нерешительность
Всё начинается незаметно, едва слышно, почти неуловимо – так высоко в горах от шёпота ветра медленно рождается оползень. «Цирк» процветает. Его успех стабилен и только растёт с каждым днём, ему нет равных ни в этом, ни в окрестных городах – такой размах и изысканность может позволить себе далеко не каждый владелец борделя. «Цирк» растёт. Когда становится понятно, что всех желающих за один раз старое здание вместить не может, Моррис пристраивает рядом просторный флигель с особыми комнатами для особых посетителей, и этот флигель становится, наверное, самой главной изюминкой всего заведения в целом. Каждая комната – это кусочек отдельного сюжета, видимо, почерпнутого хозяином из книг или журналов, разных и разрозненных, но столь причудливо переплетённых, что гениальность этого нельзя не признать. В одной есть Япония – шелестящий сухими листьями бамбук вдоль стен, розовые пятна-лепестки на обоях и потолке, жёсткие татами и низенькие столики, ложе – прямо на полу, и внимательные гейши с оби, повязанными спереди[1]. В другой почти до потолка насыпано ароматное мягкое сено из лучших трав - деревенский сеновал с его неповторимыми ощущениями и розовощёкими крестьянками, чьи тела белы, как парное молоко. Есть комната без окон и электрического света, только свечи и лампы, благовония и массажное масло, и смуглые девушки с умелыми ладонями и чёрными волосами до пояса. Есть каюта корабля, есть спальня египетского царя, часовня, вычурный кабинет Людовика XIV с крепким дубовым столом и даже автомобиль, который на первый этаж затаскивали почти на руках. Подвал, специально вырытый под флигелем, становится темницей: здесь в нескольких камерах юные и не очень леди и джентльмены, облачённые в лаковую кожу, играют с хлыстами и плётками, ошейниками и наручниками. И апогей всего этого великолепия - белостенная зала: покои, где томится под присмотром бдительных евнухов гарем прекрасных девушек, забытый своим халифом. Цена за это удовольствие баснословно высока, но даже это не останавливает сластолюбцев – желающих провести ночь с десятком самых разных красавиц хоть отбавляй. С той же скоростью, с которой у Луи растёт уважение к таланту Морриса, у Лиама растёт отвращение. Ему тяжело. Его не заставляют делать чего-то сверхъестественного, но общая атмосфера разврата и похоти давит на него со всех сторон. Томмо понимает, и понимает, что он сам – причина того, что Пейн всё ещё здесь. Он, Луи, держит его как якорь, а его самого как якорь здесь держит дом. И ни одно, ни второе звено этой цепи он разорвать не может. Луи старается изо всех сил. Он пытается меньше тратить на еду и потихоньку распродаёт те вещи, которые ему уже совсем не нужны: кое-какие мелочи, старые часы, пару сувениров, которые ему подарили на прощание артисты его прежнего шапито – всё то, что может хоть на несколько долларов приблизить цель. Он делает для Лиама всё, о чём тот просит и не просит, старается предугадать его желания, окружает такой заботой, что тот порой даже выглядит больше ошарашенным, чем довольным, и тогда на душе Луи хоть немного, но становится легче. И Лиаму, кажется, так легче терпеть. Гарри всё так же загружен работой под завязку и всё так же невозмутим. Именно невозмутим, не расстроен, не озлоблен, не доволен. Его ровное спокойствие напоминает иногда бесплодную пустыню, и Луи чувствует, что что-то не так, но поговорить с парнем по душам у него не получается. Не получается и у Лиама, который всегда находит слова и всегда может осторожно разговорить. У них с Гарри особая связь, наверное, такая же, как и с Луи, но она тоже даёт эту странную невидимую трещину. Холод, льющийся из неё рекой и пробирающий до костей, не заметить нельзя. Их невозможные тройные отношения, которые казались в самом начале нерушимыми, теперь начинают потихоньку терять свою прочность. Совершенству нет предела - в середине марта Моррис объявляет о ещё одном нововведении: отныне все услуги, которые оказывает бордель, делятся на самые лучшие, хорошие и доступные всем. Появляются очень дешёвые девушки, очень дешёвые комнаты, очень дешёвые представления – услуги эконом-класса рассчитаны на простых людей, чтобы привлечь в «Цирк» ещё больше людей. И, чёрт возьми, невероятно, но это работает. Луи выступает теперь для двух залов сразу: с одной стороны арены на него смотрят люди посостоятельней, а на другой стороне, отделённой от первой половины синим занавесом, за его гибкой тенью, чёткой из-за мощного света прожектора, следят те, у кого нет в кармане лишних долларов, и обе части зала полны под завязку. Томмо не представлял себе, что в городе столько любителей разврата, но, видимо, он просто всё ещё плохо знает людей. Это его удручает. В здании не остаётся ни одного свободного места. Строится ещё один флигель, и остаётся только гадать, как такую огромную и очень популярную подпольную империю ещё не прикрыли власти. Но то ли Моррису благоволит звезда удачи, то ли, что более вероятно, он очень хорошо дружит с кем-то в управлении города, и поэтому не боится экспериментировать и улучшает своё детище совершенно безнаказанно. Собака всё это время не засыпает в голове у Луи, ворчит и иногда даже врывается воем и лаем в его мысли, и это начинает раздражать. Он думает, что её беспокойство связано с Гарри, чьё поведение уже действительно начинает действовать на нервы, или с Лиамом, которому всё тяжелей. Неделей раньше его поймала в углу и пыталась утащить к себе не слишком молодая и не слишком трезвая куртизанка, и он едва отбился от неё, не потеряв чести джентльмена, пришёл в комнату белый как полотно и долго курил одну за одной. Стайлс тогда после его рассказа к нему даже не обернулся. *** «Цирк», разросшийся до таких просто невероятных размеров, естественно, подминает под себя все мелкие бордели в округе, и их обитатели и обитательницы потоками устремляются к Моррису. Но его отель и так напоминает Ноев ковчег, особенно со вчерашнего дня, когда в одной из комнат второго флигеля, только-только отстроенного, поселили двух пони и четырёх собак (Луи молится, чтобы Лиам узнал об этом как можно позже, или лучше не узнал бы совсем – тогда его точно хватит удар), и поэтому хозяин, не долго думая, устраивает своеобразные выборы. Естественно, право голоса есть только у него одного, и поэтому всё свершается очень и очень быстро. Томмо в городе, когда это случается, а когда он возвращается, то ему на пару странных и долгих мгновений кажется, что он снова вернулся в тот день, когда цирк продали. Собака чует беду, загоняет его дыхание, и он почти не помнит, как бегом взбирается по знакомым ступенькам на третий этаж. Ему навстречу идут заплаканные девушки и женщины, волочащие за собой чемоданы или с сумками на плечах – те, кто не прошёл отбор. Что-то в душе Луи ёкает и неприятно сжимается, а потом в панике заходится бешено колотящееся сердце. Гарри подавлен, но снова абсолютно спокоен, а вот на лице Лиама написано всё то, что должно фонтаном бить из Стайлса, но отчего-то не бьёт. Луи осторожно закрывает за собой дверь на три поворота ключа и медленно подходит к парням. Кудрявый не поднимает головы. Это началось с ним в последние дни – он не смотрит в глаза, прячет взгляд и только смеётся, или мотает волосами из стороны в сторону, или тянется целоваться, но в этот раз Луи настроен серьёзно. Пейн тоже, судя по тому, как напряжены его сложенные на груди руки. Тянуть нет смысла. - Выгнали? Гарри не вздрагивает, не вскидывается рассерженно. - Нет. Парни переглядываются, и Пейн мягко сжимает пальцами плечи Стайлса – тот сидит на краю кровати, и для того, чтобы коснуться его, прижать его спину к своему животу, Лиаму приходится встать коленями на матрас. Луи садится между широко расставленных длинных ног, расплетает стиснутые вместе пальцы, ласково гладит костяшки. Они сбиты – видимо, Гарри только здесь, с ними не хочет показывать свою боль, а наедине с собой справляется с ней как может. Томмо хочет, чтобы ему стало легче. - Со мной всё в порядке, правда, - голос кудрявого предательски ломается, и он вскидывает подбородок, чтобы не смотреть на Луи. Всё это глупо, очень глупо, и неуютно, что им нужно специально тянуть из него слова и объяснения – Томмо никогда в жизни этим не занимался, - но что-то толкает его на это. – Всё в порядке. Просто устал. Я всё ещё работаю, и… - он сглатывает, - я переезжаю. - Куда? - Почему? Голоса Лиама и Луи тревожным звяком меди коротко разрывают тишину. Гарри в ответ нервно смеётся. - Во второй флигель. Лиам непонимающе хмурится, а в голове Луи молниеносно проскакивают пони и собаки, какие-то девушки, и наконец победным призом появляется воспоминание, от которого его словно окатывает ушатом холодной воды. Моррис сделал там одну из комнат своим кабинетом. Значит ли это, что… - Моррис? – одними губами на выдохе спрашивает он, и Стайлс, вздрогнув, заторможенно кивает. Воцаряется напряжённое молчание, в котором почти нет тишины. Воздух словно взрывается от безмолвного бешенства Лиама, от ошарашенного неверия Томмо, и ледяная стена вокруг Гарри, кажется, только теперь начинает подтаивать. - Теперь я работаю исключительно на него. - Исключительно на него – это значит… - медленно начинает Лиам, и кудрявый прерывает его, зажмурившись, словно ему больно: - Да, да, да, именно. Как отношения, только за деньги. - Но почему? – всё ещё не понимает Пейн. Он заглядывает Гарри в лицо и никак не может вновь опустить руки на его плечи – ладони замерли в считанных сантиметрах. Стайлс откидывает голову ему на грудь, смотрит снизу вверх. - Ты знаешь, почему. В этих словах нет ничего такого, но у Луи почему-то отнимается дар речи. Он слышит почти болезненную нежность и что-то ещё, чего не совсем понимает, но чувствует, как оно вьётся вокруг словно вихрями тёплого солнечного света, обволакивает и баюкает… и вдруг осознаёт: они говорят о нём. Этот беззвучный обмен мыслями, который сейчас происходит между двумя этими парнями, въевшимися в его жизнь, - только о нём. И только ради него и Лиам, и Гарри всё ещё находятся здесь, ради него оба терпят. Ради него Стайлс отказался от старой работы и уходит к Моррису, который наверняка обещал платить больше, чтобы побыстрее… Луи кажется, что воздуха в этой комнате больше не осталось. Вместе с быстрыми и гневными что ты делаешь, дурак, зачем, иди своей дорогой, не лезь, я смогу сам в нём рвётся и бьётся что-то новое, чего он никогда в жизни не испытывал. Это больно и прекрасно одновременно, и от этой бешеной смеси ощущений хочется выть и кричать от счастья – но отрицание всё ещё борется с приятием, и поэтому всё, что он может – это упасть в раскрытые объятия Гарри и спрятать лицо у него на груди. Иногда ему кажется, что он не заслуживает таких людей. Сам он ничем не примечателен, эгоистичен, глуп и даже не умеет читать, а эти двое – прекрасные, сильные, смелые, - рядом только по случайности и совсем ненадолго… но они раз за разом разбивают его неуверенность, слой за слоем снимают с него тонкие искорёженные листы древней брони, в которую он упаковал сам себя, и то, что скрывается под ней, после стольких лет, обнажённое и уязвимое, дрожит под напором их теплоты и, кажется, Луи начинает понимать: что есть, то есть. Всё будет так, как должно быть. Светлое чувство, распирающее его изнутри, огромное, как аэростат, сердится, ширится и что-то хочет от него, и он впервые с ним согласен. Он легонько отталкивает от себя Гарри, выпутывается из-под рук Лиама, обернувшихся вокруг них обоих. Ловит внимательный зелёный взгляд и на волне своей вновь обретённой уверенности уже открывает рот, чтобы высказать всю свою благодарность, зацеловать каждый дюйм кожи и дать понять – не только Стайлсу, но и Пейну тоже, - как ему дороги они сами и то, что они делают для него, медлит, никак не в силах решиться… и, пользуясь его заминкой, снова появляется собака. И эта нерешительность, кажется, в корне меняет всё. Полустоячие уши псины топорщатся невыразительным домиком, шрамы на вытянувшейся от удивления морде мерцают серебром седины, и она не рычит, но совершенно точно не довольна поворотом событий. Луи осекается. Слова благодарности тонут в слезах, так и не пролившихся из его глаз: ему безумно хочется принять эту жертву от Гарри, но он не может. Он больше не станет причиной его страданий – пусть поздно заикаться об этом, но лучше сейчас, чем никогда. Он не помнит, что говорит ему. В его памяти остаётся только каменное выражение лица Лиама, боль, слепящая и разрывающая грудную клетку, и перекошенное, истошное лицо Гарри – настоящее впервые за столько дней. Луи приходит в себя на улице, в укромном месте рядом с крыльцом – свет от фонаря сюда не дотягивается, и угол тёмный и защищённый от случайного взгляда. На нём только свитер, и, наверное, ему должно быть холодно, но он ничего не чувствует. Он уже давно не понимает, что с ним происходит. Почему его собака всё чаще и чаще встаёт на сторону парней, почему она советует ему такие странные вещи – добровольно отказаться от помощи, снова – в который раз! – отсрочить приближение его мечты… он не понимает ни её, ни себя, и это пугает его. Сегодня он потерял не только Гарри – а он наверняка уйдёт после такого отказа, - но и кусочек своего «я». Очень хочется курить. В горле першит и скребётся в носу слишком сухой и морозный воздух – март всё никак не надумает стать весной. И Луи уже почти поднимается на ноги, чтобы вернуться обратно домой – будь что будет, в конце концов, - как вдруг, повинуясь молниеносной вспышке инстинктов, падает обратно. Все его чувства мгновенно обостряются. Он не шевелится и вслушивается в ветер, но метель метёт и скребётся жёстким снегом, и за шелестом и стуком собственного сердца он не слышит ничего. Но потом сквозь вой и потрескивание до него доносится скрип колёс и мерный лошадиный шаг, потом покряхтывание грузчиков, ругательства и невнятные разговоры – потом он слышит нездешнюю речь, и карета отъезжает. Тяжкие шаги по ступенькам звучат прямо у него над ухом, и Луи, улучив момент, выскальзывает из своего убежища и поднимается следом. Четверо рабочих осторожно несут по коридору добротно сколоченный деревянный ящик. В нём дырки-вентиляция, и Томмо уже почти теряет ко всему этому интерес, решив, что это очередное несчастное животное для совсем уж на всю голову особенных клиентов Морриса, отворачивается, чтобы подняться наверх, но вдруг замирает, как вкопанный. Из ящика слышится возня и слабые, но вполне различимые человеческие стоны. ***тупик
Неделю или две, пока опустевшая полка Гарри не перестаёт зиять в их общем шкафу ужасающей пустотой, Луи и Лиам существуют в своём собственном, странном, разделённом на три-минус-один мирке. Пейн находится будто в анабиозе: его движения похожи на ужимки марионетки, которой управляет сбрендивший кукловод, и если ещё выступления получаются у него более или менее сносно, то в быту он становится совершенно бесполезен. Всё-таки сила привязанности, возникшая между ним и Гарри, слишком сильна, чтобы теперь, когда кудрявый не вылезает из постели другого, не думать о ней или разорвать совсем без боли и душевных метаний. Луи не отходит от Лиама ни на шаг, у него и самого на душе не слишком хорошо, но то, что произошло - это выбор Гарри, а сам он сделал всё, что зависело от него, чтобы это предотвратить. Это отрезвляет, заставляет смахнуть с глаз пелену злых и бессильных слёз. Стайлсу не может быть плохо - иначе бы он давно ушёл. Пусть Луи не совсем понимает его, пусть до сих пор не знает, что же скрывается под его татуировками и ясными зелёными глазами, но у всего на свете есть разумный предел. Этого не изменить. Стайлс не заглядывает к ним вообще. Когда Лиаму стало легче, он пытался подкараулить кудрявого у кабинета Морриса, чтобы всё-таки поговорить, но все его попытки не увенчались успехом: видимо, хозяин, как истинный американский делец, оставил себе запасной выход на случай непредвиденных обстоятельств, или же Гарри был слишком занят, чтобы выйти. После двух долгих недель вынужденного заточения в четырёх стенах оцепенение наконец медленно тает, так же медленно, как нехотя сходит с земли рыхлый и грязный апрельский снег. Томмо выходит в коридор, - убедившись, что Пейн наконец-то в относительном порядке, - ступает по красному сукну ковра как будто впервые, хотя он только вчера возвращался по нему к себе в комнату после очередного представления, сжимая в руке безвольные пальцы силача. Луи идёт по этажу, за эти месяцы ставшему ему родным, и сейчас совсем не чувствует этого родства. Он понимает, что всё это вокруг родилось не сразу, не вчера и не сегодня, а росло как сталактит - медленно, по капле, - и удивляется: как же он не заметил этого раньше? Здесь грязно, неопрятно, неприбрано, двери обшарпаны, красный ковёр местами вытерт до белых ниток изнанки. Былой лоск, наведённый когда-то очень давно, теперь погребён под слоем пыли, грязи и копоти - видимо, хозяин совсем не беспокоится о том, чтобы поддерживать порядок на жилых этажах, и надеется на жильцов. Но жильцы - женщины, которых Луи встречает на своём пути, - с синими тенями под глазами, едва держатся на ногах, и эту дикую усталость после беспрерывной ночи работы Моррис явно не предусмотрел. Он бесцельно кружит, медленно шагает по лестницам вверх и вниз, заставляя ноги двигаться вперёд, и невольно поражается тому, насколько изменилась атмосфера в "Цирке". Если раньше она была как будто "официальной" и довольно строгой, то теперь вседозволенность и распущенность словно клубятся в спёртом воздухе. Удовольствия плоти всё так же на первом месте, и желания клиента - закон, но теперь ясно ощущается: жажда денег затмевает всё. Хозяин слишком сосредоточен на том, сколько денег ежедневно падает в его карман, выжимает из своего детища всё, что можно, совершенно не заботясь обо всём остальном. Обитательницы второго этажа в нерабочее время бегают на дом к своим клиентам. Ближе к вечеру в коридорах возня и смешки, тихие стоны и сладкие шлепки плоти о плоть - не угадать, за каким углом укрылись куртизанка с нетерпеливым гостем, уставшим ждать своей очереди в комнаты. Эти услуги, идущие в обход системы Морриса, стоят почти копейки, и желающих всегда хоть отбавляй. Раньше за такое их безоговорочно выгоняли прочь - хозяин дорожил репутацией и имиджем своего отеля, и то, что теперь Луи встречает две такие парочки за вечер, говорит ему: Моррис упускает вожжи. Намеренно или нет, но его власть слабеет. И в этом нет ровным счётом ничего хорошего. И если сам Томмо ещё может понять всё то, что сейчас творится в "Цирке", - он прекрасно знает цену деньгам, - то Лиам задыхается во всём этом разврате. Немного успокоившись после ухода Гарри, - хоть тот совсем с ними не ссорился, чужая беда и боль всегда ранят Пейна сильнее собственных, и это ещё одна вещь, с которой Луи ничего не может поделать, - он постепенно оживает, возвращается в прежнюю рабочую колею и, конечно же, видит эти изменения, которые расцветают буйным цветом. Он узнаёт и о собаках и о пони, тоже, как и Луи, наталкивается вечером на парочку в коридоре, и ему снова с каждым днём становится всё хуже и хуже. Каждый раз, когда Луи видит его ссутуленные в бессилии плечи, он порывается заорать, оттолкнуть Лиама, прогнать его прочь от всех этих страданий, причиной которых - совсем не косвенной, - является он сам, но что-то очень маленькое и мерзкое внутри нашёптывает ему: оставь. Он нужен тебе. Ты без него не выберешься. А потом это "что-то" вызывает из памяти картинку до боли знакомого крыльца и табличку с четырьмя заветными буквами, и в Луи снова и снова ломается какой-то стержень. Это очень эгоистичное "что-то", совсем не достойное, он чувствует себя последним подонком, но понимает: он не сможет оттолкнуть от себя Лиама никогда. Так рождается дилемма, которая загоняет Луи в тупик. Он не может отослать Пейна, но и смотреть на то, как ему тяжко, не может тоже. Лиам становится угрюмым, замкнутым. Не злым, совсем нет, его огромное сердце, переполненное добротой, просто не выдержало бы злости. Он больше молчит, ещё больше, чем обычно, часами пропадает в городе, старается как можно меньше времени проводить в коридорах ненавистного отеля. Он всё так же обнимает Томмо по ночам, - именно так, как тому нравится, как необходимо, - но эти объятия жгут Луи, как святая вода жжёт нечистого. Лиаму больно, причина этой боли - он сам, и боль возвращается к нему удвоенной. Когда Пейн вдруг с головой ныряет в книги, Луи, увидев в этом свой шанс, идёт к Моррису и устраивается работать уборщиком. Это привлекает к нему насмешливые и иногда даже унижающие взгляды, но даёт несколько долларов сверх положенных и больше часов вне комнаты, в которой, закрывшись от всего мира, Лиам Пейн витает где-то среди страниц. А ещё это сталкивает его с Зейном Маликом. *** В его обязанности входит уборка всех рабочих помещений отеля - арена с её бесконечными рядами кресел, холл, второй этаж и оба флигеля. Кажется, что работы много, но на самом деле он справляется даже быстро. Тем более, у него есть сменщики. Луи ходит от комнаты к комнате с метлой и совком, катает по этажам свою тележку с мусорным бачком - не такую, как у уличных дворников, а красивую, красную, с изящными колёсами, - учтиво кланяется гостям, прикладывая два пальца к форменному берету, и метёт, моет, чистит и прибирает без конца. У него есть ключи от всех комнат, кроме одной. Эта комната в первом флигеле, по соседству с гаремом и автомобилем, маленькая, ничем не примечательная серая дверь. Дубовая. На двух замках. Она никогда не вызывала интереса у Луи - иной раз, устало плетясь от порога к порогу, он, кажется, даже имени своего не вспомнил бы, - но однажды вечером он встречает у неё Морриса. На нём не слишком свежая белая рубашка с кружевной манишкой, коричневая жилетка поверх неё и кожаные бриджи - почти ковбой из техасских прерий, отчаянный герой бульварных романов. Он пьян, его даже слегка штормит, но бодрость в его голосе и светские манеры, кажется, не убиваемы ничем. - Доброй ночи, - здоровается он, запирая верхний замок, а затем нижний. - Что нового? Луи вежливо отвечает на приветствие, обменивается с Моррисом несколькими ничего не значащими фразами и уже хочет уйти, как вдруг тот ловит его локоть. - Сколько комнат ты убираешь? - Я... - это очень трудно вспомнить, и на самом деле он даже и не знает, сколько. - Неважно, - отмахивается хозяин и придвигается к нему, понижая голос, - если возьмёшь ещё одну, буду платить сто долларов сверху. Если, конечно, ты будешь молчать о том, кого там увидишь. В темноте его глаза мутные и почему-то кажутся алыми, как запотевший бокал вина, и это почти жутко. Луи страшно не хочется ему потакать, делать что-либо по его указке, но заветные слова "сто долларов" перевешивают всё. Он заталкивает в глубь сознания возмущающуюся гордость и пожимает плечами: - Мне несложно. - Отлично, - удовлетворённо говорит Моррис. Он встряхивает волосами - сегодня они не собраны в хвост, - и роняет Томмо на ладонь два ключа на проволочном колечке. - Начнёшь завтра. Оревуар! Луи не сморит вслед его нетвёрдой походке. Разворачивается и продолжает свой путь, мягко ступая за своей тележкой. Сейчас ему не интересна никакая секретность. Это ещё один плюс такой работы: теперь он устаёт сильнее, ему почти всегда хочется спать, и на глупые мысли просто не остаётся времени. *** Свой утренний обход он начинает в шесть утра - в это время большая часть работников отеля ещё спит, почти все комнаты свободны, и можно беспрепятственно работать. К восьми часам он заканчивает со вторым флигелем, быстро перекусывает сделанным с вечера сандвичем и отправляется дальше. У той самой двери с двумя замками стоит человек с подносом - видимо, тоже один из служащих отеля, такой же посвящённый в тайну, как и он сам. Он ковыряет ключом в замке, и Луи решает пройти вместе с ним, чтобы сто раз не возиться. Он окликает мужчину, тот нехотя кивает ему в ответ на его предложение, и они заходят в комнату вместе - сначала он, потом Луи в своём фартуке и с метёлкой наперевес. Мужчина ставит на столик у окна свой поднос, накрытый салфеткой, и удаляется, а Томмо так и остаётся стоять как вкопанный, не в силах пошевелиться, отвести взгляд, сделать хоть что-нибудь. Собака внутри него не воет и не лает, она скулит, припадая на передние лапы, взвизгивает и топорщит свои уши-домики, и Луи отрешённо замечает, что никогда не видел у неё такой реакции. На огромной кровати, застеленной белым, лежит мальчишка. Он до половины груди укрыт одеялом и вроде бы спокойно спит, откинувшись на подушки, и только запястья, обвитые наручниками и прикованные к спинке - заломленные под неудобным, болезненным даже на вид углом запястья, фиолетово-жёлтые от синяков, - словно кричат о том, что первое впечатление обманчиво. Это бросается в глаза. Это притягивает взгляд. Это так больно режет что-то в груди, что Луи почти задыхается, но не отводит глаз, как будто что-то приказывает ему: смотри. Смотри и никогда не забывай. Когда - спустя минуту, или десять, или полчаса, - к нему возвращается способность двигаться, он пытается сделать шаг, но не может. Его мотает в сторону, и он хватается за стену, чтобы не упасть. То ли разбушевавшаяся собака внутри этому виной, то ли его расшалившиеся нервы - он не думает об этом. Он снова смотрит на мальчишку - на его тонкие руки в отметинах от пальцев и ссадинах, на плечи, пятнистые от засосов, на измученное, но прекрасное лицо... Волны памяти вместе с чёртовой собакой бьют о его борта-рёбра, словно пытаясь сокрушить, разбить в пыль всё его самообладание. Он сползает на пол - пуговицы скребут по золотистым обоям, - обхватывает голову руками, пытаясь удержать внутри рвущуюся наружу боль пополам с ужасом и воспоминаниями. Рядом с ним с грохотом падает метла. Он сам когда-то был таким. Рабом на привязи, игрушкой у тех, чьи карманы полны денег. Он приходит в себя не сразу, постепенно, по частям. По полу тянет холодом из приоткрытой двери, по коридору слышатся шаги, и только чувство долга - его предупредили о том, что об обитателе этой комнаты никто не должен знать, - еле-еле поднимает его на ноги. Мальчишка уже не спит: видимо, Луи разбудил его. Они встречаются глазами: мечущиеся, рвущиеся из орбит голубые и его - тёмные, карие, - и Томмо готов вскрикнуть, отшатнуться, укусить самого себя за хвост и взвыть. Оттуда, из бездонной глубины, на него смотрит ещё один пёс.