перестали быть стеклянными. Демон ярости вышел из него, сознание вернулось, и он дрогнул: - Я останусь! Можно я останусь? - Конечно ты останешься! А куда ты собрался-то? Ты отдай ножик-то, ладно?! - Я... - по его мертвенно-бледному лицу проскользнула тень боли. - Я... - Это же кухонный нож, а ты его в спальню притащил зачем-то. - Зачем-то... - повторил он и покачнулся. - Крови как-то много... - и повалился в обморок. - Твою мать! - я встал с пола и схватил себя за волосы. - Твою мать! - я зачем-то пошел в туалет. - Твою мать! - я вернулся, попытался поднять его худое, стекающее с рук тело. - Ну твою же мать, а! Дрожащими руками я перетянул ему руку у плеча его же кроссовочными шнурками. Исполосованное предплечье, на котором уже не осталось живого места, обернул майкой. Потом еще наволочкой от подушки. Потом еще полотенцем. А кровь все проступала и проступала. Таксист отказался нас везти. Время было к вечеру. Дождь стоял стеной. Он был как призрак и все валился на меня. Я даже не успел ничего сообразить, но тут ко мне сама подбежала какая-то девушка и предложила сесть в ее маленькую машинку. В больнице все было странное, тяжелое, гулкое, бесконечно чужое. Голоса, лица, взгляды, людские фигуры - все было придавлено нехорошей болезненной серостью. Я сидел на невыносимо уродских стальных стульях у входа в кабинет и пытался понять... а какого хрена это было? Я долго мылся в больничном туалете на первом этаже, и сейчас мне казалось, что эта госпитальная вода чем-то пахнет. Чем-то... какими-то таблетками... И хоть я потратил на омовения довольно много времени, повсюду на мне была его кровь. На одежде, на коже, на ногтях... под ногтями... - Кем он вам приходится? Он ваш супруг? У меня было стойкое ощущение, что врачиха обращается не ко мне. - Что? - Вы в отношениях? Вы состоите в браке? Черные, голые, мокрые ветки заглядывали в окно кабинета. - С кем? - Ну, с ним. С юношей. Вы в браке? Я осмотрел ее худое лицо, белые волосы и черные непрокрашенные корни. - Это какая-то больная шутка, что ли, я не пойму? Мы парни вообще-то! - Вы из Мидланда? - тут же все поняла она. - Нет. Мы граждане республики. - Какие-нибудь его документы вы можете предъявить? Я долго шарился по карманам. - У него есть проблемы с наркотикам? Алкоголем? Я молча помотал головой и стал ногтями правой руки сошкрябать засохшую кровь с ногтей левой. - Он принимает антидепрессанты? - Нет. - Это его первая попытка суицида? Я как-то судорожно оскалился и дернул головой. - Он посещает психиатра? Потом я стоял на крыльце больницы под широким козырьком и смотрел на дождь. Весь мир был сырым и влажным, и мне казалось, что он уже никогда не просохнет и так и сгниет. Сразу за стальной оградой госпиталя был детский сад. Вечер только начался, и до заката было еще далеко, но из-за непроглядных туч уже сгустились сумерки. Большие детсадовские окна ярко горели. Было видно, как среди ярких игрушек и разноцветной мебели бегают и балуются дети. Дети не думали о дожде и больнице, об эмигрантах и суицидниках. Дети просто радовались жизни. Когда он наконец вышел и молча, как тень, встал рядом, закончился дождь. Лужи покрылись рябью от ветра. Я поклялся себе, что если посмотрю на него или отвечу что-нибудь - то за эту слабость сам себе сломаю палец. Но он ничего и не говорил. И так, в полном молчании, мы и доехали до дому. Я открыл дверь, и он первый шагнул во мрак коридора. Повернувшись ко мне спиной, начал снимать куртку. - Помоги, у меня рука онемела... - попросил он. И в тот же миг я накинулся на него. Начал лупить ладонью по голове. Он подался вперед, согнулся и, споткнувшись, залез в угол. Я лупил его, а он сжался, втянул голову и закрывался здоровой рукой. Весь тот непроходимый ужас и отчаяние, что я испытал в этот вечер, разом вырвались из меня, и я долбил его по голове. Наконец-то сорвал дыхание, выпрямился и несколько раз хорошенько пнул. Он сидел тихо, скрючившись и замерев. Слушая свое сухое, жадное дыхание, я нашел выключатель, и ленивый свет озарил бардак в прихожей. Он все так же не двигался. Я наклонился и взял его за плечи. - Вставай, хватит сидеть... - почему-то сказал я. Он решительно замотал головой. - Вставай... я же тебя люблю... - А я тебя ненавижу!!! Я взял его за грудки, поднял и припечатал к стене. Лицо его покраснело и дышало жаром, пунцовые губы пылали. В глазах плавали влажные сверкающие звезды. А шея была настолько бледная, что имела прохладный голубоватый оттенок. Я взял его за щеки: - Ты меня напугал. Напугал! Он грыз нижнюю губу, глотая слезы. - Напугал... - горло мое онемело и не могло уже издавать звуков. И я заплакал. Он оттолкнул меня, и я пролетел через весь коридор, ударился о противоположную стену и стек на пол. Мы так и сидели друг напротив друга, у двух разных стен, соприкасаясь только подошвами ботинок. Тяжело дыша, я осматривал его склоненную голову, слышал его сопящее, обиженное, влажное дыхание. Опустив голову, он разглядывал бинты на своей руке. - Тот мужик, что калечил твою спину, что истязал тебя, ты ненавидишь его? Он никак не реагировал. - Ты вспоминаешь о нем? Ты желаешь ему смерти? Он молчал - словно не слышал. Я носком кроссовка пнул по его подошве. - Нет. Отстань. - Что - нет? - Я о нем не думаю, я не хочу ему зла. - Ты его простил? - Нет, - кипа черных волос дернулась. - Но и мстить я ему не хочу. Я хочу забыть его просто, и все. Пусть Всевышний судит его. Все еще тяжело дыша, я оскалился: - Я его зарезал! - усмехнулся я. Я отлип от стены и на четвереньках подлез к нему. Взял его за руки и развел их в разные стороны, но лица его не видел. Он отворачивался, пряча глаза. - Двое держали его за руки, вот так, а я резал его живот огромным кинжалом! Он поднял бледное лицо свое, и, глядя на эти пухлые, по-детски поджатые губы, я раскаялся во всем и чуть не заплакал. - А еще у него был сын. Ты видел его? Я оставил в покое его руки и сел рядом. - Видел, - тихо ответил он. - Белобрысый шумный мальчик. Я его видел. - Его убили. Застрелили у меня на глазах. И его маму тоже. - Ты убил предыдущего вождя, и все перешло к тебе. Его власть, дворец, жена, ребенок, рабы. - Ты разве раб мне? - не смотря на него, спросил я. - Буду, кем хочешь. - Будь, кем хочешь, только руки себе больше не режь, - проговорил я, кое-как поднялся и пошел в комнату, упал на кровать и закрыл глаза. Занавеска беззвучно колыхалась. С улицы доносились веселые звуки. Я встал и вышел из комнаты. Стал спускаться вниз по гулким ступеням. Вышел во двор, залитый солнцем. Среди играющих детей я увидел Николеньку. Он бегал и кричал, и я с радостью смотрел на него. Он тоже увидел меня, помахал рукой и знаками показал, что пойдет к киоску с мороженым у дороги. Я решил, что встречу его там, и пошел вдоль дома, а он побежал через детскую площадку. Когда я уже подходил к киоску, я увидел, что какие-то незнакомые люди подозвали его. Мне это не понравилось, и я окликнул его, но он не слышал меня и побежал через дорогу. Я бросился за ним, но как бы быстро я ни бежал, он все равно ускользал от меня. Я видел только золотую молнию, обгоняющую прохожих. Я уже начал настигать его, как он свернул во дворы. Я бросился за ним. Эта улочка была узкая и безлюдная, и я уже обрадовался, что нагоню его, как что-то стало тормозить меня. Не сразу я понял, что это стены домов так близко подошли друг к другу, что стиснули мне плечи. Я стал протискиваться, но вскоре меня зажали напрочь. Дневной свет погас, и камень домов превратился в доски. Я оказался в гробу. Густая горячая кровь хлынула откуда-то сверху. Я стал утопать в ней. Еще мгновение - и густой жар накрыл меня с головой. Я стал задыхаться, биться... - Это сон! - закричал Лис. Я подскочил на кровати и вскрикнул. Николенька стоял прямо напротив меня. Лис зажег лампу, и только тогда я понял, что это не Николенька, а просто кресло. Сердце мое не выдержало, я закрыл лицо ладонями и заплакал. - Они убили его! Убили! Я ему клялся, а они убили его! Ребенка! Как можно убить ребенка? Слезы душили меня. Он встал и сходил за водой. Вернувшись, присел передо мной на корточки со стаканом в руках. - Убили его! Как же так? Ну как же так? За что? Ну за что??? Я выпил воды и упал на кровать. Я думал, что никогда уже не усну. Но он лег рядом, обнял меня, и я опять провалился в сон и спал уже без сновидений.