Когда руины превратятся в нас

старость

Интуиция, конечно же, оказывается права. Гарри не решается атаковать вот так прямо, но и не отстаёт и избирает другую тактику. Он продолжает смотреть на Луи своим ищущим, затаённо-грустным взглядом, но здоровается с ним и с Пейном так, будто они лучшие друзья, болтает не умолкая и ведёт себя как ни в чём ни бывало. То и дело осведомляется – не нужна ли им помощь? Всё ли хорошо? Когда после очередного очень вежливого отказа за ним закрывается дверь, Лиам поднимает на Томмо глаза, и что-то нечитаемое плещется на самом дне его зрачков. Сейчас, когда все прекрасно понимают, что цирк балансирует на грани разорения, люди становятся угрюмее, ожесточаются, и Гарри остаётся совсем один, не считая клиентов и Спенсера. Невооружённым глазом видно, как сильно его это тяготит. Луи не может назвать себя бесконечно счастливым, но, по крайней мере, у него есть нормальная работа и Лиам. У Гарри точно нет первого, да и второго, очевидно, тоже, и поэтому смотреть на него почти больно. *** Это вечер после скучного и серого зимнего дня. Если раньше каждый день в цирке был словно рождественская гирлянда из флажков – яркая, длинная, непрерывная, - то теперь всё иначе. Артисты ищут работу в городе, репетируют нехотя, лениво, бездумно шатаются по зданию и пьют. Скука и безделье пропитывают каждый угол, как и вонь из конюшен и клеток – конюхи и уборщики давно ушли из-за того, что им не платили совсем. Луи поднимается к себе. На лестнице кто-то разлил воду, и ступени скользкие как каток. Он несёт бутылку вина и сандвичи - не ахти какой ужин, но бесконечно питаться бобами и мясом, как это делает Лиам с его специальной силаческой диетой, просто невозможно. Пейн странный. Томмо замечает это ещё с порога, пока стаскивает ботинки и куртку: он отводит взгляд и хмурит брови так, словно хочет за что-то извиниться, но молчит. Иногда Луи это дико раздражает – Лиам очень много молчит, предпочитая делать, а не разговаривать разговоры, - но каждый раз он одёргивает себя, ведь его самого болтливым не назовёшь. И, наверное, это гармония, так и должно быть, потому что они продолжают двигаться вместе дальше. Не как с Небраской, которая… Луи невольно улыбается карим глазам, наконец-то прямо встретившим его взгляд. Может быть, когда-нибудь и настанет момент, когда они захотят открыть друг другу все свои секреты, но пока у них всё хорошо. И значит, не нужно ни меняться самому, ни заставлять его выходить из своей зоны комфорта. Он выкладывает еду на стол. Лиам прибрался: нет переполненной пепельницы, исчезли сладкие пятна от чая и грязные миски. Постель заправлена, вся одежда, которая валялась на стульях и на полу у окна, убрана. Томмо не успевает задать вопрос: раздаётся стук в дверь. И прежде, чем он успевает повернуться и открыть неожиданному посетителю, Лиам оказывается рядом и ловит его за плечо. Обнимает со спины – как будто отчаянно, крепко, - и негромко говорит в самое ухо: - Пожалуйста, пойми меня правильно. Я больше не могу на него смотреть, у меня разрывается сердце. Луи понимает, о ком речь, ведь этого следовало ожидать. Гарри нравится Лиаму, это было ясно ещё с первого дня. - Всё в порядке, - так же тихо отвечает он и, помедлив, откидывает голову назад, на его плечо. – Я серьёзно. Пейн позади него вздыхает, тёплое дыхание щекочет шею. Луи чувствует, как он морщится: щетина легко царапает кожу. - Кажется, нам нужно об этом поговорить. - Мне кажется, не стоит, если ты не хочешь всё запутать. Стук повторяется снова, но Лиам разворачивает Луи к себе и вглядывается в его лицо: - Почему? Если мы всё разложим по полочкам… Томмо закрывает глаза и качает головой. Он не любит разговоры по душам. Ему проще обнять, или коснуться руки, или сделать что-то для человека, но не объяснить словами, нет. Слова всегда всё портят. Лиам осторожно целует его в подбородок. - Хорошо. Пусть будет, как будет, ладно? – и, дождавшись кивка, распахивает дверь. Гарри оборачивается – уже хотел уйти, - и улыбается растерянно. - Привет. *** И это не так уж и плохо. Они пьют вино, подтащив стол к кровати, потому что табуретка всего одна, жуют сандвичи и пирог, который принёс Гарри, и… всё хорошо. Луи смотрит на Стайлса поверх края кружки. Тот собрал в пучок свои локоны, и под его чёрной курткой оказался обычный свитер, а не щёгольская рубашка, расстёгнутая почти до пупка. Он сидит на краю постели, поджав под себя ногу, и выглядит так по-домашнему, что Томмо на минуту задумывается о том, что это преступление, когда у такого красивого парня нет своего дома. Он должен сидеть вот так на своей кровати в ворохе тёплых одеял. Должен вот так щуриться от удовольствия и улыбаться не для Луи, а для своего парня, который для него – всё, стена и опора, любовь и дружеское плечо. - Ты сбежал из дома? – невпопад вырывается у Томлинсона, и он почти жалеет об этом – слишком личный вопрос и, возможно, слишком болезненный, но Гарри прерывает свой рассказ о каких-то книгах, о которых они с Пейном говорят взахлёб уже четверть часа, и улыбается ему. Снова. - Не-а. Из семинарии, когда учился на преподавателя. Но, наверное, из дома тоже – не вернулся к родителям. В цирке ни у кого нет счастливых историй. - Зачем ты оттуда сбежал? – в глазах Пейна чистое недоумение. – Преподавать – это же здорово. Учить детей, или студентов, читать лекции… - Здорово. Но совсем не здорово слушать, как лектор оскорбляет писателей-гениев только потому, что они были… что они любили не тех, кого нужно было любить! Я пытался сказать ему, мистеру Коллинзу, что талант и искусство не имеют отношения к тому, какой писатель есть, спорил с ним, но он меня не слушал. Высмеял перед ребятами, и… - Гарри досадливо машет рукой. – И я ушёл. После этой пламенной речи в комнате воцаряется тишина. За окном ветер свистит и скребётся снегопадом в стекло, Лиам вглядывается в Гарри, и брови его сведены в сочувствии и понимании. Стайлс болтает ногой и смотрит в свою кружку. Луи не умеет читать – никто и никогда не учил его этому, да и в бродячем цирке было не так уж и много времени на развлечения, - и поэтому сейчас он не вполне понимает, почему в таком благоговении замер Пейн и почему его взгляд горит огнём так, будто Гарри – праведный мученик, сожжённый заживо у позорного столба. Уйти из семинарии только из-за своих убеждений кажется ему слишком глупым, слишком… самовлюблённым поступком. Но он никогда не знал, как это, когда против тебя толпа. Целый мир запутанных и холодных улиц, мчащихся карет и грозных полицейских, конечно, не слишком дружелюбен, но по крайней не пытается специально превратить твою жизнь в ад. Поэтому Луи молчит, потягивая своё вино, а потом подталкивает к Гарри оставшийся сандвич. Стайлс благодарно улыбается ему, и в эту улыбку, с ямочками на щеках и искренним блеском в глазах, наверное, можно укутаться, как в плед. *** И на самом деле это так просто. Если в тот вечер Луи ещё не верил, что система из трёх планет может иметь право на существование, то теперь, несколько недель спустя, она кажется такой органичной, будто они жили так всю жизнь. Гарри проводит с ними тренировки, Гарри пьёт с ними чай и ходит гулять на вымороженные январскими холодами улицы. Гарри прекрасно готовит – и нет, Луи не только из-за этого продолжает с ним общаться. Гарри потрясающий. Сначала Томмо казалось, что он и Лиам приютили щенка. Что он будет бегать хвостом, путаться в ногах, выть, когда его оставят одного, но всё оказывается совсем иначе. Стайлс самодостаточен, ненавязчив и тоже обладает таким же невероятно полезным качеством, как и Лиам – умеет исчезать, когда это нужно, и появляться, когда в нём нуждаются. На самом деле Гарри и Луи общаются мало: Томмо чаще молчит и занимается своими делами, украдкой глядя на то, как Пейн и Гарри с жаром обсуждают или книгу, или писателя, или ещё какую-нибудь штуку, которую вычитали в утренней газете. Каждый раз, смотря на их увлечённые лица, на близко склонённые головы, на прижавшиеся друг к другу плечи, Луи с замиранием сердца ждёт укуса ревности, но его нет. И он ловит себя на том, что ему нравится, как смотрятся вместе эти двое. Он всё так же любит Лиама – это чувство никуда не делось, - но теперь он, кажется, любит и Стайлса тоже. И это совсем не плохо, нет. Просто по-другому. По-новому. Не так, как раньше. *** В здании цирка тихо, как в церкви. Вчера хозяин продал лошадей, тигров и льва увезли уже давно, а на вырученные деньги купили дров и несколько дней спали по-человечески, не кутаясь в сотни одеял. Артистов, надеющихся на лучшее, осталось всего десять человек вместе с Лиамом и Луи, но и их терпение иссякает. Пейн всерьёз ищет работу, не забывая тренироваться по утрам. Томмо пока временит с этим, хотя и сам не понимает, чего ждёт, с самого детства зная, что на чудо надеяться бессмысленно. Но что-то подсказывает ему: не надо торопиться, и хоть собака внутри него молчит, он думает, что это именно её ментальный сигнал. И не предпринимает ничего. Последняя неделя января ничем не отличается от трёх предыдущих январских недель. Но в среду пронизывающий ветер стихает, сквозь разрывы в низких облаках несмело проглядывает солнце, и даже холод как будто не чувствуется. Луи выходит на свою привычную одинокую прогулку. Лиам вместе со своими гирями, коротко поцеловав его на прощание, ушёл вниз, на арену, Гарри, забежавший поздороваться после завтрака, тоже умчался по каким-то своим делам, и время Томмо принадлежит только ему. Оживлённые улицы кишат народом – кто-то гуляет, ловя бледные солнечные лучи и призрачное тепло, куда-то спешат кареты и всадники. Несколько раз мимо проезжают автомобили, и все прохожие с завистью и удивлением долго смотрят им вслед. Улица здесь резко петляет, в неё вливаются узкие, едва проехать карете, переулки, заканчивающиеся тупиками, которые кажутся сырыми даже в мороз. Луи не любит это место, поэтому ускоряет шаг. В его голове какие-то обрывочные, куцые мысли. Они скачут с места на место, как перепуганные белки, - он не может поймать ни одну из них, - и создают негромкий фоновый шум. Это неприятно, но Томмо привык. Бывает, и скоро пройдёт. Цель его путешествия не выплывает, как ей положено, а словно выскакивает из-за угла трёхэтажного особняка резко и безжалостно. Или это он никак не может к ней привыкнуть, и потому пугается каждый раз. Луи отводит глаза, словно боясь осквернить её взглядом. Потом осторожно поднимает их вновь – медленно, будто ведёт рукой по чьему-то доверчиво подставленному горлу, - и только тогда разрешает себе посмотреть, жадно ища табличку на двери. Глаза, ещё не привыкшие к яркости почти солнечного дня после нескольких недель затворничества в полутёмном цирке, щурятся, отказываясь рассматривать, и с каждой секундой промедления в груди нарастает сердечный грохот. Томмо, как слепой, шагает ближе, и ближе, и ближе, прижимается боком к стене особняка, чтобы не упасть. Табличка есть. И эти четыре буквы на ней означают, что у Луи впереди ещё несколько дней спокойной жизни. А может быть, и нет. Старость воспоминаний как будто песком скрипит на его зубах. Он возвращается в это место снова и снова, и хоть остальные видения прошлого он давно отпустил или научился с ними мириться, этот кусок, самый старый, давний, полный боли и счастья, сидит в нём так глубоко, что вырвать его можно только вместе с сердцем. Он закрывает глаза, чтобы отвернуться и уйти, не смотреть больше на то, что ему дорого даже больше, чем собственная душа, и тут это случается снова. Пелена застилает всё; сквозь дымку он видит маленькую кухню, залитую солнечным светом; блики солнца на тарелках и чашках, на тёплых половицах, которые скрипуче пружинят под босыми ногами. Женщина у угольной печки склонилась над кастрюлей, что-то помешивает, и её длинные русые волосы, собранные в низкий хвост, мягко покачиваются в такт движениям. Картинка меняется, и теперь перед ним камин, старый половик, вытертый у края до толстых белых ниток, и рассыпанные на полу самые настоящие оловянные солдатики. Он слышит истошный крик, а затем рыдания, вскакивает на ноги, не стряхивая пыль с голых коленок, и рвётся, несётся на звук… Реальность возвращается вместе с болью, ожёгшей щёку; когда глаза Луи перестают метаться в поисках того, чего уже давно нет, он замечает прямо перед собой огромные и испуганные зелёные глаза и быстро шевелящиеся губы. Секунду спустя возвращается слух. - Что с тобой? Ты заболел? Ты почти упал, ты не стоял на ногах, и я… Луи морщится от громкого и почти дрожащего от напряжения голоса и, опираясь на плечо вовремя замолкшего Гарри, встаёт ровно. Всё тело будто не его, слушается медленно, как после долгого сна. - Что случилось? – уже тише, но всё так же настойчиво спрашивает Стайлс. – Я видел, как ты побледнел, а потом начал заваливаться. Голова закружилась? Съел что-то не то? - Голова, - коротко отзывается Томмо. Ему очень, просто ужасно не нравится, что парень настиг его именно здесь и именно в такой момент, но пятьдесят шансов из ста, что он ни о чём не догадается. – А ты, значит, следил за мной? Гарри смущается, совсем не морозный румянец заливает его щёки, и Луи на секунду теряется в его улыбке. - Хотел составить тебе компанию. Лиам сказал, что ты ушёл, ну я и подумал, что смогу тебя найти. Луи кивает, и больше они не говорят. Солнце стремительно садится, и они идут в сгущающихся синих сумерках. Снег скрипит под ногами, через носки ботинок змейками бежит позёмка – снова поднимается ветер, и тёмные снеговые тучи фронтом движутся поперёк всего неба. Томмо думает о том, что завтра с утра пойдёт и наймётся помощником повара в ближайшей забегаловке. Или, может быть, будет мести двор где-нибудь около ратуши. Пора, - кажется ему, и на этот раз интуиция с этим не спорит. Чем быстрее он заработает денег, тем скорее чаяния станут явью. Гарри не убирает руку с его плеч, а Томмо и не спешит её сбрасывать. Это уютно, и ему в его слишком тонкой куртке так гораздо теплее. Да и потом, давно уже пора перейти черту. Они с Лиамом приручали парня почти десять дней. Когда до цирка остаётся всего один квартал, Томлинсон замедляет шаг и поворачивается к Гарри. Тот ждёт его слов, может быть, что он пожалуется на боль или усталость, или ещё на что-то; в его глазах желание помочь и бесконечная, тёплая ласка. Повинуясь притяжению этого тепла, Луи ловит замёрзшей ладонью кудрявый затылок и наклоняет его голову к себе. И это тоже - так просто. Как будто всё замирает - и снегопад, и пляшущее пламя газовых фонарей, и даже стук собственного сердца: остаются только губы, настойчиво прижимающиеся к другим, холодным и потрескавшимся, и чужие пальцы, лёгшие на собственные щёки. Гарри нежен, Гарри так нежен, что Луи боится спугнуть его, хотя уже поздно думать об этом, боится сделать больно или вообще разрушить его до самого основания - а это, кажется, так легко. Куда уж больше, - проносится в его голове, но он отгоняет эту мысль, лаская языком приоткрывшийся рот... Спустя четверть часа или два часа - ни Гарри, ни Луи не могут сказать точно, - они возвращаются в цирк. И вроде бы здесь всё по-прежнему - устеленный соломой пол у чёрного входа, пустые стойла и клетки, но собака внутри Томмо поднимает голову, и он, хмурясь, выпускает пальцы Стайлса из своей ладони. Навстречу им с лестницы спускается Лиам, и выражение его лица ещё более странное, чем прыть, с которой он скачет через ступеньки. - Где вас носило? - спрашивает на бегу и тут же, не позволяя вставить и звука, продолжает: - У нас здесь... - он подходит ближе, жестикулирует, пытаясь подобрать подходящее слово, и это пугает ещё сильней. - У нас здесь всё поменялось. Когда вы ушли, Спенсер собрал всех, кто остался, и объявил, что продал цирк. - Ну, так это... неплохо? Может быть, со сменой руководства и зрители потянутся, нет? - осторожно говорит Гарри. Ему неловко, он не знает, как себя вести, и поэтому как можно незаметней отодвигается от Луи. Луи, конечно же, замечает и за рукав притягивает его обратно к себе под бок. Пейн переводит взгляд с одного на другого, а потом, словно собравшись с духом, произносит медленно и внятно, как гирю роняя каждое слово: - Новый хозяин дал нам день на раздумья. Или мы уходим, или же соглашаемся выступать в том заведении, которое он собирается здесь открыть. Слово "заведение" одинаково неприятно царапает слух и Луи, и Гарри, и они невольно переглядываются, не веря своим ушам. А когда снова поднимают на Лиама глаза, сомнений у них не остаётся никаких.