Когда руины превратятся в нас

обман

Наступает тот самый момент, когда цирк перестаёт быть цирком. Сначала есть только отголоски этого момента – оживление и голоса, стук молотков и визжание пил. Потом к задним воротам вереницей стягиваются повозки, и добрых две дюжины грузчиков и других рабочих носятся туда-сюда с коробками, ящиками, свёртками и прочим. Снова начинается стук, звон, беготня. В здании тепло, лампочки в коридорах горят как надо, не мигают и не коротят, и на них нацепили плафоны. А потом в один прекрасный день утром всё стихает. Во всём цирке такая тишина, которая стояла раньше, перед тем, как его выкупил другой хозяин, чуть растерянная, напряжённая… длинные красные половики, украшающие коридоры и лестницы, скрадывают звуки шагов, и всем немногочисленным постоянным жителям этого маленького мира отчего-то не по себе. В полдень, едва часы на городской ратуше скрипуче отсчитывают положенные двенадцать ударов, цирк оживает. И с первым стуком каблуков, с первым едва уловимым шлейфом аромата духов, с первым кокетливым покашливанием и шуршанием платья цирк, как Золушка, перевоплощается. Он больше не будет развлекать детей клоунами и дрессированными собачками. Отныне здесь царит совершенно иное искусство. Это искусство начинается с главного входа – он заколочен крест-накрест неструганными досками, под дверями, на крыльце, сугробы по колено и не единого следа. Пустующее, грустное здание с обрывками старого величия – афишами на обшарпанных стенах. Если спуститься вниз по улице, пройдя квартал, свернуть в сеть переулков и, петляя, вернуться по ним, то здание цирка – большое и мрачное, - обернётся другой стороной. Эта сторона встречает широкими воротами, подъезд к которым всегда расчищен и которые всегда откроют для особо важных гостей, и маленькой неприметной дверью для всех остальных, кто не отмечен высоким положением в обществе. Здесь всё обжито, налажено и напоминает хорошую, но простую придорожную гостиницу – прилично и чисто. Но стоит войти внутрь, ступить на мягкие ковровые дорожки, которые разбегаются от самого порога, стоит вдохнуть чуть дымный запах благовоний, который источают десятки курильниц, как первое впечатление испаряется бесследно. Мистер Моррис оказался не только ловким дельцом, придумавшим всю эту грандиозность, но и тонким ценителем красоты с чутким ощущением стиля и меры. Его стараниями продумана каждая мелочь: от тяжёлых портьер, которые скрывают собой переходы с этажа на этаж и ответвления коридоров, от укромных ниш, в которых можно уединиться, и небольших зал, которые раньше были хранилищами и закутами для животных, до цвета обоев и постельного белья в комнатах, до каждого кресла и каждого бокала, до каждой шпильки в причёске, которую придумал он сам… Луи не нравится вся эта затея. Даже если он хочет быть винтиком в этом механизме, совсем не значит, что он должен его одобрять. Но, порицая это ещё не развращённое гнездо разврата, он не может не восхищаться работой, проделанной в этих стенах. Вся небрежность и неряшливость, которая неизменно присутствует там, где живёт множество увлечённых своим делом людей, сменяется лаконичным стилем и простой, но изысканной красотой. Первый этаж и арена – алые ковры и светлые залы для массовых зрелищ, второй – высокий ворс и выскобленные деревянные половицы, тяжёлые канделябры на стенах, интимность и полумрак, дрожащее метание пламени. Здесь – приватные комнаты для уединения, пещеры любви и страсти. На третий этаж гостям хода нет – здесь живут те, кто творит любовь под этой крышей. В комнате Лиама, где раньше жила часть его гирь и, кажется, его единственный чемодан, теперь поселились сёстры-японки. Через дверь от Луи – обитель негритянок, сёстры они или не сёстры, Томмо не берётся судить, дальше живёт Сара с подругой, на другой стороне – кто-то ещё… теперь здесь втрое больше людей, чем было раньше, и места на всех хватает едва-едва. Лиам ворчит, что такое количество женщин будет только отпугивать посетителей, но когда в цирк – или теперь всё-таки бордель, - начинают один за одним прибывать молодые мужчины и мальчики, всё становится ясно. Моррис не только идеально подготовил здание, он ещё и нанял столько людей, чтобы можно было удовлетворить любую прихоть. И пусть это отвратительно, низко, грязно – Луи в глубине души восхищён. Такая смелость и смекалка, деловая хватка есть не у каждого. *** Они живут втроём. После того утра, когда Томмо выложил Гарри и Лиаму всю правду, что тяжким грузом лежала у него на душе, Стайлс как-то незаметно переселился к ним, заняв последнюю полку в шкафу и место на постели справа от Луи. И большой кусок его сердца. Когда Моррис только начал уничтожать следы цирка – рабочие вывозили клетки, выметали солому и разоряли всё, что напоминало в этом здании о его прошлом, - Лиам исчез. С утра ходил, сцепя зубы смотрел на то, как над ареной натягивают маленький купол, - чтобы сделать небольшое, более интимное помещение, - а после обеда пропал. Не вернулся и вечером, и к полуночи. У Луи тогда всё валилось из рук. Может быть, внешне он и был спокоен, делал то, что делал всегда – разминка, зарядка, несколько гимнастических элементов, потом подгонка старого костюма к новым требованиям и стилю работы, ещё какие-то мелкие, но не менее важные дела… но душа его металась и билась в истерике. Гарри смотрел на него с другого конца комнаты, о чём-то говорил, что-то спрашивал. Томмо отвечал невпопад, иногда и вовсе не слышал вопроса, с головой окунувшись в свои мысли. Пейн всё-таки ушёл, и его нельзя в этом винить. Он, как ребёнок, слишком остро чувствует несправедливость и обман, и сама мысль о борделе кажется ему ужасной, кощунственной. И если раньше с призрачно маячащей вдалеке перспективой ещё можно было смириться, то теперь она придвинулась и начала, как пламя, съедать всё старое, и терпеть это оказалось выше его сил. Луи всё понимает и не злится. Лиам слишком добрый и честный для такой работы. Таким, как он, вообще не место в лживом городе, и удивительно, что Томмо вообще встретил на своём пути такого человека… но отчего же у него на душе так погано и тошно, почему он всегда считал, что ему для счастья нужен только счёт в банке, который теперь благодаря мистеру Моррису будет расти, и его не проданный ещё дом, а теперь выходит, что этого совсем не достаточно?.. Он испортил своё трико. Рука непроизвольно сжалась в кулак, чтобы не метнуться к лицу, не утереть еле сдерживаемые слёзы, и ножницы полоснули по нежной ткани. Луи сидел, тупо уставившись на свой костюм, минуту, другую, третью… в голове его стаями летучих мышей носились мысли, гневные, жалобные и снова гневные. И Гарри, отбросив в сторону свою книгу, которую читал, поднялся на ноги и отобрал у него ткань. А потом подхватил его на руки – так, будто ему это совсем ничего не стоило, - и уложил в постель. Стук молотков давно утих, но сердце Луи стучало громче, просто оглушительно, пока кудрявый медленно и без единого слова его раздевал, а потом разделся сам и нырнул под одеяло рядом. Уткнувшись носом в его грудь, прижимая к себе длинное и сильное тело, Томмо изо всех сил старался не думать о Лиаме. Его не было ни назавтра утром, ни днём, ни под вечер. Луи метался по цирку. Бродил по коридорам, мешал плотникам и пребывал в полнейшей прострации. Внутри него шла битва не на жизнь, а насмерть: старые устои и принципы трещали по швам под напором того чувства, которое, презрев все правила и все самые рациональные доводы на свете, рвалось наружу и не желало слушать разум. Луи всегда было хорошо одному. Другие люди лишь служили приятным бонусом, временным удовольствием от общения или короткой связи, но никогда не становились чем-то большим. Томмо всегда считал, что ему это не нужно. А когда появился Лиам, всё стало меняться, и вот теперь, именно в этот самый момент, Луи окончательно понял, что уже никогда не станет прежним. Что Пейн так врос в его жизнь, что сейчас, покинув её, вырвал с корнем половину самого Луи. Собака внутри него выла – отчаянно и страшно, и хоть он и изо всех сил старался этого не показывать, Гарри всё равно почувствовал. Когда живёшь в такой маленькой стае, когда каждый день все друг у друга на виду, нет почти никаких шансов ничего скрыть – всё видно по глазам, по мелким движениям плеч и пальцев… …Стайлс целовал его медленно, словно впервые. Раз за разом касался чуть дрожащими пальцами щёк, гладил подбородок, линию челюсти, ямочки под ушами… и от его ласки, от того, как крепко он держал сопротивляющегося вначале парня в своих объятиях, Луи чувствовал, что нужен ему. Что он тоже скучает по Лиаму и не находит себе места, и ему так же, как и Луи, невыносима мысль остаться одному. В обманчивом свете далёких газовых фонарей тело Гарри казалось мраморным, идеальным, таким прекрасным, что гладить его, сжимать мягкую кожу на боках и бёдрах казалось почти святотатством. Томмо, обхватив его ягодицы, с силой прижимался к нему пахом, тёрся вставшим членом о его член, а Стайлс, сидя на нём верхом, запрокидывал голову, щурился и кусал губы, и свою ладонь, и снова губы, когда пальцы, до этого впивавшиеся в его тело, легко прошлись по входу. Луи было нужно это – ощутить себя необходимым. Его пальцы необходимы Гарри – скользко входить и растягивать тугие мышцы, его руки необходимы Гарри – поддерживать и направлять, его член необходим Гарри – доводить до безумия, лаская и сжигая там, внутри. Он необходим Гарри весь, целиком – заполнить ужасную зияющую чернотой пустоту в его жизни. И когда они оба, сплетясь в немыслимый тугой узел, были готовы сорваться вниз, входная дверь скрипнула. Гарри вскинулся – обнажённый, прекрасный, с напряжёнными мышцами и крупным членом, покачивающимся у его живота, и вторым, прямо там, между круглых полушарий, почти болезненно распирающим, - Луи оторвал от него затуманенный желанием взгляд и встретился глазами с Лиамом. В первое мгновение, когда жар чуть схлынул, Томмо испугался. Испугался и Гарри, заёрзал, попытался подняться, но Лиам шагнул к кровати, положил руку на круглое плечо кудрявого. Нечитаемое выражение лица словно смягчилось, взгляд заискрил всполохами пламени, стоило ему коснуться приветственным поцелуем сначала губ Стайлса, а потом и Луи… Они утянули его к себе, не спрашивая разрешения и ни в чём не сомневаясь. Раздевали в четыре руки, путаясь и сталкиваясь пальцами, губами, языками, ногами, прижимаясь друг к другу и стараясь разделить на троих всё, что только можно было разделить: Лиам целовал Гарри и медленно трахал пальцами извивающегося от жаркого желания Луи, Луи жадно вылизывал раскрытый от недавнего проникновения вход и глотал собственные стоны, пока Лиам, крепко ухватившись за талию, заполнял его сзади, Гарри терял себя, пока Луи быстрыми и нещадными толчками раз за разом задевал в нём ту точку, от которой весь мир вспыхивает и кружится, и пока рука Лиама лениво дрочит ему в такт движениям в теле Томмо… И даже если всё это было грубовато, и нелепо, и неловко, и иногда даже немного больно, это всё равно не имело никакого значения. Для них имели значение только они сами. Втроём. Как единое целое. *** Открытие "Цирка" - название было решено оставить таким, - состоялось три дня спустя, и оно на самом деле стало грандиозным событием. Ни Луи, ни Лиам, ни Гарри, ни их новые знакомые по этажу не думали, что в новый бордель придёт столько гостей. В девять вечера пятницы задняя – парадная, - дверь открылась и не закрывалась до десяти: люди шли почти сплошным потоком – множество хорошо одетых мужчин и даже женщины. Мистер Моррис, сияющий, как всегда в идеальном костюме и с блестящими напомаженными волосами, элегантно зачёсанными назад, встречал посетителей и улыбался, улыбался, улыбался. Видимо, именно он в своих кругах общения сделал хорошую рекламу своему детищу. Приготовлена не слишком долгая, но насыщенная программа – на арене, пространство над которой стало меньше благодаря второму, внутреннему бархатному куполу, - а потом гостям надлежит разойтись по комнатам или остаться на фуршет и просто поболтать с хозяином или другими господами - и всё это лишь за тридцать процентов стоимости в честь дня открытия. Лиам помогает Луи влезть в новое трико, которое парни купили ему сами, без его участия. Блестящая ткань почти прозрачная, тонкая, как вторая кожа, облегающая каждый изгиб, выпуклость, впадинку, и она не оставляет почти никакого простора фантазии. Лицо Пейна спокойно, но Томмо видит по чуть нахмуренным бровям, которые всегда его выдают, что ему не нравится. Он никогда не смирится с этой работой, но не уйдёт из-за него, Луи. И из-за Гарри. Луи медленно отстраняет от себя его руки и привстаёт на цыпочки, чтобы поцеловать. Они не говорят ни слова, но эти медленные, осторожные поцелуи, крепкие объятия, как и всегда, значат для них намного больше, чем любые слова. Они стоят у двери: Луи, затянутый в свой костюм, Лиам в коротких кожаных шортах, заканчивающий растирать масло, чтобы его невероятные мышцы блестели в свете прожекторов, и Гарри – самый одетый из них, но, наверное, не самый счастливый. Он тоже сегодня работает первый день. Ему уже отвели для этого комнатку на втором этаже. Они переглядываются, поправляют друг другу волосы и костюмы, а потом обнимаются на несколько мгновений, прежде чем шагнуть в коридор. Луи скользит на своей трапеции почти над самыми головами зрителей. Он знает, что прекрасен, знает, что все здесь, под ним, наверняка хотят его, смотрят, не отрывая глаз, и это не раздражает его, а наоборот, придаёт уверенности в себе. Все элементы получаются идеально, он извивается, тянется, прыгает и раскачивается так, как никогда раньше – может быть, сказались упорные ежедневные тренировки, а может, это самоощущение, - но в любом случае его номер потрясающий. Он не знает, как оценивать реакцию зрителей, по буграм в штанах или аплодисментам, но, так как ему некогда обращать внимание на первое, шквал оваций вполне его удовлетворяет. У него всё получается. Всё будет хорошо. Он спускается из-под купола и бежит за кулисы. Следующий номер Лиама, и он успевает коротко сжать его ладонь в своей, пытаясь ободрить, если это, конечно, подействует. Луи не уверен. Пейн переживает слишком сильно, слишком яростна его ненависть к тому, что его окружает… но он так же тихо и коротко отвечает на пожатие и проскальзывает на сцену, позванивая своими цепями. И Томмо, наблюдая за его выступлением, глядя на игру мышц, координацию, пластику и силу этого большого парня, постепенно расслабляется. Лиам такой же, как и он – забывает самого себя и про всё вокруг, когда занимается любимым делом. Гарри уходит на второй этаж молча, не попрощавшись, но, глядя на его спину и расправленные плечи, Луи успокаивается совсем. У них всех всё получится. И всё обязательно будет хорошо. *** Бордель имеет просто бешеный успех. Цирковые номера, превращённые в эротику и по большей части в стриптиз, по популярности ничуть не уступают девушкам и мальчикам, которые трудятся на втором этаже. Деньги льются рекой. Моррис платит хорошо, гораздо лучше, чем в цирке, и это вполне удовлетворяет Луи. Но всё-таки дело не только в деньгах. Он любит эту работу. Он никогда и никому не признается, даже Гарри и Лиаму, что то, как его выхода на сцену зрители каждый раз ждут едва ли не сильнее, чем мадам Рэд с её феноменальной растяжкой, что эти овации, восхищённые, хоть и масляные, взгляды ему очень сильно нравятся. Он может показать себя с самой лучшей своей стороны - кроме его тела у него больше нет совсем ничего, - и его красота, и сложение, гибкость и ловкость заводят людей. Это не просто удовлетворяет. Это почти окрыляет. Лиам вроде бы доволен тоже. Конечно, не так, как Томмо, но по крайней мере он перестал смотреть на то, что он делает каждый вечер, как на извращение и поругание всех святынь разом. Он скучает по цирку, ему явно не хватает этой цветастой и задорной атмосферы и весёлых людей рядом, но работа увлекает его. И больше он не сбегает. Гарри приходит очень поздно, когда оба парня уже спят. Он не ночует в своём "рабочем кабинете", как он в шутку называет комнату, где обслуживает клиентов, и каждый раз осторожно втискивается между спящими на кровати Лиамом и Луи. Томмо внимательно следит за ним. Он знает слишком много людей, которые ломались на этой работе, которые теряли сердце и становились лишь серыми тенями прежних себя. Он пытается разглядеть у Гарри первые признаки этого разлома, но, к счастью, не видит ни одного. Личность кудрявого удивительно целостна - он спокоен и уверен в себе, как и всегда, у него нет истерик и отрицания... Иногда Луи даже кажется, что Стайлс, как и он сам, получает от своей работы удовольствие, только очень хорошо это скрывает... наверное, если бы захотел, Томмо мог бы найти этой теории не одно и не два подтверждения в биографии Гарри, но он не хочет об этом думать. Если сейчас всё идёт неплохо - зачем копать прошлое в поисках старой боли? Его собственная старая боль как будто притупляется, уходит на второй план. Вся его жизнь сейчас - это освещённая маленьким прожектором арена по вечерам, и весь остальной день - два человека, без которых он не может представить своё существование. К марту на его счёте в банке почти три четверти той суммы, которая нужна для выкупа дома. Луи всё так же продолжает навещать его, как старого знакомого, стоит недолго в стороне и смотрит на фасад, на крыльцо, выкрашенное новой краской, на табличку с надписью "продаётся или сдаётся в аренду" - ему её прочитал Лиам, когда однажды ходил сюда вместе с ним, - и почти физически ощущает, как дом с каждым днём становится всё ближе и ближе к нему. Пейн и Стайлс помогают ему в этом. Часть своего заработка они тоже отдают ему, всучают, если точнее, потому что поначалу он категорически не хотел ничего у них брать и только после долгого насильного и очень обстоятельного объяснения на пальцах, членах и языках с трудом согласился принять помощь. Иногда, обнимая Гарри и чувствуя руку Лиама на своём бедре, Луи засыпает медленно, словно нехотя, и думает о том, что когда-нибудь они все втроём вместе будут жить в этом самом доме. Забудут про цирк, откроют маленькую мастерскую, или пекарню, или магазин - у них впереди целая жизнь, и этот тяжёлый для всех этап, когда на первом месте стоят деньги, нужно просто преодолеть, и дальше будет лучше. Раньше он не позволял себе таких мыслей. Но сейчас всё другое - и он сам, и работа, и окружающие его люди. Это заставляет его верить, наверное, впервые в жизни. Не надеяться. Именно верить. И поэтому, когда в начале мокрого и почти ледяного апреля давно забытая собака внутри него снова поднимает голову, он её игнорирует.