Medicine

Daughter – Youth (Isoform Remix) Hozier – Take Me To Church Brand X Music – Spawn OneRepublic – Apologize (Piano Cover) Дин перешагнул через порог и аккуратно прикрыл входную дверь, положил тяжёлую связку ключей, увенчанную брелоком с фирменным знаком шевроле, на подзеркальную полку. Поставил небольшую дорожную сумку на пол, устало осматривая полутёмный холл чуть поблёкшим взглядом: перелёты, пусть совсем недолгие, в полтора-два часа, всегда вызывали в нём острое чувство нервозности, что, конечно, несколько удивительно с учётом его прошлого, но так, наверное, выпали карты, что ни довольно бурная молодость, ни преисполненная событиями служба не вытравила из тридцатидвухлетнего мужчины стойкое отвращение к даже к самым комфортабельным и безопасным авиалиниям. Он утомлённо выдохнул и, скинув с плеч осеннее пальто, опустился на пуф и, несильно надавливая, потёр правый висок, словно насквозь всковырнутый тупой иглой, кончиками испещрённых насечками характерных шрамов пальцев. Боль отступила не сразу, медленно и нехотя, стекла к основанию черепа и растворилась где-то в районе затылка – благодаря не очень действенному массажу или тому, что он наконец добрался до объятого дремотной тишиной дома, понять было нельзя, да и какая разница, в сущности? Дин просто радовался, что после недельной командировки, как обычно, по роду деятельности связанной далеко не с самыми приятными моментами бытности, сидит в уютном, смиксованном с безмолвием холодных октябрьских сумерек полумраке, и вяло раздумывал, что примет душ, может, наскоро перекусит чем-нибудь, что завалялось в холодильнике – если там, мысленно отметил он, что-нибудь завалялось, конечно – а потом, наплевав на неразобранный багаж, осторожно, чтобы не раскачивать кровать, завалится спать минимум до вечера. Превосходная схема, бесхитростная и до смешного обывательская, никаких планов «b» и строгих временных рамок, никаких корректировок на экстренность или непредвиденные обстоятельства, так как и должно. Он с оттенком добродушной иронии усмехнулся и подумал, что в течение минувших четырёх лет каким-то неведомым колдовством умудрился стать неправдоподобно среднестатистическим и вместе с тем парадоксально счастливым, хотя, вероятно, в том и заключалась соль, что приключений на его долю выпало более чем достаточно – он, некогда от стоп до макушки накрепко скованный цепями внутренних противоречий и психологическим антагонизмом снайпер морской пехоты в звании капрала, прежде средоточие родительской гордости и ныне самое сокрушительное отцовское разочарование, адреналина нахлебался буквально по крышечку, да и по сию пору бы хлебал, не жалуясь… но вынужден был выбирать: военная карьера или личная жизнь, и выбрал последнее. Кривые армейские реалии выдавливали из солдатских рядов всех, кто не вписывался в границы нормы, игнорируя и послужной список, и полученные знаки отличия, ровняли солдат, и без того тянувшихся по струнке, под гребёнку унитарной стандартизации – хочешь офицерское звание, помалкивай, что отличаешься. Не спрашивай и не говори. Да и хрен бы с ними, в конце концов, Дин знал, на что и ради чего идёт, когда впервые за двадцать восемь лет своей жизни во всеуслышание признавался в том, что гей. Он встал и, перешагнув через бесформенной горкой валяющуюся на полу кожаную куртку, направился к спальне, где, наслаждаясь флёром предрассветной темноты и безмятежностью субботнего утра, предположительно крепко спал мужчина, ставший, по единогласному мнению остальных Винчестеров, причиной помешательства старшего отпрыска степенного богобоязненного семейства. Джон, равно как и Сэмми, младший брат Дина, не желали ни знаться с ним, ни имени слышать, со свойственным ограниченности безапелляционным возмущением считая, что, не попадись однажды Дину «этот развращённый ублюдок», тот, разумеется, ни за что не пошёл бы по новомодной «нетрадиционной» дорожке, и, как ни печально, но и Мэри избегала контактов с избранником сына, хотя в Дине продолжала искренне души не чаять. Занятно, однако в чём-то они, скорее всего, и не ошибались. Дэвид в жизнь Дина ворвался ураганным шквалом – они познакомились, когда капрал Винчестер прибыл в Штаты во внеочередной отпуск по ранению, и вдруг столкнулся с ним едва ли не случайно, на одной из шумных пьяных вечеринок у приятеля приятеля, куда его затащила Джоанна, единственный человек в окружении Дина, посвящённый в тайну его ориентации. Дин с юности не позволял своей природе поблажек; не то чтобы стыдился себя или опасался огласки, хотя и это в том числе, если совсем начистоту, но в первую очередь боялся, что, единожды уступив, просто не сумеет вновь окунуться в сплошное притворство, а у него родители-пуритане, и контракт на пять лет, из которых лишь два истлело, и военная служба, где он, молодой идеалист, надеялся выстроить карьеру, чтобы после, по выслуге, заняться чем-нибудь менее самоубийственным… подальше от Канзаса. Может, тогда отпала бы необходимость постоянно лгать, и он примирился бы с тем, что девушки, вопреки их привлекательности и эволюционно-обусловленной обволакивающей податливости, не пробуждают в нём никакого влечения, кроме дружеского, как и с тем, что определённая прослойка населения его и ему подобных искони будет клеймить как извращенцев и вопиющее надругательство над святостью брака, но судьбой или шуткой вселенной всё начерталось иначе. Они пересеклись: Дин, отрешённо-холодный и отчуждённый в своей аскетичной замкнутости, и Дэвид, искромётный ослепительный осколок свободы, раскрепощённый и неконформный, улыбчивый той заразительно-милой улыбкой, какая доступна лишь людям, лишённым навязанных обществом максим и табу. И Дин, конечно, не устоял. Поддался, теряя охмелённый рассудок от собственной смелости и алчного упоения, забыл обо всём начисто – что до отбытия на другой континент меньше недели, что эмоции, в нём, как в котле бурлящие, из-под рёбер так просто не выцарапать… что личность, настолько многоцветная, на все полутона и мельчайшие грани спектра сияющая, к постоянству не приспособлена; он не боялся завтра и короткие шесть дней провёл в мимолётном сейчас, безоглядно и всецело утонув в голубовато-серых, как после заката, волнах щедрой на ласки лагуны, чтобы потом, с огромным трудом втиснуть себя во вдруг утеснившиеся границы привычного, стоять перед сканером таможенного досмотра и молчать на невысказанные вопросы. Ничего не обещать, ничего не требовать, прятаться за искусственно-кривой полуулыбкой и ускользать от робких прикосновений под непроницаемым коконом отторжения. И две недели спустя под палящим восточным зноем, в хлёстких иракских песках сидеть за палаткой и с недоумением читать длинное-длинное, в четыре страницы письмо изящным валансьёном почерка, отвечать скупо и неумело складывать слова в рубленые, неуклюжим официозом приправленные фразы, отправлять конверты на адрес Джоанны во избежание дотошности сослуживцев, а в следующий отпуск спуститься по трапу внутреннего рейса и в зале ожидания наткнуться на лучащийся лукавством взгляд сквозь обрамлённый густыми чёрными ресницами прищур. Так и встречались урывками, пока Дэвид, месяцев за шесть до истечения армейского контракта, не произнёс мимоходом, что стоит подумать над тем, чтобы съехаться. Приглушённый электрический свет, через приоткрывшийся дверной проём упавший из коридора, разделявшего просторную стильную гостиную и спальню, выхватил немногое, но и того оказалось вполне достаточно – Дин более чем отчётливо рассмотрел, что на широкой двуспальной кровати, на правой половине, где, по традиции, он сам привык спать, в ворохе сбитых и спутанных простыней спит Дэвид, а рядом с ним, ближе к окну, завернувшись в уголок пледа, устроилась шикарная лет двадцати пяти блондинка. Не нужно обладать семью пядями во лбу, чтобы определить, что коллекционные туфельки на высоченном «хищническом» каблуке, и крошечный комочек мерцающего стразами платья, и фривольные кружева-индиго миниатюрных трусиков, чудом оказавшихся почти под массивной ножкой в трёх ярдах расположенного кресла, принадлежат не кому иному, как, необходимо признать, эффектной незнакомке, чей макияж слегка размазался о плотную, сдержанных тонов перкаль наволочки. По комнате явственно витал аромат алкоголя и дорогого парфюма. И секса – разумеется, не классиков же они здесь всю ночь друг другу читали. Дин шагнул назад и закрыл дверь, повернулся спиной к благородной вишнёвой доски створке, медленно выдохнул и крепко зажмурился, и по высоким скулам его поигрывали агрессивные желваки. Пару минут он стоял как каменное изваяние, повлажневшей ладонью обхватив дверную ручку, и старательно выравнивал сбившееся дыхание, пока наконец кисть свободной руки не свил в угрожающий кулак, чтобы, несильно пристукнув им в стену, сквозь зубы яростно процедить: — Дэвид!.. Он бы рвал и метал, конечно, но не так воспитан; приучен к сдержанности, выдрессирован утрамбовывать гнев в себе, так глубоко и безвозвратно, что и сам порой удивлялся, как не взрывается вулканом, вынашивает яд в солнечном сплетении до тех пор, пока тяжесть не становится невыносимой, оседая вокруг желудка посасывающей пустотой. Из внутреннего кармана он достал бумажник и, вынув из тонкой стопочки наличных полтинник, решительно вернулся в комнату. Наспех, рваными движениями подобрал с ковролина разбросанные детали дамского гардероба, присовокупил к довольно компактному комочку купюру и, обойдя кровать с изножья, бесцеремонно бросил это в девушку. Когда она, столь варварским способом разбуженная, подняла голову, Дин кивнул ей в сторону выхода и коротко приказал: — Выметайся. — Ты ещё кто такой?! — возмутилась девушка. — Мой партнёр, — тихо, с прокуренной хрипотцой проронил Дэвид. — И он чертовски зол. — Ты, нахрен, лучше заткнись, — отрезал Дин и демонстративно отвернулся, пока девица, немало ошарашенная подобным поворотом, торопливо облачалась, не рискнув задерживаться на вызов такси. Он не мог видеть, но слышал, как недвусмысленным трензелем тонко позвякивает металлическая пряжка ремня на узких джинсах, и непритворно радовался, что не придётся рассматривать красивое тело, спортивное и мускулистое, обнажённое, вымаранное чужими прикосновениями и запахом духов. — Послушай, Дин… — протянул Дэвид, когда из холла донёсся хлопок двери. Винчестер медленно, словно немезида в боевом доспехе, приблизился к любовнику и со всего маху пробил отлично поставленным кроссом ему в челюсть, и следом, не дожидаясь дальнейших оправданий, со зверской жестокостью влепил с колена под дых, заставив рослого, крепко сложённого и не собиравшегося сопротивляться мужчину перегнуться пополам, и ласково придержал, едва ли не помогая ему стечь в уголок амёбоподобной лужицей. Присел напротив на корточки. — Ты, мать твою, совсем охренел, любовь моя?! — ледяным, близким к абсолютному нулю тоном поинтересовался он. — Тебе острых ощущений не хватает, что ли? — рявкнул Дин так громко, что Дэвид скривил разбитые губы и чуть двинул голову в сторону, открывая прекрасный обзор на шею. Дин обхватил двумя пальцами его подбородок и вскинул вверх, мазнул взглядом по облепленным смачными засосами ключицам и кадыку и отдёрнул руку. — Мерзость какая, — брезгливо прокомментировал он и поднялся. — Дин, прости меня, — взмолился Дэвид, с трудом поднимаясь на ноги. Дин с сарказмом хохотнул и вскинул брови. — Конечно, я тебя прощаю! — ядовито, с издёвкой парировал он. — Можешь сколько угодно таскать всяких шлюх в нашу постель, это придаст скучной семейной жизни нотку потрясающей пикантности, — ехидно насмехался Дин и вдруг осёкся. Покривился, фыркнул и, припечатав: — Блядь, видеть тебя не желаю, — удалился в гостевую спальню, закрыв дверь на замок. Дэвид смежил веки, с непередаваемой сокрушенностью выматерился и, завалившись на постель, спрятал голову под подушкой. — Ох, как же я облажался! — через пару минут подытожил он. Ближе к ланчу Дэвид осмелился выбраться из спальни и, тщательно приняв душ, развёл кипучую деятельность – как и всегда, впрочем; чувство вины искони нагоняло на него желание сосредоточиться на чём-нибудь крайне полезном для быта, чём-то таком, что в обычном режиме вызывало у него лишь скучающую тоску. Рвано-поспешными жестами, будто торопливыми и с флёром стыдливости, он снял с кровати постельное белье и вместе с перепачканными помадой белоснежными трусами сунул в барабан стиральной машины, выставил самый долгий режим – с предварительным замачиванием, двойным полосканием и отжимом, словно этими примитивными действиями надеялся не с витых нитей, а из собственной памяти вытереть случившуюся на нём вакханалию. Небольшой хозяйственной щёточкой оттёр с ковролина небольшое пятнышко пролитого вина и распахнул окна, перевёл кондиционер на максимальный режим, выветривая из комнаты вкрадчивый аромат дорогого парфюма, и суетился, возвращая спальне первозданный интим, предназначенный, как у нормальных пар, только для двоих. Выбрал среди вещей на полках лёгкий пуловер с высоким горлом, признаться, слишком жаркий для регулируемого климат-контроля, установленного в лофте, но безопасный в виду того, что никакой воротник-стойка не скроет частые, до фиолетовой синевы хищные засосы на смуглой коже, а попадаться Дину на глаза в подобном виде означало бы лишний раз его провоцировать – это он за семь лет общей сюжетной линии усвоил куда лучше, чем то, что одноразовых подружек не стоит приводить домой даже тогда, когда партнёр в отъезде – и, переодевшись, вышел в кухню. Отмыл посуду, взялся за готовку: нашинковал овощи для салата и смесил соус для запекания рыбы – Дин не ест мяса, говорит, достаточно на него за годы службы насмотрелся, и сей крошечный факт, как ни удивительно, был единственным, что он наверняка знал об армейской карьере Винчестера, и, впрочем, и не стремился особенно углубляться хотя бы потому, что всякий раз, вспоминая её эпизоды случайно или в ходе встреч ветеранов иракских кампаний, Дин мрачнел и ещё больше замыкался в себе, а потом очень плохо спал. Трель стационарного телефона донеслась откуда-то из холла. Дэвид задвинул противень с завёрнутой в фольгу сёмгой в духовой шкаф и направился на звук, попутно костяшками пальцев аккуратно прощупывая левый уголок губ, изнутри изуродованных сокрушительной подачей; в рёбрах, казалось, до сих пор с каждым вздохом отдаётся протяжный гул, да и к стоматологу бы на всякий случай записаться не помешало – в гневе Дин воистину страшен, и чудо ещё, как у его облажавшегося любовника все зубы на месте остались… разве что с резца небольшой кусочек эмали скололся. В холле Дэвид забыл и про надрывающийся телефон, и про разламывающуюся челюсть, потому что взгляд его в первую очередь упал на небольшую дорожную сумку, поставленную у порога. По позвоночнику к загривку взметнулась и липкой пеной расплылась по плечам волна колких мурашек, настоящего незамутнённого страха, на краткое мгновение ослепившего и оглушившего его, практически лишив и рассудка, и самосохранения – он, скрипнув босыми стопами по паркету, развернулся на сто восемьдесят градусов и пулей рванул в одну из гостевых спален, где утром заперся Дин. Крутнул дверную ручку, ввалился внутрь… и наткнулся на Дина – мужчина, легко сжимая в ладони очки, полулёжа дремал на кровати в россыпи фотографий, выпавших из рабочего досье. Дэвид, от природы будучи очень любопытным, не сумел отказать себе в капризе сунуть специфически-средиземноморской формы нос, куда не просят, рассмотрел одну поближе, чтобы, не удержавшись, с отвращением скривиться; пресвятая Мадонна, как только Дин изо дня в день варится в этом человеческом месиве, Дэвид не мог ни представить, ни принять. Словно не хватило ему «Матадора» в две тысячи пятом и ковровых артобстрелов «Большой волны» в начале две тысячи седьмого – по окончании контракта он вернулся на гражданку и почти сразу начал обучение в Квантико, где бывшего армейского снайпера с безупречным послужным списком приняли с распростёртыми объятиями даже невзирая на нетрадиционную ориентацию. Ганди, морщась и стараясь не приглядываться, собрал снимки и рапорты обратно в файл, осторожно забрал у Дина очки и планшет, а после, укрыв его пледом, вышел, в очередной раз последними матами обложив себя за совершённую глупость. Дин наверняка всю неделю работал как проклятый, чтобы вернуться к выходным, провести уик-энд и начало недели вместе с ним, нормально отдохнуть, привести разболтанный эмоциональный фон в порядок – и вот как он его встретил. Феерично, блядь, облажался. Вопреки его стараниям, к ужину Дин так и не вышел, как и завтраку, и к ланчу – показался за все выходные от силы пару раз, встретить и расплатиться с доставщиком из маленького китайского ресторанчика, где они иногда заказывали еду, если обоим было некогда или лениво готовить, или выкинуть опустевшие коробушки из-под салатов и острой лапши. Они не разговаривали несколько суток, практически не сталкивались в ставшей вдруг неожиданно просторной квартире, и очевидно, естественно, было, что Дин партнёра напрямую избегает – ни словечка, ни упрёков, ни телефонных звонков или сообщений; сам относил костюмы в химчистку, не предупреждал, задерживаясь в офисе, и даже взглядами не пересекался, что, собственно, вполне соответствовало его жестокому «видеть тебя не желаю». Неделей спустя, к следующей пятнице, Дэвид готов был часами сидеть под дверью в его комнату, лишь бы добиться у него возможности оправдаться, хотя оправдания его, если начистоту, и для него самого прозвучали бы жалко и неубедительно. Дин изначально не требовал от него непреложной верности, но говорил, что не хочет ничего знать, не хочет грязных подробностей его похождений. Он просил только одного: относиться к нему с уважением, какого, несомненно, заслуживает, воспринимать его гордость и достоинство с уместной трепетностью, не флиртовать при нём ни с парнями, ни с девушками – в особенности, с девушками. Дэвиду первое время его избирательность казалась некой формой… непредосудительного лицемерия, пока он не догадался наконец, что Дин банально ревнует и очень боится его потерять. Что он, ненадолго, пусть на каких-то долбаных двадцать минут в год попадая в «тёплый» семейный круг, выслушивает о возлюбленном тонны дерьма и безапелляционных прогнозов по поводу того, что рано или поздно «этот развращённый ублюдок», как Дэвида в глаза и за глаза называл глава семейства, наиграется в модный гейский тренд и бросит его ради первой попавшейся потаскушки или какой-нибудь «приличной леди, имеющей несчастье родить ему детей». Дин редко ему рассказывал, но и тех двух или трёх случаев, когда его, вымученного подобным прессингом со стороны людей, им, как хорошим сыном, вопреки остракизму любимым, прорывало, оказывалось с лихвой, чтобы Дэвид остро чувствовал себя неполноценным и недостойным доверия из-за своей бисексуальности – и это Дэвид-то, которого в принципе ни смутить, ни уязвить невозможно. Странно ли, что воспитанный и взращённый в подобной атмосфере Дин, как ни старался принять собственную для Дэвида значимость, продолжал временами и сомневаться, и испытывать лёгкую неуверенность? Он не показывал этого, не говорил, не закатывал истерик и никогда – никогда! – не проверял партнёра, даже если его сказочки относительно двух-трёх ночей, проведённых вне дома, лепились кое-как с коленки, предпочитая блаженное неведение и умиротворённость взаимности постоянным подозрениям, и не исключено, что кому-то такая позиция показалась бы эскапизмом и побегом от реальности… для них двоих, в силу многих и многих причин, это было единственным приемлемым выходом из положения, потому что они любили друг друга. Если бы ещё только Дэвид не был таким легкомысленным мудаком!.. — Дин, выслушай меня! — требовательно окликнул он, когда Винчестер вышел из комнаты. Первое, что бросалось в глаза – его внешний вид. Дин не баловал любовника в плане совместных вылазок в шумные клубы и бары, но сейчас, судя по узким, плотно облегающим упругую задницу классическим джинсам и стильной рубашке, чьи пуговицы расстёгнуты в достаточной степени, чтобы время от времени представлялась щекотливая возможность полюбоваться как рельефными грудными мышцами, так и соблазнительной ямочкой солнечного сплетения, красавец-спецагент, овеянный дерзким ароматом Armani, отложив удостоверение и табельный Glock в дальний ящик, определённо собирался развеяться. Вне общества своего партнёра, взиравшего на него, как побитый щенок. — Пожалуйста, давай поговорим. — Изволь, — коротко проронил Дин после долгой муторной паузы. — Иди за мной, — приказал он и шагнул обратно. В комнате он подошёл к одёжному шкафу-купе и, привстав на кончики узких ботинок, снял с верхнего яруса длинный чёрный футляр, три года назад, когда они оформили договор купли-продажи, поставленный туда со строгим запретом прикасаться. Наспех вскрыл кодовые замки, откинул крышку и повернул так, чтобы Дэвид увидел-таки его содержимое. — Что это?! — Barrett M98B, — холодно произнёс Дин, любовным жестом подхватив винтовку под дуло. Взял в правую руку, упирая прикладом в локтевой сгиб, и трепетно провёл пальцами по чёрному металлу. — Продольно-скользящий поворотный затвор, около четырнадцати фунтов без патронов и оптического прицела, калибр 8,6мм, максимальная эффективная дальность полтора километра, начальная скорость пули, — он хищно, с плотоядной искоркой в едкой зелени, прищурился, — девятьсот сорок пять метров в секунду. Не «Light fifty», но, чтобы ты понимал: при попадании в свод черепа по костям расходится такая ударная волна, что голова взрывается как переспелый арбуз. А вот, — он вытащил из бокового кармашка патрон, насаженный на огромную гильзу, — калибр 12,7мм. С данной модификацией не совместим, только с крупнокалиберной винтовкой M82, той самой приснопамятной «Light fifty», с какой я служил последние два года в Ираке. Я не Крис Кайл, бесспорно, но именно таким снарядом с тысячи восьмисот метров отработал полевого командира, затаившегося в бункере, через бойницу десять на четырнадцать дюймов, и учти, что моего наводчика к тому моменту три часа как срезали с позиции миномётным обстрелом. Ты спрашивал как-то, — ухмыльнулся Дин, — и я тебе сейчас отвечаю: за ту операцию мне и присвоили Серебряную звезду. Он ловко, до автоматизма отточенным движением опустил оружие в пазы и, вновь закодировав замки, оправил футляр обратно. Подхватил с краешка стола оставшийся стоять на уголке двенадцатимиллиметровый калибр и, шагнув к Дэвиду вплотную, процедил: — Я к тому веду, что если ты ещё раз сделаешь мне больно, мне не придётся находиться с тобой рядом, чтобы ты даже пожалеть о своей опрометчивости не успел, — он сунул патрон любовнику, как только что сорванный полевой цветок. — Не буди во мне синдром войны в Заливе, мать твою. — Куда ты? — бессильно спросил Дэвид ему в спину. — Не твоё дело. Несколькими часами спустя, пока Дэвид сидел в полумраке гостиной, ошеломлённо таращась на устрашающий подарок, на другом конце города, в одной из квартир амбициозных многоэтажек Дин, слегка хмельной и развязный, тискался с едва знакомым парнем, весом мускулистого тела распяв пластичную худощавую фигуру в надсадно посипывающие гипсокартонные переборки. Они встретились в «La Perle», довольно известном в центральных районах Сиэтла гей-клубе, немного выпили и много флиртовали, и в злости своей и в своей алеющей ярости Дин превратился из вечно занятого и сконцентрированного на возлюбленном и работе трудоголика в напористого самца в активном поиске развлечений. В смачных властных ласках отсутствовала и более ему присущая всеобъемлющая щедрость, и откровенность сокровенности – только экстрагированный тестостерон, пульсирующий в испепелённых венах квинтэссенцией вожделения, вскипающий в крови ядовитым варевом и через поры сочащийся бисером испарины. Он был, пожалуй, излишне жёсток и до вопиющей развязности циничен; с влажных сочных уст его сыпалась отборная сальная похабщина, скребущая по позвонкам наждаком похоти, прикосновения ладоней опаляли светлый эпидермис жестокой хваткой, высекая на мраморно-бледном холсте наливающиеся синевой метки, и пальцы гневно стискивали в кулак густые чёрные пряди – казалось, он пылко ненавидел их за схожесть текстуры и мягкий ненавязчивый аромат свежести. Из мести он, что ли, игрушку на вечер тождественного типажа выбрал? Всё в мимолётном визави накрепко роднило Дина с двусмысленной памятью: и оттенок волос, и глубокая синева радужки, и отчётливо выраженная энергетика сексуальности, и в мелодичных обертонах тенора проскальзывала вкрадчиво-порочная простуженная хрипотца, эротично цепляющая напряжённые, как оголённые высоковольтные провода, нервы как натянутые струны медиатором. Он осязал, что парень вьётся в объятиях кручёным серпантином, вымаливая большего, как он, чуткий и чувственный, утопает в лихих фантазиях, и намеренно, с какой-то садистической холодностью не позволял ему ни раздеться толком, ни притрагиваться к себе; усеивал грудь и плоские соски редкими поцелуями-укусами, одной рукой пришпиливал к стене, как бабочку булавкой, чтобы второй неторопливо и дозированно оглаживать налитую плоть сквозь тонкий хлопок дорогого белья. Вжимать ноготь большого пальца в крошечное отверстие уретры, прошивая организм хлёсткими вспышками болезненно-режущего удовольствия, стискивать и медленно вести кулак от основания вверх и пристально наблюдать, как одухотворённое экстазом лицо ломает оскалом приближающегося пароксизма, чтобы после, заставив кончить, не позволить ни отдышаться, ни прийти в себя. Дин уронил его на колени неуловимой мягкой подсечкой, выдернул из заднего кармана джинсов презерватив и ловко вжикнул железной молнией ширинки, а потом, наспех раскатав тонкий латекс по члену, вбился в умелый горячий рот до корня. Уронил кисть на затылок, несильно, но ультимативно фиксируя в одном положении, и трахал тугую влажную тесноту жадно и почти агрессивно, не отвлекаясь ни на игривые поцелуи, ни на пикантные фривольности, лишь изредка прерывался, позволяя партнёру несколько глубоких вдохов, и вновь имел его частыми глубокими фрикциями; втискивался головкой в узкое горло, на захлёстывающем прибое наслаждения растворялся в фосфенных вспышках, ронял низкие, гортанно-порыкивающие стоны и наконец засадил так глубоко, что припухлые губы прильнули к аккуратно и коротко остриженному лобку. Ткнулся лбом в предплечье и сорвался в плещущее раскалённой магмой жерло оргазма. — Тони, — представился парень, усмехнувшись. — Вон там брось, — мимоходом посоветовал он, заметив, что Дин, обессиленно сползший на пол рядом с ним, снимает резинку. — Дин, — ответил Винчестер и уложил скомканный латекс на стопку старых газет. Вытащил из кармана упаковку влажных салфеток. Предложил Тони и, достав парочку и себе, тщательно вытер руки и гениталии. Застегнул ширинку. — Что-то я опасаюсь ложиться с тобой в постель, Дин, — с иронией отметил тот и тихо фыркнул. — Ты явно ищешь, на ком бы сорваться. — Правильно делаешь. У тебя неплохие инстинкты, — не стал отрицать Дин. Вытянул ноги и, с утомлением откинувшись на стену, опустошённым взором созерцал лепнину на высоких светлых потолках. — Извини, если был груб, — бесцветно попросил он и собирался что-то добавить, но тактильно считал, как от кармана рубашки по груди расходится мелкая вибрация. Вытащил смартфон, по экрану в ритм немых гудков мерцающий светооповещением, и с горечью нахмурился, глядя на заставку, фотографией запечатлевшую статного, явно уверенного в себе брюнета за столиком кафе, сыто улыбавшегося в объектив камеры. Скользковатые от эмульсированного состава пальцы неловко выпустили мобильный, и тот шмякнулся об ламинат, да так неудачно, что сенсорная панель расцвела уродливыми трещинами. — Чёрт, — прокомментировал Дин бесстрастно. Звонок давно переключился на голосовую почту, да и отвечать он в любом случае не планировал, но внезапно ощутил себя выпитым досуха и выхолощенным до контура белым мелом на асфальте. — Я лучше пойду. — Постой, — окликнул Тони. — Куда ты собираешься? — Не знаю, — неожиданно признался Дин. — Оставайся у меня, — предложил парень. — Не пойми превратно, я не в настроении тебя клеить, но вечер один хрен потерян, а тебе, готов об заклад побиться, надо бы выговориться. У меня есть двенадцатилетний виски, и я умею слушать. Почему нет? — пожал плечами он. — И правда, почему? Что за чёрт дёрнул его откровенничать? Накипело, наверное, выше уровня, кислотой плескалось и разъедало душу насквозь, выпрашивалось наружу, ибо внутрь запихивать банально некуда. Он пил дымный виски, и рассказывал, мысленно отметив, что Энтони действительно прекрасный слушатель, внимательный и отзывчивый, неравнодушный, но объективный, не скатывавшийся в унизительно-сострадательную жалость к собеседнику и отнюдь не стеснявшийся озвучивать странные, преисполненные логических ловушек наводящие вопросы. На молниеносную долю секунды Дин заподозрил, что имеет дело с профессиональным психологом, и с изумляющей лёгкостью, присущей лишь алкогольной интоксикации, наплевал – пусть бы и так, какое, в конце концов, это имеет значение? Он не обсуждал подробностей своих преимущественно загрифованных должностных обязанностей, не углублялся в военное прошлое, акцентировался сугубо на личном, впервые за многие годы суггестивного молчания выплёскивая из подреберья то, чем ни с кем – ни с родственниками, ни с немногочисленными друзьями, ни с Дэвидом – поделиться не в состоянии, и слова, изредка прерываясь на глоток кислорода или терпкого выдержанного спиртного, сплетались в сплошные незамутнённые образы и мыслеформы, миновавшие голосовые связки как по руслу спокойной флегматичной реки. Он ничего не скрывал – ни глобально-непреодолимого кризиса в семействе, ни того, что в силу деятельности систематически сталкивается со смертельной опасностью и воплощением самых тошнотворных граней человеческой индивидуальности, ни того, что в итоге привело его, не склонного к шумным клубным тусовкам и мимолётным одноразовым потрахушкам интроверта, в с минимализмом интерьированную студию к своему новому знакомому. Он рассказывал о Дэвиде. О фонтанирующем выкристаллизовавшимися эмоциями гениальном скульпторе, в богемных кругах известном авангардистскими веяниями и некогда бурными интрижками, с течением лет свёдшимися к единичным случаям неверности; о творце, осенённом прикосновением длани бога, порой вдыхавшем истинную жизнь в холодный камень. Об избраннике, мягко и ненавязчиво, или, порой, экспансивно и на патетичной аффектации вторгавшемся через прочные стены отчуждения точно к сердцу стрелой другой бытности, где нет ни крови, ни смерти, ни политических махинаций, ни мрачного декаданса агонии. Дин всегда знал, что Дэвид не создан принадлежать кому-то одному, но в чудной, принуждённо-ломаной добровольности загоняется в рамки условно-моногамного быта – ради него, с переменным успехом, естественно, и, рано или поздно, предсказуемо срывается, поддаётся эпатированной жажде блистать в обществе, по заслугам купаться в ослепительных лучах обожания и гореть в чужих объятиях, в изобилии распростёртых навстречу галантно-обходительному и остроумному красавцу. Дин никогда не задавался целью его изменить, сломать, посадить на цепи ревности и собственнических комплексов, и с привкусом раскаяния не отрицал, что в изменах, не настолько, кстати, частых, как представлялось вероятностями, виноват не меньше, чем его пылкий темперамент и эгоцентрический конструкт личности – он, случалось, уделял партнёру чересчур мало внимания, хронически уставал и наглухо замыкался, заставляя Дэвида испытывать одиночество и неприкаянную беспомощность против стылых теней прошлого и липких фантомов настоящего, мельтешащих в глубине бездонных зрачков. Дин неподдельно недоумевал, чем он, аскетично-спартанский, иногда совершенно выпотрошенный служебными реалиями и до безразличия апатичный, сумел приковать к себе привязанность настолько уникального таланта, и говорил, что не особо всерьёз воспринимает объяснения о том, что якобы придаёт его солнечному существованию весомости, какой тому не хватает в вечной погоне за сиюминутной легкомысленностью. Спрашивать, почему тебя любят, наверное, столь же глупо, как и силиться найти причины для собственной любви, да? Единственное, что наверняка известно Дину, так то, что нигде, даже в стенах им двоим принадлежащей квартиры, не чувствует умиротворения безопасности; что эфемерная иллюзия полного расслабления снисходит на него лишь вместе с веской тяжестью приклада в ладонях, и именно оттого подобные выходки со стороны Дэвида доводят его до состояния неконтролируемого бешенства, в сочетании с ревностью превращающие отставного капрала в пульсирующий осколок агрессии. В подобные моменты он сам себя опасается, но не делится этим с возлюбленным отчасти из-за вбитой суровым воспитанием изоляции, отчасти считая, что не вправе втягивать в его релятивно-безоблачную экзистенцию жуткие гнусности, в каких когда-то был свидетелем и прямым участником. Дин и без того навязал ему перманентный страх, когда, отрёкшись от одной войны, нашёл другую, да и мог ли иначе: он охотник, и отдавал отчёт в том, что, невзирая на степень бакалавра по уголовному судопроизводству, лучше всего умеет именно охотиться и убивать, и пусть добыча его ныне в корне отлична и от той, что в юности он загонял вместе с отцом на вылазках в горы, и от той, что свёрнутыми в лемнискату сутками выслеживал в перекрестье оптического прицела, суть не изменилась: он по-прежнему рисковал жизнью, а Дэвид по-прежнему, скрипя зубами, смирялся и преимущественно молчал. И разве с учётом перспектив не простительны ему его нечастые всплески тяги к безусловной беспечности – и последний выверт в том числе? Винчестер понимал партнёра в определённой степени; едва ли он умышленно намеревался причинить боль: просто накачался в дымину, скорее всего, поддался мальчишеской ветрености, сияющей в нём, тридцатичетырёхлетнем кидалте, искрами фейерверков, и, не подозревая, что Винчестер собирается вернуться раньше, пренебрёг осторожностью, а ему искони требовалось немало времени, чтобы простить… и стало до невесомости легко, когда Дин вслух произнёс результат плавных умозаключений, нанизанных на хитро сплетённую нить прекрасного виски и вовремя оброненных намёков – настолько, что он выключился в кресле на полуслове, напротив загадочно улыбавшегося собеседника. Ближе к утру парень, заметив, что расколоченный, но исправно принимающий входящие вызовы смартфон в который раз подмигивает потрескавшимся экраном, покосился на гостя, утомлённо хмурящегося в глубоких велюровых объятиях, подхватил сотовый, вышел в кухню и принял звонок, и на встревоженно-недоумевающий вопрос, где Дин, безмятежно ответил, что тот «уже спит». — Кто вы? — Бог мой, да какая разница? — иронично усмехнулся Энтони. — Огромная! — требовательно отрезал пронизанный волнующей хрипотцой баритон. — Пожалуй, привилегию объясняться с вами я оставлю Дину, — улыбнулся он. — Доброй ночи… мистер Ганди. Дэвид осторожным, обманчиво-трепетным движением опустил мобильный перед собой, на массивную, закалённого стекла столешницу и несколько, мнилось, не поддающихся исчислению минут смотрел на потемневший полированный глянец сенсорной панели, как на зеркальный щит, в отражение поймавший ужасающий лик медузы Горгоны, и взгляд его, сотканный синестезирующими эмоциями, плавил прочный металл корпуса насквозь, в онемевшем переплетении тончайших проводков и миниатюрных микросхем напрасно выискивая отклик и объяснение тысячам вопросительно-восклицательных знаков, настырно и въедливо вгрызающимся в височные кости изнутри. Плавным и неестественным, заторможённым жестом кончиками пальцев коснулся глабели, поперёк пересечённой двумя параллельными глубокими чёрточками, медленно, по кругу массировал их, словно разгоняя скопившееся напряжение, и, не достигнув желаемого эффекта, мазнул вверх, ткнулся лбом в прохладный центр ладони. Сидел так долго, выпал из хроник материальности и течения временного вектора, мысленно пытаясь уловить хоть одну законченную мысль из легионов, в какофонично-лязгающей хаотичности мечущихся во впавшем в паратактический паралич сознании, но все они, и в отрывистой незавершённости чудовищные, ускользали от него, в страхе или отвращении отброшенные. Он мёрз. Голова Дэвида, казалось, вскипала и плавилась на генезисе чувств, витиеватым лабиринтом нейронов рассылая по оцепеневшему организму раскалённые стрекательные импульсы, с шипением вонзающиеся когтями в обнажённый костный мозг, но широкие, обвитые полными венами кисти сводило ледяной судорогой, а между третьим и пятым ребром слева мышца конвульсивными сокращениями впрыскивала в артерии жидкий азот, и только щеки пылали горячечным румянцем, и полные губы алели, в помутнении безволия истерзанные ровной кромкой зубов до крошечных ранок, белоснежную эмаль пачкающих размытой киноварью. Он наконец вздрогнул и отмер, длинно прерывисто выдохнул, и нечто в нём, неподдающееся власти разума, апатично удивилось отсутствию облачка пара, сковывающего выдохи на лютом морозе, и обвёл стремительно выцветший до контрастного монохрома мир тоскливо-недоверчивым взглядом, на мимолётный миг остановившимся на тонированной дверце бара, заманчиво поблёскивающего янтарём хмельного скотча, и Дэвид, чёрт побери, почти поддался соблазну выжечь вкусовые рецепторы алкоголем, ему в ровесники годившимся, но осёкся, вспомнив, что именно благодаря предыдущему неудачному свиданию с дьявольским сочетанием коктейлей и текилы умудрился попасть в настолько беспросветный переплёт. Он не хотел шевелиться, и потому практически титаническим усилием преодолел сопротивление задеревеневших мускулов; сварил кофе и, наполнив толстостенную глиняную чашку доверху, вернулся в кресло, пил крошечными глотками, время от времени взъерошивая рассыпающиеся непослушные, на крупный локон вьющиеся волосы, словно это помогало ему развеять синусоидой перекатывающийся комок образов, мягко пружинящий в черепе от затылка к макушке, как динамичная заставка «Windows», а за окнами хмуро занимался поздний октябрьский рассвет, промозглый и сырой. Он ждал. Едва ли в полной мере понимал, но ждал, что замочные ригели вскоре покинут пазы, клацнув в два оборота, и бодро хлопнет входная дверь, и в просторном проёме, символически разделяющем холл и гостиную, появится Дин, овеянный пряным гало Armani и сигаретного дыма, и обязательно скажет что-нибудь, что заставило бы Дэвида вновь почувствовать себя единственным в его жизни – как раньше – но время бесстрастно текло, обращая «сейчас» в «поздно», и стрелки на циферблате поочерёдно отметили начало семи, восьми, девяти часов субботнего утра, а выдержанный в индустриальном стиле лофт так и оставался погружённым в гнетущую тишину. Только удушающая статика стремительно нарастала, яростно потрескивая голубоватыми грозовыми всполохами в темнеющих глазах цвета пасмурной лазури. Без четверти десять Дэвид, взвинченный до неуютной нервозности, упругим рывком поднялся, сменил домашние джинсы и пуловер на лёгкую рубашку с вечно закатанными до локтя рукавами и рабочий, кое-где заляпанный гипсом комбинезон, чтобы, подхватив с полки тяжёлую связку ключей, спуститься в цокольный этаж, где ему по счастливому стечению обстоятельств удалось взять в аренду несколько технических помещений, некогда использовавшихся под котельную и с усовершенствованием отопительной системы пустовавших – ровно до той поры, пока эксцентричный скульптор не счёл, что они идеально подходят для персональной мастерской. Пришлось заключить ряд компромиссов с другими владельцами кондоминиума, провести ремонт, оборудовать гулкие стены звукоизоляцией, поглощающей шум инструментов, и системой кондиционирования с отдельным воздуховодом, во избежание «засорения вентиляционных коммуникаций» каменной пылью, но, в целом, все остались довольны: немногочисленные соседи, за неимением повода, не придирались к нему с жалобами, а Дэвид получил возможность творить в непосредственной близости от дома и, как следствие, человека, игравшего значительную, если не фундаментальную роль в его вдохновении. Нет необходимости уточнять, что в том состоянии, в каком он пребывал с четырёх ночи, ни о каких воодушевлённых порывах и речи идти не могло, но ему и без окрылённого энтузиазма, сопутствующего элегичному упоению новизны, имелось, чем заняться: заключённая в скопище ржавого хлама или монолитного камня концепция зачастую требовала не поэтичной пылкости, а тривиального кропотливого труда, чтобы воплотиться такой, какой её изначально увидел мастер. Он вошёл в студию и ненадолго замер напротив высящейся на вращающемся подиуме заготовки, почти законченной, но не доведённой до идеала – над этим проектом Дэвид с переменным успехом в течение последних семи месяцев корпел, то раздражённо бросал, то возвращался, выбраковывал материал за материалом, пока не удостоверился, что нашёл нужные сочетания цветов и текстур, и лишь испытав истинное эстетическое удовлетворение рисунком тонких тёмных нитей по светлому полотну, взялся за работу. От изначальных брусков теперь вряд ли и треть весовая осталась, всё лишнее он срезал болгаркой, сбил рашпилем и затёр абразивами, выводил скупые строгие грани и крошечные уголки любовно и трепетно, в каждый микрон будущей скульптуры вкладывая, подчас, одному ему кристально ясный смысл, но в том и заключалась суть его творчества – показывать, ничего не объясняя, чтобы окружающие находили в композиции значение, лишь им близкое и интимное. Дэвид повязал на голову бандану, накрыл нос и рот бытовым респиратором и спрятал лицо за пластиком визора; мрамор предстояло скрупулёзно обрабатывать шлифовальной машинкой, за что он, собственно, и взялся, но не учёл, что подобные действия нуждаются в полной концентрации, какой он сейчас похватать не сумел бы. Он деликатно, тщательно регулируя нажим, снимал миллиметр за миллиметром, обнажая переплетение жилок и вкраплённых в вариативную белизну зёрен, но мысли его витали недостижимо далеко от камня, вспенивающегося туманной дымкой пыли, от мастерской и пористой насадки, на низких оборотах вращающейся в полудюйме от незащищённых пальцев – так, вопреки скучной технике безопасности, удобнее контролировать процесс. Он заставлял себя отвлечься, но, подушечками тактильно считывая матовую гладкость, не был способен не думать о том, кто ночью ответил на один из десятков его звонков в столь фамильярной, предполагающей как минимум заочное знакомство манере, о том, кем этот некто является для Дина, и как далеко и как, проклятье, давно зашла их связь. Он размышлял о Дине, и странно, пожалуй, если бы о чём-то ином: как Дин говорит с тем нахально-ироничным парнем, как держится, скрывает ли от него то, что всегда скрывал от Дэвида, впускает ли в душу глубже и искреннее, чем его когда-либо впускал. Позволяет ли обнимать себя на людях. Произносит ли слова каких-то признаний. Пылает ли с тем человеком так ярко и непритворно, как с ним, извивается по простыням экзальтированным средоточием похоти, тает и испепеляет в примитивных инстинктах покоряться и обладать, и складывает сочными блядскими губами имя, чужое имя – и значит ли это, что рано или поздно захочет выбрать, и значит ли, что выберет из них двоих того, кого, вполне возможно, уже устал бояться потерять?!.. Глубоко в фаланги ввинтился край насадки, разбрызгивая по мрамору густую алую крапь; Дэвид хлёстко выматерился и отключил питание, вскочил с табурета, невозмутимо созерцая, как из-под вспоротой плоти на пол частой дробью сыплется, расплёскивая по бетону брызги, с отчётливым ароматом ржавчины кровь. Порывисто и в обсессивном психозе скинул с себя визор и респиратор и не нашёл ничего лучше, как перетянуть неопасную, но расточительно изливающуюся киноварью ранку банданой, постоял немного, осязая, что в подреберье сминается и взмывает вверх по горлу, карябая углами изнутри, комок крика и протяжного надрывного стона, зверино-исступлённого рычания и всхлипа, и бессилия, выстроенного вокруг индивидуальности собственной беспечностью, и в итоге, выхватив из инструментария увесистый разводной ключ, беспощадно, в одержимом остервенении влепил им по незавершённой композиции, актом бессмысленного вандализма выплёскивая из стиснутого страхом сердца в полной степени снизошедшее озарение, гласившее, что свобода, оказывается, понятие равно двустороннее. Он пользовался ею бездумно и щедро, омывался в её распутном течении, пил её, любил её и совокуплялся с нею, и загнал себя в ловушку, где не имел права ни возражать, ни жаловаться, но познал, что, нахрен, слышать ничего не желает о такой свободе!.. Изнеможённый и буквально ментально искалеченный материальным взрывом эмоций, он поднялся домой, небрежно смыл с себя каменную крошку и, кое-как залепив порез пластырем, стёк в кресло, где провёл минувшую ночь, в состоянии, близком к полуобморочной истерике. Дин вернулся в начале первого. Ничего, как и накануне, не собирался объяснять, определённо не стремился ни к милому общению, ни к ситуативно напрашивавшемуся разбору полётов: прямой наводкой прошёл в ванную комнату и минут сорок стоял под контрастным душем, пиковой амплитудой менял температуру воды от обжигающей до ледяной, как искони взял в привычку на лёгком похмелье, шумящем в районе затылка возмездием за рискованную взвесь ядовитого абсента и двенадцатилетнего виски. Разница с истлевшей в гнусной холодности неделей заключалась разве что в том, что потом он закрылся не в гостевой, а в общей спальне, что недвусмысленно свидетельствовало о том, что наконец остыл и готов если не к конструктивному диалогу, то, по крайней мере, к тому, чтобы простить не впервые фантастически облажавшегося любовника, только сложилось так, что на сей раз… Дэвид никак не мог вынудить себя инициировать визуальный контакт, потому что панически боялся найти в глазах тёплого оттенка палой хвои что-то, что раньше или не замечал, или предпочитал не замечать. Он ещё примерно час балансировал на отточенном лезвии сомнений, прежде чем неуверенно, с неоспоримой неохотой войти в комнату, то и дело поёживаясь от холода – Дин, переодевшись в домашние брюки и одну из десятков своих светлых футболок, полулежал на кровати, опираясь спиной на изголовье, и рядом с ним в изобилии разложены какие-то непрозрачные файлы, и рабочий планшет, и неизменный тёмный футляр для очков, но, вопреки этому, он отрешённым, зияющим чуждого сожаления взором наблюдал, как по оконному стеклу сбегают капли моросящего дождя. Дэвид шаткими шагами дошёл до кресла напротив и стёк в его комфортные объятия, прежде чем спросить банальное: — Где ты был? — Не важно, — неуловимо покривился Дин. — Просто считай, что мы квиты. Дэвид на мгновение зажмурился. Опустил голову, откинул назад растрепавшуюся чёлку и замер так, придерживая вьющиеся пряди у макушки, таращился в пол в поиске правильной терминологии, но не находил её, как ни старался. Ему вдруг единовременно отказали и его энциклопедическая эрудированность, и универсально развитый интеллект, он словно в момент скатился в молекулярно-примитивную стадию эволюционного развития и лишился способности к осмыслению, к самосознанию и внятному выражению испытываемых чувств. Да и что он мог сказать? Раскаиваться несвоевременно и глупо, если не единожды поступал вопреки произносимым словам, и он не в том положении, чтобы чего-то требовать или предъявлять какие-то претензии, равно как и горд пока в достаточной степени, чтобы о чём-то умолять. — Что под пластырем? — внезапно поинтересовался Винчестер. Дэвид нахмурился, не сразу взяв в толк, о чём он, а вспомнив, сжал кулак и спрятал его в длинном рукаве свитера. — Шлифовкой порезался. — Обработал? — Я… — он прикусил губы и невольно провёл по карману джинсов, рефлекторно выискивая в нём Marlboro. — Нет, — ответил Дэвид и, в то время, как Дин с упрекающим вздохом потянулся к прикроватной тумбочке, где хранилась одна из нескольких запасных аптечек, выщелкнул-таки сигарету и алчно прикурил; обещал, что непременно когда-нибудь бросит, и не выполнил, как, впрочем, и многие другие свои обещания, и Дин, довольно долго добивавшийся от партнёра, чтобы тот перестал просмаливать собственные лёгкие, в конце концов, перестал добиваться, смирившись – как, впрочем, и со многим другим мирился. Он открыл пластиковую коробку с вытесненным на крышке изображением красного креста и поочерёдно вытащил из-под ровных рядов всяких преимущественно бесполезных мелочей флакон с антисептиком и бинт. Обхватил травмированную кисть поперёк и повернул так, чтобы рассмотреть порез поближе, но на тактильном контакте отчётливо ощутил, что пальцы – он убедился, внимательнее присмотревшись – на обеих руках Дэвида, холёных и обычно тёплых, теперь холодны и колотятся в мелком нервозном трепете. — У тебя руки дрожат, — вполголоса отметил он и впервые за неделю посмотрел в глаза, и утонул в лазурных волнах ласковой лагуны, умеющей увлекать обманчивой безмятежностью и изливать пренебрежительное презрение. И за что он продолжал его любить, чёрт возьми, из раза в раз прощая самые невообразимые выходки и ошибки, и как мог подчас необратимо его отталкивать, и почему они до сих пор вместе, во имя неба, так долго – семь лет! – через разгромные скандалы, и личные пунктики, и недостатки, других по закону Кулона неизбежно отталкивающие друг от друга, как одноимённые заряды?.. Дэвид судорожно глотнул никотина. Ломаным, с оттенком отвращения движением сломал недокуренную сигарету о дно пепельницы, отвернулся, болезненно свёл широкие брови и потёр уголок рта тыльной стороной ладони, затянутой вязаной кромкой, пока в итоге не решился проронить хрипловатое: — Дин… — и осёкся на несколько секунд. — Я не думал раньше, почему ты позволяешь мне полную свободу, но отказываешься слушать правду. Вернее, думал, — поправился он, — но считал, что ты эскапируешься от реальности. Не хочешь принимать её из-за неуверенности или комплексов, и меня отчасти забавляла твоя страусиная позиция, — в мимике Винчестера отразилась укоряющая снисходительность, как и всегда, когда Дэвид со свойственной ему слегка язвительной формой бестактности начинал играть в мистера прямолинейность. — Я просто не предполагал, что… — он вновь замолчал, скрупулёзно выфильтровывая слишком уязвимую истину. — Я впредь не допущу подобных ошибок, Дин, но прошу… — он смежил веки на краткий миг и опять прикусил губу, — прошу, чтобы ты держал меня в неведении. У тебя стопроцентно лучше, чем у меня, получится, ты не такой легкомысленный. Я не хочу знать, когда ты с кем-то… не хочу больше слышать их голосов, никогда. Этот урок я, поверь, прекрасно усвоил, и прошу тебя, — с умоляющими интонациями полушёпотом повторил Дэвид, — снизойди до того, чтобы не мстить мне… таким способом. Дин не стал говорить ему, что едва ли понимает, о чём речь. Не стал доказывать, что за все совместно проведённые годы никогда не пользовался своим правом налево до минувшей ночи, потому что считал, что это, дьявольщина, и без лишних оправданий вполне очевидно. Не стал отрицать намерений в мести, убеждать, что признался исключительно потому, что не желал хранить подобные спорные секреты в то время, как между ними и более глобальных тайн более чем достаточно. Он не добивал его замкнутостью, да и в силах ли был – теперь, перекипев гневом и отпустив обиды, взирать на него, надломленного какими-то внутренними переживаниями, вполне вероятно, излишне преувеличенными склонностью к аффективно-максималистичной категоричности, и по живому резать ментальным противостоянием? Во имя высших сил, хватит. Он подался вперёд и ткнулся лбом в его плечо и, согревая в горячих руках неловкие от холода пальцы, кивнул. — Хорошо, Дэйв. Только успокойся.